1905

Книга посвящена событиям, произошедшим перед самым началом революционных волнений 1905 года, которые вошли в историю как «Харьковское восстание». Серия убийств на заводе Гельферих-Саде так или иначе затрагивает интересы криминального мира, охранного отделения, военных спецслужб и революционного подполья. Разобраться в этом клубке предстоит начальнику сыскной части при канцелярии харьковского обер-полицмейстера Федору Ивановичу Гурову. В тексте, кроме вымышленных, фигурируют реальные исторические персонажи, а некоторые описанные события являются частью истории Харьковской губернии.

Эта повесть является своеобразным продолжением повести «Падение дома Алчевских», которая ранее была опубликована на сайте sq.com.ua.

Оглавление 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20

Книга посвящена событиям, произошедшим перед самым началом революционных волнений 1905 года, которые вошли в историю как «Харьковское восстание». Серия убийств на заводе Гельферих-Саде так или иначе затрагивает интересы криминального мира, охранного отделения, военных спецслужб и революционного подполья. Разобраться в этом клубке предстоит начальнику сыскной части при канцелярии харьковского обер-полицмейстера Федору Ивановичу Гурову. В тексте, кроме вымышленных, фигурируют реальные исторические персонажи, а некоторые описанные события являются частью истории Харьковской губернии.

Эта повесть является своеобразным продолжением повести «Падение дома Алчевских», которая ранее была опубликована на сайте sq.com.ua.

1905

Гуров знал, что сейчас умрет. Почему-то в голову не приходило ничего, приличествующего моменту. Жизнь не проходила перед глазами. Молиться Гуров не умел, да и смысла в этом не видел. Страха тоже не было. Была усталость, да всякие глупости болтались в голове. Например, откуда в этом кабинете такой тяжелый химический запах, когда закончится безумный крик, доносившийся откуда-то из глубин здания, почему человек, стоящий у окна, – отвернулся: может быть, трусит и не хочет видеть того, что сейчас случится? И как выглядит тот, второй, который сейчас и закончит его, Гурова, существование? Он улыбается? Злится? Или на его лице отвращение от того, что он должен сделать? А потом Гуров вдруг осознал, что через мгновение вот это все – кабинет, занимающийся рассвет за окном, двое, находящиеся в кабинете, кто-то, с надрывом кричащий, и тяжелый спертый запах – все это продолжит быть. А он, Гуров, быть перестанет. Ощущение было странным и пугающим своей необычностью, но испытать отчаяние Гуров уже не успел. Раздался выстрел.

1

За несколько дней до этого, в начале декабря 1905 года, начальник сыскной части при канцелярии харьковского обер-полицмейстера Федор Иванович Гуров осматривался вокруг, и то, что он видел, навевало смертельную тоску. Более унылый пейзаж было трудно себе представить. Неожиданная оттепель, разразившаяся в начале зимы, растопила снег; голые ветви деревьев и другой чахлой растительности тыкались в свинцовое небо, с которого падало нечто неопределенное. Коренной санкт-петербуржец Гуров был хорошо знаком с погодным явлением, когда влага – то ли дождь, то ли снег –будто повисала в воздухе. Но только здесь, на юге, для этого явления существовало очень подходящее малороссийское слово – мряка. Эта пелена размазывала и делала серой мелкую заросшую речку слева, за которой находился вполне ухоженный больничный парк, выглядевший сейчас угрожающе. Впечатление усиливалось тем, что это был парк больницы для душевнобольных, называемой в городе «Сабурова дача» или просто «Сабурка». Справа стояли глухие кирпичные стены заводских корпусов. Из-за стен слышались удары, скрежет и множество других звуков, природу которых Гуров не взялся бы определить. Никаких голосов слышно, конечно, не было, и казалось, сами стены издают какие-то адские возгласы. Весь этот и без того мрачный пейзаж, дополненный звуковыми и погодными мазками, выглядел даже более неприятно, чем то, что лежало у ног Гурова, и что, собственно, и послужило причиной его пребывания здесь.

У ног Гурова лежал труп. Покойный был огромным, ростом примерно под три аршина, не меньше. Он лежал ничком. Глубоко надетый картуз не слетел при падении, и его край был заляпан кровавыми сгустками. Сразу под кромкой картуза зияла рана, не оставляющая сомнений в причине смерти. Череп покойного был проломлен с такой силой, которая наводила на мысли о находящихся за кирпичными стенами станках, продолжающих тиранить слух Гурова то глухими, то звонкими ударами. Но станок, конечно, был ни при чем. Покойный стал таковым именно здесь: дойти сюда с такой дырой в голове он не мог, а никаких следов волочения заметно не было. Отнести на руках тело, весящее навскидку пудов семь, а то и восемь, вряд ли кому-то под силу. Следов ног, которые могли бы привести будущее расследование хоть куда-то, Гуров тоже не заметил. Вернее, следы то были, но оставили их явно до того, как грязь подмерзла, а значит – за несколько дней до происшествия. Не то чтобы следов оставалось много, но все равно: что могло делать здесь, в таком глухом месте, люди – было совершенно непонятно. На этот, как и на сотню других важных или неважных вопросов предстояло найти ответы в ходе следствия.

Зато ответ на один вопрос был получен сразу. Покойного быстро опознали по росту, мощной статуре, новым сапогам, которыми он хвастался вчера. Сейчас эти сапоги, плотно обхватившие мощные икры, полукружьями каблуков смотрели на Гурова. К тому же убитый был лысым, и этот факт проверили, слегла приподняв картуз. Это окончательно указало на личность: покойный был мастером сборочного цеха завода Гельферих-Саде, под стенами которого и обнаружили труп. Звали его Петр Завалов. Было ему 28 лет, происходил он из крестьян Харьковской губернии, был грамотным и слыл хорошим работником. Это все, что пока удалось установить.

Вот с убитого можно было и начинать, тем более, и начинать–то, в сущности, было больше не с чего.

– Роман, – негромко позвал Гуров, не оборачиваясь. Он знал, что Роман Степаненко, один из подчиненных ему полицейских надзирателей, стоял за его спиной слева, ожидая указаний.

– Да, – ответил тот просто и, судя по звуку, сделал шаг вперед. Никаких «ваших благородий» Степаненко не любил: он обращался к начальнику по должности, когда находился в состоянии спора, что случалось довольно часто, или по имени-отчеству, что для Степаненко служило высшей степенью проявлением уважения. Гуров, не любивший панибратства и, чего греха таить, все еще немного гордящийся получением чина 9-го класса, за которым шло уже «ваше высокоблагородие», Степаненко это прощал, потому что тот был лучшим его сыщиком.

– Про покойного разузнай. До обеда доложишь.

– До обеда не успею. Народец лихой, – возразил Степаненко.

Гуров обернулся. Он не любил возражений, но сейчас признал, что сыщик был прав.

Называть «лихим народцем» раклов с Ивановки или налетчиков с Москалевки Степаненко бы не стал. Потому что привычные «лихие люди» в последнее время уже не казались такими уж лихими. В Харькове, который стремительно превращался из купеческого в промышленный город, зародился и окреп рабочий класс, ныне отравленный революционными идеями. Охранка, до того с переменным успехом боровшаяся с маленькими группками студентов и разночинцев, столкнулась с тысячами довольно агрессивных, а довольно часто в последнее время – еще и вооруженных вчерашних крестьян, не боявшихся ни государя императора, ни Господа Бога.

И как считал Гуров, самое паскудное было в том, что требования этих самых вчерашних крестьян были куда более понятны и справедливы, чем требования революционеров-террористов прошлого века. Поэтому требования эти находили все больше поддержки за пределами заводских цехов. Призрак революции густой тенью лег над Империей. Все, кто имел хоть небольшую склонность к трезвым размышлениям, видели это, но как отвратить напасть – по сути, никто не знал.

Вполне возможно, что и труп, лежащий на узкой полосе грязи, которая отделяла заводские цеха от плюгавой речки, был результатом этого противостояния. Об этом Гуров подумал сразу, как только узнал, что покойный работал мастером. Потому что мастер на заводе был, с одной стороны, как бы рабочим, а с другой – человеком, близким к начальству, а значит – мог представлять угрозу для революционно-настроенных рабочих. Тем более, в последнее время наметилось увеличение разницы в оплате квалифицированных рабочих и остальных, что делало мастеров в глазах простого рабочего люда частью «класса эксплуататоров».

– Городового возьми, – сказал Гуров, подумав, что наличие человека в форме поспособствует безопасности полицейского надзирателя.

– Мешать будет, – коротко ответствовал Степаненко, и городовой, который переминался рядом, кажется, облегченно выдохнул.

Резон в словах надзирателя, конечно, был. Городовой в форме вряд ли позволил бы разговорить рабочих, настроенных негативно ко всякой власти, а тем более – к полиции.

Гуров отругал себя за неуместную заботу о подчиненных. Он старался слыть начальником суровым, но иногда ему казалось, что подчиненные всерьез его суровость не воспринимали и за спиной наверняка придумали ему какое-нибудь прозвище. Хорошо, если просто Иваныч.

– Здоровеньки булы, Иваныч, – эксперт Фесюнин скакал по доскам, брошенным через грязь, балансируя рукой с саквояжем. Гурову он не подчинялся, а потому мог звать его как угодно. Полиция привлекала этого веселого и не по годам живого, не смотря на профессию, человека для проведения судебных экспертиз – согласно уставу уголовного производства, принятому аж 40 лет назад. Никаких собственных экспертов у полиции не было, хотя необходимость в этом более чем назрела. Да и люди соответствующие имелись – как этот вот Альберт Францевич или известный хирург Николай Пирогов, который, как читал Гуров, заложил основы баллистической экспертизы и пояснил, как по форме раны определить тип оружия, расстояние и угол стрельбы. Неизвестно, был ли знаком Фесюнин с трудами хирурга и тайного советника Пирогова, но сам он часто выручал Гурова. Хотя характер имел несносный и язык длинный.

– Здорово, Францыч, – мрачно ответил Гуров, возвращая панибратство Фесюнина. – Смотри, что тут. Хотя тебе тут делать и нечего, похоже.

– Ну, нечего так нечего, – Фесюнин наклонился над трупом, потом – внезапно схватился за голову покойного и приподнял ее. Гурову что-то показалось странным, и он не сразу понял, что. А потом увидел, что голова откинулась назад как-то подозрительно легко.

– Ага! А горлышко то здоровяку перерезали, – возвестил эксперт. – Перерезали! – добавил Фесюнин с такой радостью, будто обнаружил кошелек с червонцами, после чего стал присматриваться к голове внимательнее. Потом бесцеремонно схватил покойного за запястье, стал нажимать на ногти и изучать их. После этого он совсем уж нагло задрал ватник и рубаху покойного, всматриваясь в кожу на спине. Вернувшись к голове, он снова приподнял ее и обратился к Гурову:

– Глянь-ка, Иваныч. Видишь.

Гуров сделал два шага вперед, выбирая в грязи место посуше, и, аккуратно подобрав полы пальто, сел на корточки, потому что зрение его уже начинало подводить, а завести пенсне или казавшиеся ему более удобными очки он все не решался.

– Что я должен увидеть? – спросил он.

– Кровь, конечно. Иваныч, кровь!

– Так нет ее… – озадаченно сказал Гуров.

– Так в том–то и дело, что нет! – Фесюнин радостно хлопнул Гурова по плечу, несильно, но сидящий ну корточках Гуров чуть не перекинулся, уткнувшись лбом в затылок трупа.

– Ты полегче, – Гуров привстал.

– И на покойном крови совсем мало. Представляешь, как она бы хлынула? Ее здесь прямо и спустили, когда он ничком лежал.

– Сколько всего крови могло быть? – спросил Гуров у эксперта.

– Обычно – меньше, чем полведра. А у такого здоровяка, может, и половина была бы.

Гуров быстро прикинул, что кровь могла быть собрана в сосуд, который, с одной стороны, должен быть достаточно вместительным, а с другой – с низкими краями. Ведро тут точно не подходило. Это должно было быть что-то вроде таза. Но нести такой вот наполненный жидкостью таз далеко убийца бы не смог. В темноте, да еще по неровной земле? Зачем? Хотя вопрос был, в общем-то, нелепым. А зачем вообще это все? Труп, мряка, речка, стучащие железом кирпичные стены… Но проверить стоило.

– Эй, уважаемый, – обратился Гуров к городовому. – Сейчас же пройдись вдоль реки саженей по десять в ту и другую сторону отсюда и посмотри: таз не валяется? Или что–то похожее.

– Будет сделано, ваше благородие, – ответствовал городовой и пошагал вдоль реки, вертя головой.

Гуров отошел от трупа, испытывая некое облегчение. Вряд ли тут пахло политикой. Ну голову проломить – это еще куда ни шло, но вот кровь выпускать… Хотя дело могло обернуться еще хуже. Казалось бы, что может быть хуже, чем искать убийцу среди повязанных круговой порукой работных людей? Но, увы, Гуров знал, что.

Он сразу заприметил эту деталь. Надпись свежей краской на стене, на высоте человеческого роста находилась прямо напротив трупа. Это были всего две буквы пару пядей в высоту – КН. Может быть, они были нанесены для каких–то производственных нужд, и Гуров бы вообще не обратил бы на них внимания, если бы не кровь, выпущенная из трупа. В этой связи надпись приобретала особый смысл. Смысл этот был настолько неприятен и даже пугающ, что Гуров приказал себе пока забыть о надписи и теперь благодарил Бога за то, что не обратил внимания коллег на нее, выясняя, откуда она взялась. Да и вообще, может быть, имела она вполне будничное объяснение, например – «Копать нельзя», а он напридумывал себе невесть чего, да еще посеял бы в умах ненужную панику.

– Нема ніякого тазу, ваше благородие, – доложил городовой, выведя Гурова из задумчивости.

– Ну, нема так нема, – ответил тот рассеяно и попросил: – А сейчас отведи-ка меня к начальству.

2

Следуя за городовым, Гуров вышел на небольшую площадку перед серого, как и все вокруг, кирпича зданием, которое явно было заводской конторой. Все выглядело бы вполне обычно, если бы не автомобиль, стоящий рядом со зданием под навесом, явно для него построенном. Автомобиль в Империи давно перестал быть диковинкой, но этот поражал воображение. Он был благородного бордового цвета, а четыре медных фонаря – два спереди, у необычно широкой решетки, а два – по бокам от водительского места –блестели даже в этот серый день так, что в сочетании с бордовым цветом напомнили Гурову что–то церковное, во всяком случае – торжественное. Удлиненная передняя часть, где, как знал Гуров, находились мотор и колеса, расставленные немного шире, чем у других авто, виденных Гуровым ранее, наводили на мысль об огромной внутренней силе. Этот автомобиль так выбивался из окружающего пейзажа, что Гуров невольно остановился посреди площадки.

Тем временем из двери заводской управы вышли два человека. Один, одетый как рабочий и с кривой железкой в руках, бегом бросился к автомобилю. Вставив ее в отверстие под решеткой, он замер, ожидая водителя. Второй человек, лет пятидесяти, поджарый, в дорогом английском пальто, пошел к автомобилю не спеша, не отрывая от него взгляда и тоже явно любуясь. Потом он увидел Гурова с городовым, остановился и отрекомендовался.

– Воскресенский Владимир Григорьевич – управляющий. А вы, я так понимаю, местный пинкертон, – обратился он к Гурову.

– Гуров Федор Иванович – начальник сыскной части, – ответил Гуров, пожимая руку.

– Нравится? – спросил Воскресенский, кивая на автомобиль. – Тогда позвольте представить – Mercedes 65 PS. Знаете, что значит шестьдесят? Шестьдесят лошадиных сил. Шестьдесят! Представляете? Разгоняется до восьмидесяти миль в час. Но я не пробовал. У нас – негде. Дорог нет. Как говорится по-японски, «То яма, то канава».

Воскресенский рассмеялся, ненадолго замолчал, давая Гурову возможность переварить услышанное, и продолжил.

– С господином Майбахом, автором этого чуда, я даже имел честь быть лично знакомым, когда учился в Штутгарте. Большого ума человек. И поверьте мне, а я разбираюсь в технике: этот автомобиль войдет в историю. И для меня как человека, который уже три дня на нем ездит, теперь если автомобиль – то только Mercedes.

Воскресенский снова замолчал, не отрывая взгляда от авто, а потом спросил:

– Вы ведь ко мне шли, как я понимаю. Вам в город не надо? Могу подбросить, заодно и поговорим.

– Поговорим? – спросил Гуров, зная, что звук, издаваемый этими чудесами техники, никак не дает находящимся в них возможности разговаривать.

Воскресенский рассмеялся.

– Поехали.

Он подошел к автомобилю и протянул Гурову очки. Гуров снял котелок, натянул огромные очки, снова надел котелок и взобрался на место пассажира. Воскресенский сел рядом, рабочий крутанул железку, и Гуров понял, что поговорить они смогут. Двигатель работал едва ли не вдвое тише, чем на обычных автомобилях, и вместо привычного треска издавал ровный глуховатый шум.

Воскресенский посмотрел на Гурова, явно любуясь произведенным впечатлением. Затем он перевел вперед высокий штырь, торчащий слева, и они тронулись. Тот же рабочий, который заводил автомобиль, бросился открывать ворота. Они выкатились на Корсиковскую улицу, которая потом становилась Старомосковской, а ближе к центру – просто Московской. Зачем было по сути одну, пусть и самую длинную в городе улицу делить на три, Гуров не понимал. Жителю Санкт-Петербурга, который застраивался планомерно и, соответственно, улицы которого именовались более–менее логично, запутанность харьковских названий до сих пор казалась необычной.

Автомобиль был великолепен. Его рессоры будто скрадывали выбоины, двигатель урчал ровно, и только скорость немного пугала Гурова. Воскресенский ловко объезжал брички и самые большие ямы и только ближе к центру, когда людей и повозок стало больше, поехал медленнее.

До центра города они доехали быстро, поэтому долгого разговора не получилось.

– Кто-то мог проникнуть на территорию завода извне? – это было первое, что спросил Гуров.

– Очень сомнительно. Вы же видели забор. К тому же территория завода хорошо охраняется.

– Зачем? – спросил Гуров.

– Затем, что некоторые рабочие не прочь что-нибудь стащить, восполнив, таким образом, недостаток в заработной плате. Например – болты или гайки, инструмент… Да что угодно, что представляет хоть какую–то ценность. А с другой стороны – норовят протащить на завод что-нибудь спиртное. Покойный владелец, будучи убежденным трезвенником, всячески с этим боролся. Я же трезвенником не являюсь, но продолжаю борьбу: это влияет и на выработку, и на безопасность. Поэтому территория постоянно охраняется специальными людьми, которых отбирал лично я. Так что проникнуть и уйти незамеченным – не то чтобы невозможно, но очень сложно. Я даже не представляю себе, как.

– Вы знали покойного? – спросил Гуров.

– Да, знал, – неожиданно ответил Воскресенский, что было несколько удивительно.

Как можно знать каждого мастера на заводе, на котором работает около тысячи человек? Но даже за время короткого разговора Гуров убедился в том, что Воскресенский действительно знал все о возглавляемом им предприятии, до мельчайших деталей изучил и производство, и людей.

Характеристику  покойному Воскресенский дал вполне четкую:

– Работник был хороший. Рукастый и толковый, не пьющий и ответственный. Умел добиваться от людей результата: крепким словом и, как я подозреваю, – иногда кулаком. Впрочем, иначе с этой публикой нельзя. Вы бы знали, сколько по дурости и по пьяни бывает травм. Фельдшер у нас даже свой есть, и поверьте, он никогда без работы не сидит. Да и дело страдает часто по тем же причинам. В общем, Петр Завалов был человеком нужным.

– Что он мог делать там, возле реки, ночью? – спросил Гуров.

– Не имею не малейшего представления, – ответил Воскресенский после паузы, которая насторожила Гурова.

– А что там вообще происходит, между рекой и заводскими корпусами? Почему там бывают люди?

– Тоже не имею не малейшего представления, – ответил Воскресенский. – А с чего вы взяли, что там кто-то бывает?

– Следов всяких как–то многовато. Не то чтобы там был променад, как на Сумской, но все же… Место – глухое, и делать там нечего. И чтобы в грязи совсем не утонуть, кто–то даже досок туда набросал.

– Не знаю, – ответил Воскресенский, и Гуров ответил мысленно: «Знаешь, знаешь ведь». Управляющий, который явно знал завод как свои пять пальцев, а людей настолько, что мог дать характеристику простому мастеру, вдруг проявил поразительную неосведомленность.

Расстались они довольно прохладно. Впрочем, пожимая руку, Воскресенский предложил Гурову посылать своих людей на завод в любое время дня и ночи и задавать любые вопросы всякому, кто встретится на территории, ссылаясь при этом на его, Воскресенского, строгое указание оказывать всяческое содействие полиции, которое он отдаст тотчас же, как вновь окажется на заводе.

3

После обеда Гуров в своем кабинете в Мироносицком переулке, где в нескольких комнатах располагалась сыскная часть, составлял рапорт судебному следователю, необходимый для начала уголовного дела. Последовательно, но без особых подробностей он излагал обстоятельства: «было обнаружено, на место прибыли, было установлено» и так далее.

Вверху он, пользуясь своим положением высокого полицейского чина и допуская нарушение, впрочем – негрубое, указал конкретного адресата – судебного следователя по важнейшим делам Федора Венедиктовича Окунского. Имело ли смысл привлекать столь высокий чин для расследования убийства простого заводского мастера – Гуров уверен не был, но хотел, чтобы дело вел именно он. Во-первых, статус «важнейшего» предполагал возможность его действий в пределах всего судебного округа, т.е. не только Харьковской, но еще шести близлежащих губерний, что часто было удобно для преодоления бюрократических формальностей. Во-вторых, Федор Венедиктович слыл человеком умным, но при этом совершенно нелюбопытным и озабоченным лишь формальными вопросами. В ход дознания он никогда не вмешивался, предпочитая давать работать полиции.

Когда напольные часы «Адлер» – подарок одного купца, которому Гуров помог год назад в очень неприятном деле, – пробили три, Гуров поставил точку в рапорте, и почти сразу же в кабинет без стука вошел Степаненко.

– Ну? – спросил Гуров.

Степаненко не стал садиться на стул у письменного стола, а плюхнулся на кожаный диван, вытянул ноги и начал рассказывать.

– Публика там, конечно, ершистая. Я сначала думал на солидарность пролетарскую надавить, так сказать. Не пошло дело. Я решил – потому что покойный был мастером. Но с мастерами – та же беда. Потом вытянул причину – и пошло. Во-первых, покойный был дрянь-человек. Перед начальством спину гнул, а подчиненного мог по уху двинуть. Исполнительный был сверх меры. Ну а во-вторых, вы же знаете, нынче среди людей работных в моде социалистические идеи, а Завалов этот был совсем наоборот.

– В смысле? – не понял Гуров.

– «Черная сотня», не слышали?

– Ну слышал что-то… «Русское собрание», кажется. Хотя вроде бы это дворянская затея, да и столичная. У нас–то откуда?

– Ну вот, оказывается, не только дворянская и не только столичная. Они недавно себя «Черной сотней» стали называть. У нас их, как выяснилось, немного: на заводе «Гельферих-Саде» – всего несколько человек. Они на какие–то собрания ходят, молебны… Книжки даже распространяют. В общем, как социалисты совсем, только наоборот. А не слышали мы о них потому, что неприятностей они не доставляют.

– Ну конечно, «православие, самодержавие, народность», – вспомнил Гуров знаменитую уваровскую формулу. – Какие уж тут неприятности? Скорее наоборот – основа самодержавия, так сказать, соль земли.

– Ну да, – хмыкнул Степаненко. – Соль. Только идеи эти сейчас у работных не в чести. Да и носитель этих идей был человеком крайне неприятным.

– Так что – думаешь, политика? – спросил Гуров, откидываясь на спинку кресла.

– Та все может быть. Но тут вряд ли. Черносотенцы с социалистами не ссорятся, и конфликтов между ними особых не было. Как я понял, и те, и другие за права рабочего класса выступают, только одни – силой, а другие на Господа Бога и государя–императора уповают. А так… Кому ж понравится по 14 часов в день горбатиться за гроши, да еще без вспомоществований от владельцев в случае травмы ну и так далее? Так что споры между работными были, конечно, но даже до мордобоя не доходило. К тому же по большей части все они – бывшие крестьяне, поэтому в своих убеждениях болтаются где–то между молельней и Карлой Марксом.

– Карлом, – поправил Гуров.

– Та один черт, – отмахнулся Cтепаненко и добавил: – И кровь эта из горла спущенная. Работные бы ножом кончили или из револьвера – и всех делов. Зачем вообще этот огород городить?

У Гурова были соображения на этот счет, но он решил, что делиться ими с подчиненным пока не стоит. Во-первых, потому, что утечка подобной информации могла быть чревата серьезными последствиями. Не то чтобы Гуров не доверял своим подчиненным – он не доверял вообще никому, особенно в деле сокрытия каких–то сведений. Ибо человек –существо слабое, и к болтливости его может подвигнуть что угодно –острое душевное расстройство, алкогольный или любовный кризис. А во-вторых, для соображений время еще не настало. Он по своему опыту знал, что чем меньше версий выдвигается в начале расследования, тем больше обращаешь внимания на всякие детали. А когда версия уже появилась, да еще версия своя собственная, ты невольно то, что в эту версию укладывается, – отмечаешь, а что нет – отбрасываешь за ненадобностью. И вот это, отброшенное, часто и ведет к установлению истины. Сейчас надлежало не умствовать, а собирать факты, запоминать их и сопоставлять. А подумать можно будет и позже, когда появится над чем.

– Где проживал покойный, узнал? – спросил Гуров.

– Обижаете, – ответил Степаненко, ухмыльнувшись.

– Тебя обидишь, – ворчливо заметил Гуров и спросил: – Далеко?

– Да нет. Улица Дергачевская. Пару верст по Клочковской.

– Тогда поехали,– сказал Гуров, вставая.

Он, конечно, мог никуда не ехать, дав в помощь Степаненко еще одного–двух надзирателей, которые гоняли чаи в соседней комнате. Но, во-первых, не мешало самому посмотреть на то, чем жил покойный, а во-вторых и, пожалуй, в главных – остаться в кабинете означало обречь себя на составление двух докладных в Санкт-Петербург о состоянии преступности в Харьковской губернии. Гуров эту работу ненавидел, а перепоручить ее кому-то не мог: его надзиратели были горазды кулаками потрудиться или лясы поточить, но уж никак не бумажки писать. Так что он с чистой совестью оставил бумажную работу в кабинете, предпочтя заняться расследованием.

Гуров и Степаненко вышли из пролетки в серую грязь Дергачевской. Она была заставлена длинными кирпичными одноэтажными домами, разделенными на несколько «квартир» одной иди двух комнат с отдельным входом, который находился во дворе. Там же, во дворе, был общий нужник, неизменная будка с лающим на всех псом, развешенное белье и поленницы. Жилье, конечно, было так себе, но в сравнении с тем, как жили рабочие – дощатые бараки да землянки, – вполне ничего. Покойный жил и вовсе неплохо: перед входом в его квартиру была выстроена капитальная пристройка, которая в таких случаях обычно служила кухней и прихожей, добавляя несколько аршин к имеющейся площади.

Внутри квартира усиливала впечатление если не зажиточности, то, по крайней мере, – вполне сносного достатка. Новая печь, выложенная изразцовой плиткой, мебель – старенькая, но вполне приличная. На женщине, которая открыла дверь, было черное платье, ее худое лицо с узким ртом и острым подбородком было заплаканным – сведения о смерти супруга дошли быстро. Гуров почувствовал облегчение, потому что сообщать печальную новость не пришлось.

Он представился и попросил разрешения задать несколько вопросов. Женщина устало кивнула и развернулась боком, приглашая войти. Но Гуров и Степаненко остались стоять как вкопанные.

4

Это случилось в начале сентября. Банда грабителей напала на небольшой аккуратный особняк на улице Конторской. Особняк принадлежал семье ювелира Юхмана, который делал украшения на заказ. Как дело было на самом деле, так и оставалось невыясненным: то ли хозяева услышали голоса грабителей, то ли банда с самого начала не имела намерений оставлять свидетелей, только утром 5 сентября Гуров с тремя своими надзирателями хмуро обозревал три трупа – самого Михаила Яковлевича, его жены Дины Моисеевны и 17-летней дочери Бейлы. Как потом узнал Гуров, это имя на идише значило «красивая», и Бейла действительно была очень красива. Даже смерть ее не испортила.

Харьков, конечно, не был безопасным городом, но подобные наглость и жестокость всколыхнули общественность. Тут сыграли роль и красота покойной девушки, и личность Юхмана, которого Гуров, как и многих ювелиров, зналпотому, что те обычно не гнушались скупкой краденого. В отличие от них Михаил Яковлевич был человеком честным, истово верующим и хоть и не обладал особенным состоянием, однако играл заметную роль в еврейской общине города.

Вот из-за этой самой общины Гуров и получил столько шишек на голову, сколько не получал за все годы службы в Санкт-Петербурге, а потом в Харькове. Дело в том, что в 1905 году еврейская община имела большое влияние на жизнь города. Девять из десяти купцов первой гильдии были евреями. Полностью или частично им принадлежали три банка и одно ссудо-сберегательное товарищество. Евреи составляли большинство членов Харьковского медицинского общества, были издателями трех крупных газет и владельцами нескольких типографий. И все это не считая бесчисленных лавок и других мелких предприятий.

Когда влиятельная еврейская община возмутилась, дело дошло до губернатора. Губернатор и обер-полицмейстер требовали от Гурова скорейшей поимки убийц. Дело подогревалось газетами, которые, обвиняя власть в бездействии и неспособности раскрыть это дело, казалось вот-вот призовут горожан на баррикады. Ситуация усугублялась тем, что сам Гуров жил буквально в трех домах от места убийства, и этот факт взбеленил газетчиков: казалось,что начальник сыскной части должен не спать по ночам, а обходить свою улицу в ожидании преступников. Так Гуров, сам того не желая, получил скандальную известность как человек, под носом у которого были совершены страшные убийства. Одна газетенка, «Харьковский листок», с владелицей которой, женой крупного банкира, у Гурова вышел конфликт на заре харьковской карьеры, даже разместила довольно безвкусный, по мнению сыщика, рисунок. На нем начальник сыскной части, почему-то одетый в полицейскую форму и дурацкий ночной колпак, мирно спал, в то время как за окном крались вооруженные ножами преступники. Гуров был совершенно непохож на самого себя, но подпись под этим, с позволения сказать, шедевром разъясняла, кто на нем изображен.

При этом Гуров уже успел заработать в Харькове определенную репутацию, и у тех, кто его знал лично, эта травля вызвала неприятие. Гурову сочувствовали, но до тех пор, пока преступников не нашли, пятно на репутации оставалось. Это было вдвойне обидно, потому что Гуров делал все что мог.

Наверное, еще никогда Харьков не знал такого, как говорили блатные, шмона. Воровские «малины», опиумные курильни, бордели – все перевернули вверх дном. Скупщики краденого, всевозможные налетчики и даже мелкие раклы были, как любил это обозначать им же придуманным словом Гуров,– «отработаны».  Сколько было выбито зубов и сломано ребер в ходе этой «отработки» – никто не знал. Но околоточные и надзиратели сыскной части вечерами любили хвастаться истертыми в кровь костяшками пальцев. Для проведения «операций» привлекались даже солдаты местного гарнизона.

В итоге дошло до того, что самые авторитетные харьковские воры сами запросили Гурова о встрече, которая и состоялась в одном плохоньком кабаке возле Благовещенского базара. Кабак по такому случаю был вымыт и избавлен от посетителей. Двое колоритных персонажей – бывший каторжанин Костян по прозвищу Лошадник и молодой резкий Паша-Перо – прибыли на встречу в окружении своих прихлебателей. Гуров взял с собой лишь Степаненко и еще одну даму, которая служила определенным гарантом того, что встреча, по ее же словам, пройдет в атмосфере «тепла и доверия». Конечно, никакого тепла не получилось: уж больно разные люди сидели по обе стороны дощатого стола. Но вот с доверием было лучше. Воры поклялись, несколько наивно, но внушительно, и даже выразили готовность целовать крест, что к сему паскудству харьковские «деловые люди» касательства не имеют, и знай они, кто совершил это злодейство,– сами бы принесли головы негодяев прямиком в сыскное отделение. Залетные тоже не могли пойти на такое, ибо никакие залетные без ведома присутствующих «работать»в городе не могут, потому что «знают, что за это будет».

Ну и самое главное, что волновало «общественность»,– тот «хипеш», который устроил Гуров в последние три недели. Это сильно мешает «делам», и они, здесь присутствующие «деловые», от имени «общества» хотят попросить начальника сыскного отделения все это прекратить в обмен на заверения в том, что если хоть одна собака в городе что-то гавкнет о деле, об этом будет тотчас донесено до ведома сыскного отделения. После опять была дана торжественная клятва с готовностью целовать крест.

Гуров ворам поверил. Он уже и так все понимал. Не могло быть такого, чтобы никто ничего не слышал и не видел. Все это наводило на мысль, которая накрывала Гурова своей безнадежностью, когда он ни с чем выходил на улицу через выбитую дверь очередной «малины»: это сделал кто-то, не связанный с криминальным миром, и никакие «отработки»здесь не помогут.

Об этом же свидетельствовали еще несколько фактов: блатные вряд ли пошли бы на убийство, в котором и необходимости особой не было: натянул платок на физиономию – и под угрозой оружия бери что хочешь. К тому же жертвы были зарезаны, причем зарезаны, по словам Фесюнина, весьма неумело. Рука убийцы была сильной, но как будто неуверенной.

Еще один факт: сейф не был взломан или распилен на месте. В криминальном мире достаточно ловких шниферов, которые без труда вскрыли бы относительно недорогой шотландский Carron, стоявший, по словам очевидцев, в кабинете. А сейф просто бесследно исчез. Впрочем, следы были:кабинет находился на втором этаже особняка, и, судя по вмятине на земле, сейф просто выбросили в окно. А потом его следы терялись.

Весил он при этом пудов пять, не меньше. Унести на руках его было невозможно, даже вдвоем – очень сложно. Разве что донести до пролетки. Но нашлись свидетели, которые в это время, а было около двух ночи, никаких пролеток на Конторской не видели. Впрочем, один из них был извозчиком, который мог и задремать. Второй свидетельницей стала старая дама, страдающая бессонницей. Однако она могла отлучиться, к тому же, как сумел установить Гуров путем нехитрого эксперимента, женщина была подслеповата и глуховата.

Была у Гурова еще одна версия. Дело в том, что участки домов с южной стороны улицы, где находился дом ювелира, выходили к реке Лопань, и дом от реки отделяло всего саженей пять. Так что вполне возможно – преступники погрузили сейф в лодку. Но свидетелей не нашлось, поэтому эту версию ни подтвердить, ни опровергнуть возможности не было.

Еще одна странность:в то время как родители были одеты в ночное, красавица Бейла пребывала, что называется, при полном параде – в великолепном кружевном платье, с прической и даже подведенными помадой губами. И это в два часа ночи. При этом она ниоткуда не вернулась и, конечно, никуда не собиралась.Да и вообще, юной девушке весьма строгих, по словам знавших ее, моральных устоев надлежало в такое время быть в ночной рубашке. Объяснения наряду Бейлы у сыщиков не было.

У сыщиков вообще почти ничего не было – разве что анонимное письмо. Оно было коротким и описывало троих нападавших. Вернее, одного. Описание двух других подходило под половину жителей города, а вот один был большого роста, плотного телосложения и абсолютно лыс. Судя по описанию, свидетель видел скорее силуэты преступников, причем в темноте, потому что никаких деталей одежды анонимка не содержала. Гуров тогда не обратил особого внимания на этописьмо: может быть, кто–то таким образом решил свести счеты с недоброжелателем. Впрочем, два особенно дюжих вора и один на свою беду абсолютно лысый скупщик краденого подверглись по этому поводу особо пристрастному допросу, но с преступлением их так и не связали.

Была еще одна зацепка. Сыщики пытались составить список пропавших вещей, но учет, который вел покойный, не давал никакой возможности представить себе их внешний вид. Запись в книге учета изготовленных изделий «Кольцо, б, 0,2з 5 г», конечно, могла дать какое-то общее представление о том, что имело место кольцо с бриллиантом в 0,2 карата весом 5 граммов, но как оно выглядело –понять было невозможно, и предъявлять скупщикам краденого подобные приметы смысла не имело. Кроме того, наверняка в сейфе находился золотой лом, камни, наличные и прочие неучтенные ценности.

Но тут сыщикам повезло.

Дело в том, что буквально за несколько часов до нападения, вечером, ювелира посетил один весьма уважаемый профессор медицины, который заказал для своей 14-летней дочери довольно необычные золотые серьги. Подвеска представляла собой крыло, надо полагать, ангельское, а каст (как позже узнал Гуров, так называлась декоративная накладка на основание сережки) был изготовлен в виде ангела. Серьги уже были готовы, но заказчик решил, что надо бы увеличить самого ангела, который, по его словам,«не прочитывался»над замысловатым, как будто кружевным крылом. Таким образом, серьги остались у ювелира и, вероятнее всего, были спрятаны в сейф. И главное: на письменном столе лежал довольно неплохой рисунок сережки с указанием точных размеров. Рисунок этот был сфотографирован, его изображение предъявили сотням представителей криминального мира, причем не только скупщикам краденого, но и проституткам, ворам, шулерам, бильярдным каталам…

И – ничего.

5

И вот теперь эти серьги сыщики увидели на жене убитого Петра Завалова.  Когда она стояла в анфас, рассмотреть их было нельзя, а после того как женщина стала в профиль, одна сережка предстала во всей красе.

Гуров обернулся к подчиненному. Степаненко также таращил глаза на ухо вдовы, как, видимо, за секунду до этого Гуров. «Узнал»,– подумал он удовлетворенно.Значит – объяснять ничего не придется.

– Как вас зовут? – спросил Гуров, сдерживаясь, чтобы не задать главный вопрос.

– Софья.

–Ну, что же, Софья, давайте поговорим в доме. Только позвольте, я отошлю подчиненного, чтобы он нам не мешал.

Гуров повернулся к Степаненко, которого явно распирало от вопросов, и буквально вытолкал его на улицу. После чего заговорил тихо и быстро.

– Мчи в контору, собирай всех, кого найдешь, для обыска. И никаких городовых,никого в форме. Из пролетки пусть выйдут не доезжая, сюда – пешком. Нам шум ни к чему. Второе. Надо по закону. Где Окунский живет, знаешь?

– Да.

Степаненко, да и другим надзирателям уже приходилось привозить любимого судебного следователя шефа не места следственных процедур.

– Езжай к нему лично и привези. Скажи – моя просьба. Еще скажи – рапорт о передаче дела ему я уже отправил в судебную канцелярию нарочным. И, кстати, рапорт отправь, он у меня на столе. Потом со следователем – сюда. Все понял?

– Да,– ответил Степаненко и быстро зашагал к выходу на улицу.

Гуров вернулся в квартиру. Вдова ждала его, сидя за столом, накрытым кружевной скатертью. Здесь же на полу играл мальчик лет четырех.

– Трудно вам теперь придется…– начал Гуров.

– Как-то проживем. Я шью. Проживем,– быстро прервала Софья. Женщина явно не нуждалась в сочувствии и на Гурова смотрела настороженно.

– Красивые серьги… – начал было Гуров уже заготовленную фразу, но был опять прерван.

–Да.

Разговор не клеился. Вдова явно не была настроена вести светскую беседу. Она поджала и без того узкие губы и отвернулась.

– Откуда серьги? – Спросил Гуров без обиняков.

– Вам-то что?

Софья уже не казалась убитой горем. В ее голосе сквозила агрессия. Гуров, конечно, к такому отношению привык, но от вдовы он этого никак не ожидал. Пока он решил на нее не давить. Когда сюда прибудут коллеги для обыска, напугать строптивую женщину будет легче. Да и обыск, Бог даст, выявит новые факты. А пока Гуров закурил и стал ждать. Все, что ему нужно было, так это следить за вдовой, чтобы она ничего не вынесла из дома или не попыталась что-то уничтожить. Та, впрочем, никаких хлопот не доставляла: она села напротив и уставилась в одну точку.

Примерно через полчаса подоспела «кавалерия». Четверо надзирателей вломились в квартиру без стука.

– Ваше благородие! – заорал один из них по фамилии Кузякин. – Ромка казав, кажись,зрушила справа якась, та я нічого не зрозумів…

– Вот что, хлопцы. – Гуров уже потихоньку перенимал украинские словечки. – Сейчас – обыск, ищем тщательно. Хоть до кирпичика тут все разберите.

– Что ищем? – спросил другой надзиратель, оглядывая помещение. Это был изящный молодой человек с неизящной фамилией Пахло, похожий на скромного студента или даже гимназиста.Но внешность была обманчива: человеком Пахло был жестким, а порой даже жестоким, к тому же физически – очень крепким. Кроме того, соображал Андрей Пахло тоже неплохо.

– Все, что может связать это жилище с убийством на Конторской, прежде всего – золото, камни, деньги…

– Ах ты ж трясця…–присвистнул Кузякин.

Тут голос подала Софья, до того обалдело пялившаяся на четырех сыщиков.

– Какой обыск?! –завопила она. – Я мужа потеряла сегодня! Да что ж это делается…

–Тихіше, дамочка, а то задену щас, – добродушно пробасил Кузякин, а Пахло заметил причину обыска.

– А красивые у вас серьги, мадам, позвольте рассмотреть.

– Я тебе рассмотрю, паршивец… – поднялась вдова с места, но на нее уже никто не обращал внимания. Сыщики принялись за работу, обмениваясь шуточками и коротко отбиваясь от словесных атак Софьи.

Хлопцы знали свое дело и, начав с комнаты, в которой находились, поделили ее между собой: «Я от косяка до угла шкафа, ты – отсюда и до окна». Таким образом, комната была поделена на четыре части, и каждый надзиратель делал свою работу. Обыск проводился гласно, необходимости возвращать на место переставленные вещи не было, дело двигалось быстро.

Гуров тоже занимался делом. Он внимательно наблюдал за реакцией вдовы – вдруг она излишней нервозностью выдаст место с тайником или просто с предметом, который видеть полицейским не стоило. Но, похоже, она была озабочена только тем, что потом придется убирать устроенный беспорядок, поэтому требовала от сыщиков аккуратности. Последние, впрочем, ее требования игнорировали, а она мешать им не решалась: просто села за стол и только покрикивала: «Ставь аккуратнее, разобьешь, не твое, чай!», «Чего ты его ковыряешь?!», «Клади левее, как я потом это убирать буду…» и все в таком духе.

Через полчаса обыск стал приносить первые плоды. Правда, плоды ли это, Гуров пока не понимал. На столе, за которым он сидел, появились нехитрые украшения, явно недотягивающие качеством и ценой до серег, которые по-прежнему красовались в ушах вдовы, малоинтересные документы и бумаги, обычные для дома небогатого мещанина.

Интересное было найдено на шкафу, заботливо вложенное в атлас Маркса. Это были десятьодинаковых листов с водяными знаками и замысловатой синей рамкой, где под заголовком «Товарищество М. Гельферих-Саде»в сложном орнаменте читались пять букв – «А», «К», «Ц»,«I»,«Я», – ниже было написано «Въ сто рублей», и эта же сумма была обозначена большими голубыми цифрами, которые служили фоном для надписи на французском. Ниже шли подписи членов правления, первой из них значилась подпись Макса Гельфериха.

– Вы гляньте, ваше благородие, – пробасил, выкладывая находку на стол, Кузякин. –Він був акціонером.

Вдова заверещала: «Это мое!» – но Гуров, не обращая на нее не малейшего внимания, стал рассматривать бумаги, которые явно не были подделкой, и прикидывать. Средняя зарплата рабочего на заводе составляла рублей 25 в месяц, мастера – пусть рублей на пять, а то и десять больше. Собрать 1000 для вчерашнего крестьянина, который, к тому же, снимал вполне приличное жилье и кормил жену с ребенком, было задачей непосильной. Первое, что приходило в голову, – преступный промысел. Но будь у Завалова еще какой-нибудь доход – это неизбежно отразилось бы на жилище, вещах и хоть какой-то мелочи, от серебряной ложки в буфете до нехарактерно дорогого пальто. Но ничего этого Гуров не заметил, а взгляд у него был наметанный. И еще одна странность: акции – совсем уж необычный как для работного человека способ хранения денег. Вот золотые червонцы –другое дело. Да еще и акции завода, на котором работал. И сумма подозрительно круглая – одна тысяча. Почему? Откуда? Зачем?

– Откуда?– спросил он у вдовы.

– Иван принес. Почем я знаю. Говорил:«Капиталец у нас есть теперь»…– Гуров подумал, что вдова начнет рыдать, вспомнив о покойном, но женщина только добавила зло:– Это мое теперь.

Гурова она уже начала раздражать всерьез.

– Разберемся… – ответил от неопределенно.

6

Сыщики тем временем разделились: двое вышли в предбанник, служивший кухней, еще двое ушли во вторую комнату. Оба эти помещения были настолько маленькими, что четыре человека только мешали бы друг другу. Гуров остался со вдовой наедине и понял, что настал наконец момент поговорить с ней по-настоящему. Он не любил подобные методы, но тут уж было не до чистоплюйства.

– Кузякин, ребенка забери,–крикнул он в соседнюю комнату и добавил:– Андрей, подойди-ка.

–Пішли, хлопець, пограємось там,– пробасил Кузякин, подхватив мальчика.

Из предбанника в комнату вошел Пахло.

– Итак, начнем. Откуда серьги? Когда появились? –спросил Гуров.

Андрей подошел к вдове и наклонился над ней, заглядывая в глаза.

Софья отстранилась от настойчивого взгляда Пахло и с вызовом сказала:

– Не ваше дело.

Андрей улыбнулся, выпрямился во весь рост, потянулся и неожиданно резко, наотмашь, ударил вдову тыльной стороной ладони по лицу. Голова ее откинулась и крутнулась так сильно, что Гуров забеспокоился, не свернулась ли шея. Но вдова выпрямилась и, пребывая в шоке, только таращилась на них. На кровь, которая стала сочиться из разбитого носа, она не обращала внимания.

– Так, дамочка,– заговорил Гуров. – Или мы начинаем говорить, или мальчик останется сиротой при живой матери. Потому что вас ждет каторга за соучастие в тройном убийстве. А может быть и петля. Я слушаю.

Гуров откинулся на спинку стула и стал ждать. Выкати он этот аргумент позже, мог бы наткнуться на ненужную полемику. А сейчас, когда воля была сломлена, это служило лишь дополнительным стимулом поделиться с сыщиками сокровенным.

Но Гуров просчитался. Вдова делиться ничем не собиралась. Вместо этого она завопила, высоко и протяжно. В соседней комнате заплакал ребенок. Гуров поморщился. С минуту на минуту мог появиться судебный следователь, тонкую душевную организацию которого эта сцена могла бы задеть.

Впрочем, вопила вдова недолго. То ли плач ребенка ее отрезвил, то ли Пахло, который снова стал потягиваться и нарочито разминать пальцы. Софья замолчала, взгляд ее стал более осмысленным, и Гуров решил, что сейчас женщина заговорит. Но этого взгляда не видел Андрей, который стоял над ней. Он одним ловким движением схватил женщину за горло и поднял, а другой рукой вырвал серьги. Вдова снова истошно заорала бы, если бы ее горло не душила рука надзирателя. Хотя орать было не с чего: Пахло оба раза ухватился за подвески, которые просто оторвались, не причинив никакого вреда ушам.

– Из-за этих финтифлюшек твой муж троих убил,– спокойно, будто констатируя факт, сказал Андрей и бросил обмякшее тело обратно на стул.

Вновь шокированная вдова, чтобы не упасть, схватилась обеими руками за край стола и начала тихонько скулить. Слезы смешивались с кровью, которая продолжала капать из разбитого носа.

Гуров ждал. Он понимал, что это все. Выждав минуту, он начал снова.

– Откуда серьги?

– Иван подарил.

– Когда?

– В начале сентября, до Усекновения…

– Почему их никто не видел?

– Строго наказал до времени не носить. А теперь что мне его наказы? – кажется, только сейчас, находясь в столь беспомощном положении, она поняла, что осталась без мужа, и зарыдала по-настоящему, вголос.

– Спасибо, Андрей, помоги хлопцам,– отпустил Гуров надзирателя, который молча кивнул и, выйдя, присоединился к коллегам.

Гуров ждал, пока вдова выплачется. Эта комната ему уже осточертела, и он принялся рассматривать аккуратную медную накладку с двумя шурупами, которая скрепляла треснувшую ножку стола. Еще час назад сыщики обратили на нее внимание и выкрутили шурупы, убедившись в том, что никакого тайника под накладкой не было, а также в том, что трещина в ножке не была проклеена, как это сделал бы всякий плотник. А вот слесарь, коим был покойный, решил проблему по-своему. Гуров попросил собрать нехитрую конструкцию снова – не сидеть же ему за трехногим столом. Вообще в комнате, то тут, то там, чувствовалось присутствие, как сказал Воскресенский, весьма «рукастого» мужика.

Через пару минут вдова начала успокаиваться, достала платок и принялась вытираться. Крови она по-прежнему не замечала, растирая ее по лицу, отчего вид стала иметь комичный и еще более жалкий. Гуров задал вопрос, который у него оформился буквально только что.

– Супруг ваш был человек с руками, я вижу. Много чего делал по дому… У него ведь какая-то мастерская была, да?

– Да, – ответила всхлипывающая вдова. – Сарай во дворе, первый слева, я ключ дам.

Женщина тяжело наклонилась, чтобы встать, и тут в комнату вошли Степаненко и Окунский.

– Приветствую вас, Федор Иванович,– сказал Окунский и, не обращая ни малейшего внимания на вдову с размазанной по лицу кровью и вообще на происходящее вокруг, тут же продолжил.– И не извиняйтесь за то, что вызвали меня в столь поздний час. Вы буквально спасли от кошмарного мероприятия. Моя супруга потащила меня к Хариной слушать столичного поэта. Бальмонт некто, слышали? Дамы, кажется, были в восторге. Бородка клинышком, шевелюра… Красавец, одним словом. Хотя меня этот субъект насторожил. Опасные у него идеи, доложу вам. Да и стишки так себе. Сплошная пошлость.«За сладкий восторг упоенья я жизнью своей заплачу! Хотя бы ценой преступленья – тебя я хочу!» Манифест насильника, ни дать ни взять.

Окунский рассмеялся, плюхнулся на стул и стал выкладывать на стол из саквояжа, похожего на докторский, листы бумаги и письменные принадлежности.

–Так что ваш человек вовремя освободил меня из этого поэтического плена, – сообщил он, подытоживая, и перешел к делу. – Что тут у нас? Обыск?

– Да, – ответил Гуров.

– Давайте сюда понятых тогда, – сказал Окунский.

Гуров попросил Степаненко найти понятых, оставил в комнате со вдовой Пахло, потому что при нем женщина не решилась бы вести себя со следователем неподобающе, и, взяв у нее ключ от сарая, вышел из комнаты, по дороге прихватив одного из надзирателей, возившихся в предбаннике. С собой они взяли три свечи.

Подойдя к сараю, сыщики сразу заметили навесной замок, который болтался на одной петле. Вторая была выдрана из деревянной двери, причем выдрана непрофессионально. Судя по оставшимся на дереве отметинам – у кого-то далеко не с первого раза получилось выломать петлю, и сделано это было не вполне подходящим инструментом –каким-то совсем мелким ломиком или даже крупной отверткой.

Сарай вполне ожидаемо оказался не свалкой хлама, держать который в доме было негде, а выбрасывать жалко. Это была маленькая, но аккуратная мастерская с кучей слесарного инструмента, верстаком с тисками и бесчисленными коробочками. Тут тоже кто-то поработал: коробочки были выдвинуты, а штук пять просто стояли на верстаке, хотя их место явно было на одной из многочисленных деревянных полок.

Гуров тут же обратил внимание на необычно мягкий земляной пол и, посветив свечой, увидел, что поиски неизвестного увенчались успехом. Пол был весь как будто исколот или изрыт, вполне возможно – тем же инструментом, которым отломали петлю, а в углу виднелась небольшая ямка, разумеется – пустая.

– Осмотрись здесь еще, – велел Гуров надзирателю на всякий случай и уже собрался возвращаться в дом, когда заметил под верстаком металлический короб, набитый всякой железной всячиной. Он бы не обратил на него никакого внимания, если бы короб этот не казался великоватым для такой почти что миниатюрной мастерской.Был он из очень толстого металла, а самое главное –верхняя кромка короба блестела аккуратным спилом, как будто сам короб был отпилен от чего-то большего. Гуров вытащил его из-под верстака и прочел на одной из граней выгравированное слово Carron.

Сомнений не было: перед ним было днище сейфа убитого ювелира Юхмана, которое рачительный убийца использовал для хранения всякого хлама.

Когда Гуров вернулся в квартиру с железной коробкой, там уже находились понятые: здоровенная бабища из тех, что коня на скаку остановит, а рядом с ней – какой-то бесцветный субъект с жидкими усиками. Это были соседи – муж и жена грамотные настолько, чтобы кряхтя от умственного напряжения вывести под протоколом обыска, составленным Окунским, свои фамилии.

– Что изымаем? – спросил следователь перед тем, как попросить понятых и вдову расписаться.

– Серьги и… – Гуров задумчиво посмотрел на короб. К картине он ничего не добавлял, и тащить его не хотелось.

– Возьмем, ваше благородие.Если шо – на попільничкузгодиться, – предложил Кузякин.

– Сам тогда потащишь, – усмехнулся Гуров.

– Как это записать? – спросил Окунский.

– Короб металлический с надписью Carron,– ответил Гуров и решил, что остальным тут уже делать нечего. Тем более, в комнате, где находились вдова, дюжие надзиратели, следователь, плюгавый понятой, а главное – его монументальная супруга, уже ни развернуться было нельзя, ни дышать было нечем.

– Степаненко, останься; остальные – по домам, – сказал Гуров устало, сел на диван и стал ждать, когда следователь допишет протокол и оформит показания вдовы.

Когда вышли на улицу, была уже глубокая ночь. Они направились к Клочковской в надежде найти извозчика, и Гуров заметил под фонарем двух субъектов, которые, не таясь, рассматривали сыщиков. Гуров узнал одного из них. Степаненко – тоже узнал, возможно – обоих, и дурачась приподнял кепку над головой, приветствуя их. «О Господи, эти-то зачем здесь?» – устало подумал Гуров, но размышлять еще и об этом уже не было сил.

Длинный день наконец подошел к концу.

7

Утром Гуров собрал своих людей в кабинете. Их было всего семеро. Воинство, конечно, немногочисленное, но Гуров нашел их сам, отбирая наиболее толковых городовых.Один из надзирателей до того трудился мелким чиновником в канцелярии генерал-губернатора.Еще один это был Степаненко: он ушел из охранки, потому что, как говорил, «надоело возить дерьмо тачками».

– Ну что, хлопцы, – начал Гуров. – Ситуация следующая. Дело о тройном убийстве на Конторской сдвинулось с мертвой точки. Правда, нашей в этом заслуги – никакой. Не будь вдова дурой и не напяль эти серьги, мы бы покойного с убийством так и не связали. Была, правда, еще анонимка с приметами, так что догадаться мы могли бы. Но могли и не догадаться. Как бы там ни было – анонимка эта сейчас имеет совершенно другое значение. Теперь мы точно знаем, что ее автор писал именно то, что видел. И неплохо было бы поговорить с ним. Как его найти? Свежие идеи есть?

Сыщики молчали. Идей не было. Их не было и тогда, когда анонимка пришла. Понимание того, что в ней были описаны реальные преступники, по крайней мере – один, самый приметный,– довольно точно, – никак не помогало установить автора письма.

Идей пока не было и у Гурова. Впрочем, что-то не давало сыщику покоя. Ему казалось, что они должны знать, в каком направлении искать, просто, как это часто бывает, не могут правильно сопоставить известные факты. Он думал об этом и раньше, но тогда это не имело такого значения. Теперь следовало еще раз все хорошенько обдумать, но позже.

– Ладно, – сказал Гуров. – Если у кого идеи появятся – вы уж не примените дать знать. Потому что этот человек может быть ключом для поиска подельников. Впрочем, может быть, этот ключ нам и не понадобится. Пойдем по обычному пути. Ты, ты и ты, – указал Гуров на Степаненко и еще двух надзирателей, – на завод. Поговорите еще раз с работными. С кем покойный был наиболее дружен? Список, проверка алиби,все как обычно. Правда, прошло уже три месяца, и вряд ли кто-то что-то вспомнит. Смотрите на людей, склонных к насилию, нечистых на руку, тех, кто неожиданно зажил лучше, чем до того, например, сменил жилье, и все в таком духе. Ну, вы сами знаете, что делать.

Сыщики знали и только кивнули.

– Тебе, Роман, отдельное задание, – сказал Гуров, обращаясь к Степаненко. – Наведайся в контору, сошлись на указание Воскресенского и получи список всех, кто уволился после убийства на Конторской. Тем, кто уволился сразу или спустя небольшой промежуток времени, – особое внимание. Когда получишь список – отдельно поговори с народом про каждого: почему уволился? Если он еще и с покойным дружен был – все силы туда. Роман, тебе тут карты в руки, двое остальных подчиняются тебе.

Гуров перевел дух.

– Еще трое – ты, ты и ты – по месту жительства.

Двое из названных были Пахло и Кузякин, которые присутствовали на вчерашнем обыске. Третий там не появлялся, и этот факт мог пригодиться в том случае, если надо будет представиться кем-то еще. Это был бывший чиновник канцелярии, который два года назад поразил Гурова своими актерскими способностями, за что и был зачислен в штат сыскного отделения. Иван Затулин мог скопировать манеры, речь и движения кого угодно – от нищего с паперти Благовещенской церкви до генерал-губернатора. Он часто веселил других сыщиков, устраивая в курилке целые представления. Гуров был уверен, что и в его, Гурова, образ он вживался легко и на радость коллегам, но так и не смог пока Затулинав этом уличить. Такому бы таланту в театре выступать, но тут его способности приносили больше пользы.

– Ты, Иван, не светись: подожди, пока хлопцы разведают, что и как, потом – по обстоятельствам. Для всех задача та же: друзья-приятели, может быть, родственники. Моральный облик, резкое обогащение и все такое. Алиби, насколько это возможно. Все как всегда.

Гуров оставил еще одного сыщика в конторе – «для связи» и «на подхвате». Перед тем как отпустить людей,он обратил их внимание на еще одну деталь: местоположение дома, где жил Петр Завалов. Гуров уже достаточно хорошо изучил Харьков и, хотя вчера во время обыска реки не было видно ни с улицы, ни со двора, он понял, что она где-то близко – видимо в 100 саженях, не больше. Значит, сейф, как он и думал, таки доставили по реке. Там люди, тянувшие металлический ящик к лодке, не были видны, потому что к реке выходили только окна особняка, и возможных свидетелей, находившихся внутри, убили. А здесь можно былотянуть от реки сейф хоть на громыхающей тачке: с убийством это никто бы не связал.

Все это он изложил подчиненным и добавил:

– Поэтому обращайте внимание на тех, кто имеет лодку или, например, любит рыбачить. В общем – имейте это ввиду. На этом все, хлопцы, за работу.

Сыщики вышли, а Гуров принялся составлять рапорт о вчерашних событиях. Когда рапорт был написан, Гуров перечитал его и остался вполне доволен собой. Особенно он гордился формулировкой «В ходе проведенных следственных действий были обнаружены серьги, принадлежащие убитому ювелиру Юхману». Это не было ложью, зато из этой фразы можно было заключить, что обнаружение серег стало не результатом редчайшей удачи или, как говорили блатные, «фарта», а плодом неких длительных и изнурительных «следственных действий», осуществляемых под его, Гурова, мудрым руководством. Гуров знал, что начальство и само склонно приписывать удачи исключительно кропотливой полицейской работе, а о некоторых методах этой работы предпочитало не знать, поэтому вряд ли станет докапываться до того, как было на самом деле.

После обеда Гуров решил нанести один визит, который мог что-то прояснить, а мог не прояснить вообще ничего.

Но как бы там ни было, сделать это мог только Гуров.

– А, Федор Иванович, здравствуйте, здравствуйте, – приветствовал Гурова начальник Харьковского охранного отделения, которое в народе прозвали охранкой.

Хозяина кабинета звали Анатолий Иванович Стрельцов, был он высок, жилист и довольно неглуп. С его предшественником, Александром Васильевичем Герасимовым, который в феврале этого года ушел на повышение в Санкт-Петербург, возглавив охранное отделение столицы, Гуров был дружен. Когда он только начинал работу в Харькове, Герасимов, который был коренным харьковчанином, на времястал учителем Гурова, знакомя с особенностями харьковской жизни. После того как Герасимову стало известно о повышении, он предложил Гурову вернуться вместе с ним в столицу, посвятив себя политическому сыску. Но Гуров не имел вкуса к политике, да и в вечно мокрый холодный Санкт-Петербург после куда более теплого во всех смыслах Харькова возвращаться не хотелось.

Стрельцов до своего назначения был заместителем Герасимова, и тот его характеризовал исключительно с положительной стороны. Пока у Гурова не было возможности убедиться в обратном. Дружбы никакой не сложилось, но оба ведомства – уголовка и охранка –старались если не сотрудничать во всем, то, по крайней мере, не мешать друг другу.

Что случилось вчера – начало войны, недоразумение или служебная необходимость –Гурову как раз предстояло выяснить.

–Вы уж не поймите меня превратно, Федор Иванович. Появление вчера двух моих людей у дома покойного Завалова имело вполне конкретные причины, далекие от того, чтобы помешать вам проводить расследование. У нас есть свой интерес в этом деле.

– Я слушаю, – сказал Гуров, удобно страиваясь в кресле напротив и всячески демонстрируя готовность к длительному разговору.

Стрельцов задумчиво смотрел на Гурова, что-то прикидывая. Потом, будто на что-то решившись, заявил:

– Ладно. У нас с вами не было конфликтов, вы были дружны с Александром Васильевичем, и одним из пунктов его указаний, данных мне как преемнику перед его отбытием в столицу, было пожелание всячески вас поддерживать с одной стороны и обращаться к вам за помощью – с другой. Сейчас я даже не знаю, помогу я вам или вы мне.Но, как бы там ни было, объясниться нам надо. В рамках полномочий, естественно, вы уж не обессудьте.

– Разумеется, – ответил Гуров, понимая, что сейчас услышит полуправду, четверть правды или хотя бы одну десятую. Но все равно это было лучше, чем ничего.

– Итак, главное: Завалов был нашим человеком. Вернее – моим.

– Агентом?

– Он сам вышел на связь со мной, – продолжил Стрельцов, игнорируя уточняющий вопрос, но тут же недвусмысленно давая понять, каков на него ответ. Эта манера отвечать на вопрос, какбы не отвечая, была характерна для чиновников охранного и военного ведомств, помешанных на секретности. Гурову, всегда предпочитавшему четкий простой диалог, иногда даже казалось, что эти господа на вопрос жен: «Пойдем завтра в театр?» –никогда не отвечают «да» или «нет», а говорят что–то вроде: «В зале может быть прохладно, накинь что-нибудь теплое».

– Хороший был сотрудник. Толковый и наблюдательный, – продолжил Стрельцов. – Иногда это перевешивало то, что работные люди ему не доверяли. Кое-что Завалову как ярко выраженному черносотенцу было недоступно, но зато он умел если не сопоставить полученные факты, то, по крайней мере, точно донести: кто, когда, с кем и так далее. Завод, даже крупный, – это мирок маленький, и там все так или иначе на виду у всех.

– Вы думаете, его убийство связано с этим… сотрудничеством?

– С одной стороны – его могли, конечно, раскрыть, и сделать объектом мести, но с другой… Вот с другой стороны тут много чего. Во-первых, мы тут никогда не допускаем каких-то утечек или телодвижений, способных подставить под удар… нашего негласного сотрудника. Это первейшая азбучная истина всякой секретной службы, которую вдалбливал нам господин Герасимов, и надеюсь, то же самое он сейчас вдалбливает столичным коллегам, которые иногда…

Стрельцов помолчал и продолжил.

– Ну да ладно, не будем об этом. Второе: такая вот месть – это не в стиле революционеров. И по содержанию, и по форме, так сказать. Эти господа – нрава, конечно, крутого, и агентов наших они раскрывали, было дело, чего греха таить. Однако до таких, так сказать, эксцессов никогда не доходило.  Не потому, что они ангелы небесные, а потому, что такой вот криминал им не нужен и для их дела – даже вреден. Но…

Гуров понял, что сейчас последует еще одно откровение, второе после сведений о том, что покойный был агентом охранки.

– Но сейчас особое время…

Стрельцов сделал паузу, явно обдумывая, как сказать что-то, не сказав ничего.

– Понимаете, в чем дело.Мы стоим на пороге столь серьезных событий, коих еще не знала Харьковская губерния. Вы, конечно, понимаете, что отголоски Кровавого воскресенья и волны забастовок не могли не дойти до нашей провинции. Мы сдерживали это, как могли, но, похоже, нарыв все же придется вскрыть.

– Когда? – спросил Гуров, понимая, что ответа на вопрос,что именно должно произойти, он не получит во всех случаях.

– Точной даты, уж извините, назвать не могу. Скажу только – в ближайшее время, в самое ближайшее. Так что у кого-то могли сдать нервы, покойный мог узнать что-то, что ставило под угрозу ближайшие… события, ну и так далее. В общем, соображения о непричастности определенных людей, которые действовали, так сказать,в мирное время, сейчас уже могут не действовать. Понимаете, о чем я?

– Да, – ответил Гуров. – Понимаю. Что до людей, которых вы упомянули. Я так понимаю, донесения покойного и возможную связь с убийством лиц, в них упоминаемых, вы уже тщательно изучили. Есть результаты?

– Изучили, конечно, и продолжаем изучать. Но поверьте, это я говорю не для того, чтобы что-то от вас скрыть: ничего достойного внимания там не нашлось. И еще поверьте: мы эту публику знаем отлично, и если бы был хоть намек, мы бы начали работу в этом направлении сами или поделились сведениями с вами. Сейчас же делиться, в общем-то, нечем.

– Просить ознакомиться с донесениями покойного бессмысленно, я понимаю. Но хотя бы список лиц, хоть как-то причастных к революционной деятельности и могущих иметь отношение к смерти вашего агента, мы можем получить? Разумеется, то, как список попал к нам, останется вне поля зрения даже моих людей. Да и предпринимать мы ничего не будем, если не найдем совсем уж явных подозреваемых. И даже если найдем таковых – обязуюсь не делать ничего без согласования с вами.

Стрельцов ненадолго задумался.

– Боюсь, это невозможно. Нет, – сказал он неожиданно категорично и добавил: – По многим причинам – нет. Не потому, что я вам не доверяю, а потому, что все это может иметь самые неожиданные последствия, которые ни вы, ни я предсказать не в состоянии. А на карту поставлено слишком многое.

Гуров тоже задумался.

– Хорошо.Тогда давайте пойдем от обратного. Мои люди сейчас отрабатывают знакомства покойного на предмет соучастия в убийстве ювелира. Не сегодня-завтра это дело, как мне думается, будет закрыто. Потом мы вернемся, собственно, к убийству Завалова и так же отработаем его знакомых, но в другом ключе. У нас будет свой список подозреваемых. Что, если вы посмотрите на него и хотя бы сделаете карандашом отметки напротив фамилий, просто дав нам знать, что в данном случае, кроме наших резонов, имеется еще и, так сказать, политический аспект? Как вам эта идея?

– Вот это – другое дело, – облегченно выдохнул Стрельцов. – Конечно. Будем ждать плоды ваших трудов с нетерпением. И да, я тут пока подумал… Одну фамилию я вам дать могу. Этот человек не связан напрямую с покойным, но вряд ли в революционной среде Харькова что-то происходит без его ведома, а большинство действий – непосредственно им направляется. Так что обратить на него внимание или, по крайней мере, иметь его в виду, расследуя любое дело, имеющее политический оттенок, – просто необходимо. К тому же его личность не является особым секретом. Он член Социал-демократической рабочей партии большевиков, слышали о таких? Зовут его Федор Сергеев, но больше он известен под партийной кличкой – Артем.

– Кто таков?

– О! Очень интересная личность. Профессиональный революционер, начал со студенческих демонстраций, потом, получив волчий билет, уехал заграницу. А все беды, как вы знаете, у нас именно оттуда. Там стал большевиком, попав под влияние некого Ульянова по кличке Ленин. И его не знаете? А зря. Этот господин, поверьте, еще себя покажет. Артем вернулся два года назад и успел в Екатеринославской губернии собрать сотни четыре крестьян и организовал забастовку. Теперь у нас тут окопался. Причем, что может быть вам особенно интересно, базой для своей революционной деятельности он сделал завод Гельфериха. Выбор, к слову сказать, очень странный, так как именно там положение рабочего класса не столь… располагает к бунтам, как на других харьковских заводах.

– Почему он до сих пор не арестован? – спросил Гуров.

– Вы же не думаете, что мы не в состоянии найти и арестовать одного человека? – усмехнулся Стрельцов.

– Нет, не думаю. Потому и спрашиваю.

– Да потому, что, во-первых, арестовывать его пока, в сущности, не за что. В отличие от старых добрых бомбистов большевики террором не занимаются. А арестовывать за убеждения или агитацию… Времена меняются. Сам государь император, увы, был вынужден даровать бунтующим манифест об учреждении Думы. И это в государстве, основой которого является самодержавие. Бог даст, все это ненадолго. Но как бы там ни было, момент для ареста Артема сейчас самый неудачный из всех. Сделать это можно, конечно, но с нынешней повсеместной либеральностью все, на что мы можем рассчитывать, – несколько лет ссылки.К тому же авторитет этого большевика у рабочих столь высок, что сам факт его ареста может вызвать волнения. Наша же задача – эти волнения предотвращать или подавлять, да так, чтобы подавленные не вызывали сочувствия у нашей, прости Господи, либеральной общественности.

Выходя их кабинета начальника охранного отделения, Гуров в общих чертах уже понимал ситуацию. Между охранкой и революционерами шла очень тонкая игра. Охранка ждала, а может быть – провоцировала какие-то более-менее массовые выступления рабочих, чтобы точно установить лидеров и зачинщиков и тут же провести повальные аресты с последующими приговорами не за агитацию и вольнодумство, а за вполне конкретные антигосударственные выступления, причем, скорее всего, вооруженные. Революционеры, в свою очередь, сейчас, когда общероссийские волнения пошли на спад, пытались внедриться в среду рабочих, оставив там очаги распространения своих идей. Тем более, начало волнений было стихийным, и ни о каких большевиках никто не слышал. Сейчас же они отчаянно пытались впрыгнуть в уходящий поезд.

При этом сами революционеры наверняка понимали неотвратимость схемы «выступления – аресты», но, видимо, каждый из них рассчитывал на то, что именно ему удастся уйти от преследований охранки. А может быть, они были готовы к каторге или даже виселице – кто знает, что у этих господ на уме.

Гуров с облегчением подумал о том, как же хорошо, что вся эта политика – не его забота. Его забота – установить двух подельников и убийцу убийцы. Тут все было более-менее понятно.

8

Утром следующего дня, когда Гуров готовился собирать надзирателей, готовых докладывать о результатах проведенной за предыдущий день работы, в кабинет вбежал какой-то запыхавшийся работный.

– Мне нужен Гуров, Воскресенский послал! –выпалил он. – Там… Опять!

– Да что опять, любезный? – спросил Гуров хмуро, уже начав подозревать худшее.

– Покойник там, убитый, – выпалил посланец Воскресенского.

– Где? – спросил Гуров обреченно.

– Так там же, где и первый…

– Степаненко, Кузякин, со мной на завод! – закричал Гуров в открытую дверь кабинета. Проходя мимо комнаты надзирателей, он распорядился, обращаясь к одному из оставшихся:

–Привези на завод, туда же, куда и позавчера, Фесюнина. Прямо сейчас, быстро!

Через полчаса, находясь на месте преступления, Гуров вспоминал, как видел в одном журнале забавные картинки, призванные проверить внимание и развлечь читателя – «Найди 10 отличий». На двух почти одинаковых рисунках были поляна, барышня под зонтиком и кавалер. Отличия были мелкими и на первый взгляд незаметными.

Картина перед глазами Гурова была куда менее приятной: все та же река с пожухлой растительностью, стена заводского корпуса, труп. Правда, и отличия от прошлого раза были, их можно быть начинать считать. Покойный так же лежал навзничь, но был не великаном, а вполне средней комплекции. Это первое. Второе – он лежал не на том же самом месте, а ближе к углу здания заводского цеха. Третье…

Гуров перевел взгляд на стену напротив трупа и никаких букв там не увидел. Но заметил, что кирпич был выщерблен, как будто кто-то что-то сбивал. Под стеной валялись осколки кирпича, причем явно свежие, еще не успевшие покрыться заводской пылью и грязью. Гуров наклонился и подобрал один самый крупный из них. На краю осколка было пятно от белой краски. Гуров пошерудил ладонью среди кирпичного боя и убедился в том, что осколок – не один. В результате этих манипуляций Гуров заметил, что запачкал ладонь краской, которая еще не успела высохнуть.

Он достал носовой платок, повернулся и, никому не говоря ни слова, зашагал к месту предыдущего убийства. Гуровсмотрел не стену, рассчитывая увидеть буквы «КН», но их не было. Сыщик замедлил шаг и стал разглядывать стену примерно в том месте, где позавчера лежал труп. Отличий не было: та же выщербленная стена и осколки кирпича. Гуров подобрал один с краской, уже высохшей.Оба обломка он завернул в носовой платок и положил в карман пальто.

Надзиратели наблюдали за его манипуляциями, но вопросов не задавали. Они уже привыкли к странностям начальника, одна из которых заключалась в том, что если он хотел что-то сказать – говорил, а если не хотел или просто не считал нужным – спрашивать было бесполезно.

Тут Гуров увидел бодро вышагивающего по замерзшей грязи Фесюнина. Тот, как обычно, был бодр и весел.

– О! Еще покойничек, Иваныч! Ты их тут коллекционируешь, что ли? – спросилФесюнин и принялся за дело.

Вердикт его был однозначен.

– То же самое. Один в один. Удар по затылку, горло, крови нет… Похоже, у кого–то есть стиль, можно сказать – подчерк, – Фесюнин отвернулся от трупа и добавил: – Да, я сделал вскрытие первенца твоей коллекции.Что могу сказать?Поверхность, соприкоснувшаяся с черепом, была квадратной, размером примерно с вершок. Так что орудием убийства было что-то вроде молотка. А может, молоток и был. И вот еще что: разрез шеи. Хороший такой разрез, аккуратный, сделанный одним движением, очень острым инструментом. Я бы сказал, что или какой-то особенно острый нож, или скальпель. И находился он в руках человека опытного.

Пока Гуров размышлял над услышанным, Фесюнин принялся выворачивать карманы покойного. С помощью городового он повернул тело на бок, отчего голова неестественно свесилась. Зрелище было настолько неприятным, что даже много чего повидавший Гуров отвернулся. Но Фесюнина это не волновало. Он принялся искать за пазухой. Тут обнаружилось еще одно отличие от предыдущего трупа. Если в карманах Завалова не было ничего необычного, то этот покойник преподнес сюрприз.

Фесюнин протянул Гурову лист сложенной бумаги.

Гуров внимательно изучал уже виденный ранее документ. Все было на месте. И буквы «А», «К», «Ц»,«I»,«Я», и надпись«Въ сто рублей», и подписи членов правления.

Стоящий за Гуровым Степаненко присвистнул:

– Так тут у нас целое собрание мертвых акционеров.

Гуров молча спрятал акцию в карман и спросил Фесюнина:

– Она там одна?

– Вроде бы да. Во всяком случае, в карманах больше нет точно.

– Личность установили? – спросил Гуров у переминавшегося с ноги на ногу городового.

– Никак нет, ваше благородие.

В этом не было ничего удивительного. В отличие от предыдущего покойника этот не имел никаких особых примет, и опознать его со спины не было никакой возможности.

– Иди в контору, – велел он городовому, –найди там Воскресенского и приведи его сюда. Быстро.

– Да вот же он, идет, – кивнул городовой.

–Францыч и ты, любезный, – быстро сказал Гуров, обращаясь к Фесюнину и городовому, – переверните его и шею прикройте.

К тому времени, как к ним подошел Воскресенский, покойный имел вид вполне благообразный. Он лежал на спине с уложенными вдоль тела руками, шея была прикрыта его же картузом, который пришлось снять и использовать для маскировки за неимением ничего другого под рукой. Через ворот косоворотки теперь был виден необычно крупный серебряный нательный крест.

Когда сняли картуз, обнаружилось, что голова покойного покрыта сединой, а лет ему уже крепко за сорок. Лицо мужчины было лишено каких-то особых примет. Кроме, разве что, небольшой бородки, тоже тронутой сединой.

– Кто это? – спросил подошедший Воскресенский, но тут же сам ответил на вопрос, сразу опознав покойного. –Семеныч…

Воскресенский побледнел, но больше никак не выдал своего потрясения. Еще несколько секунд он растерянно рассматривал труп, а потом снова стал тем, кем привыкли его видеть,– лидером, волей которого управлялись тысячи людей и сотни механизмов.

– Пойдемте ко мне в контору,– сказал он, обращаясь к Гурову тоном, не терпящим возражений. – Тут холодно и… отвратительно,– неожиданно добавил он, присовокупив растерянно:– Это уже черт знает что такое.

9

В конторе у Воскресенского действительно было тепло,причем не печи, ни камина Гуров не заметил, но тут же, впрочем, увидел странные металлические конструкции: это были горизонтальные трубы с вертикально расположенными дисками, которые, скорее всего,служили источником тепла.

–Хайцкерпер, то есть горячая коробка,– сказал Воскресенский.–Изобретение Франца Карловича Сан-Галли, еще одного великого русского немца, такого же, как наш Максимилиан Гельферих. В трубах– нагретая вода, а диски увеличивают площадь, отдающую тепло. Я вот все думаю подключить к этой системе насос, чтобы нагретая вода использовалась лучше… Ну да ладно, не за тем вы пришли. Наверное,хотите знать, кем был покойный.

– Для начала – конечно, – ответил Гуров, садясь в кресло.

–Давайте-ка выпьем чайку,– предложил Воскресенский, вышел за дверь и попросил барышню, мимо стола которой они прошли, входя в кабинет, сделать две чашки чая.

– Итак, – начал Воскресенский, усаживаясь в кресло, стоящее за огромным столом, предназначенным, видимо, не только для раскладывания бумаг, но и для чертежей. – Владимир Семенович Белашко– мастер контрольного участка. Этот участок – мое изобретение. Каждый аппарат, выходящий за стены этого завода, должен обладать хорошим качеством. Сейчас наши конкуренты –немецкие и голландские производители сельхозтехники. Собственно,с ее продажи и начинал свое дело Макс Гельферих-Саде, основатель этого предприятия. Потом появилась идея, что мы можем делать не хуже немцев и, что немаловажно,– дешевле. С дешевле никаких сложностей нет: труд у нас оплачивается похуже, да и доставка иностранной техники за сотни верст, естественно, делает ее дороже. А вот с качеством сложности были. Попробуйте вчерашних крестьян обучить пользоваться хотя бы штангенциркулем. Плюс традиционное для наших широт пьянство и разгильдяйство. В общем, я решил организовать участок, где вся продукция перед отправкой будет тщательно проверяться. Разработали для каждого типа плуга или бороны свой набор испытаний, призванных проверить надежность конструкции, стали выявлять проблемные места и корректировать работу в остальных цехах. Как вы понимаете, трудности, так сказать, в человеческом общении были неизбежны.

– Я понимаю, – ответил Гуров. – У мастера такого участка должны быть конфликты с другими мастерами и рабочими.

– Вы все правильно поняли,– сказал Воскресенский. – Но к чему я все это… Трудностей как раз не было. Все дело – в личности покойного. Владимир Семенович был человеком особым, я бы даже сказал – незаменимым. Его мне будет очень не хватать. Дело в том, что Белашко был человеком исключительно честным, иногда – даже болезненно честным. Может быть, потому, что был глубоко верующим, постоянным прихожанином, к тому же проповедником весьма деятельным. Работные его уважали –даже отравленные социалистическими идеями. Я как-то стал свидетелем весьма увлекательного диалога, в котором Семеныч, царствие ему небесное, параллели между учением Христа и социалистическими идеями проводил. Даже самые что ни на есть революционеры рты пооткрывали. В общем, Семеныча не то чтобы любили, ибо строгий и прямой был дядька, но уважали – точно. Вот вам пример: в конце лета он ногу сильно повредил, так вот многие сдали деньги на его лечение, причем сами организовали сбор – я к этому не был причастен.

– Сильно повредил? Хромал?

– Да, месяц еще примерно, но все, слава Богу, обошлось. Его сам профессор Тринклер наблюдал. Слышали о таком?

–Белашко мог пойти на преступление? – спросил Гуров, все еще пытаясь нащупать связь с первым убийством, по крайней мере – по линии мотива, хотя своими последними словами Воскресенский эту связь окончательно перечеркнул.

– Да нет, что вы, Бог с вами. Нет. А почему вы?.. – начал он и тут же понял. – Да, я читал про Ивана в утренних газетах. Конечно, был удивлен, но при здравом размышлении… Знаете, что удивительно? Вопроса,а почему нет, в случае Ивана у меня не возникло. О покойниках плохо нельзя, но все же… Какой-то странный был человек. Как мутное стекло, блестящее вроде, но в каких-то разводах изнутри, так что не видно ничего. Но Семеныч… Нет,– убежденно заключил Воскресенский.

– Он был знаком с Заваловым? – спросил Гуров.

–Конечно, они работали вместе и постоянно сталкивались… Впрочем, с Белашко очень многие были знакомы, популярная была личность.

– Он был черносотенцем?

– Не знаю. Столь близкогознакомства мы не водили. Хотя, конечно, допускаю, в части уваровской формулы, что да: их взгляды он разделял и, вполне возможно, посещал собрания. Но вот, так сказать… радикальный аспект их деятельности… Семеныч–погромщик? Этого я себе представить не могу. Кстати, если вас так интересуют политические взгляды покойного… Он был членом Братства ОзерянскойБожией Матери. Вы, наверное, не слышали о таком?

– Почему же, слышал,– ответил Гуров.

– Так вот, он однажды обратился ко мне с просьбой распространить кое-какие брошюры братства. Я разрешил. Ничего противозаконного в них не было, да и получить какой-никакой противовес бумажкам, распространяемым среди работных социалистами,я счел не лишним. Тем более, последние ко мне ни с какими просьбами не обращались, но плоды их… жизнедеятельности я постоянно обнаруживаю в цехах.

– Еще один вопрос. У Завалова дома были обнаружены акции товарищества Гельферих-Саде, 10 штук по сотне каждая. Целая 1000 рублей, да еще и в акциях. Теперь вот у Белашко с собой одна акция обнаружилась… Откуда?

Воскресенский улыбнулся.

–Тут все просто. Основатель нашего предприятия, Максимилиан Христианович Гельферих, царствие ему небесное, за год до своей смерти, в 1900 году, раздал сотне самых важных для дела людей – прежде всего, конечно, мастерам и начальникам цехов, – по 1000 рублей как благодарность за службу. Но раздал не деньгами, а акциями акционерного общества «Товарищество М. Гельферих-Саде», сделав их, таким образом, пусть и мелкими, но совладельцами. Причем акции были не именными, а на предъявителя. Кто хотел – мог их обратить в деньги. К чести наших рабочих надо сказать, что продали их немногие. Во всяком случае, насколько мне известно, наши мастера по-прежнему держат эти ценные бумаги у себя. Тем более, их цена постепенно растет, и дивиденды общество платит исправно.

– Но почему одна из них оказалась у Белашко с собой? Зачем?

– Может быть, хотел продать.

– Ночью? На окраине завода?

– Хм… Тут все непросто. Я далек от мысли связать наличие у покойных этих акций с их убийствами. Не понимаю, как. Впрочем… Все же, думаю, вы должны кое-что знать. Вряд ли это секрет. Полюбуйтесь.

Воскресенский бросил на стол газету и ткнул в нее пальцем. На четвертой странице, в двойной рамке, крупными буквами было написано: «Частное лицо даст хорошую цену за акции акционерного общества «Товарищество М. Гельферих-Саде». Обращаться в контору по адресу ул. Рымарская, 10. Гарантируется порядочность и анонимность».

– Значит, кто-то скупает акции вашего предприятия… – задумчиво проговорил Гуров. – Но какой в этом смысл? Я так понимаю, основная доля все равно принадлежит наследникам покойного основателя.

– Смысл есть. Нас пытаются разорить, уничтожить и вообще сделать все, чтобы мы прекратили свою деятельность.

– Но каким образом?..

– Да, да,– перебил Воскресенский, –основная доля принадлежит наследникам. В том, что они ее не продадут, я лично не уверен, но возможно, это и не нужно. Есть положение Комитета министров, утвержденное государем императором. Называется оно «Об изменении и дополнении действующих узаконений относительно общих собраний и ревизионной части акционерных компаний, а равно состава правлений оных». Прелюбопытный документ. С одной стороны – передовой. До того в российских акционерных обществах царил кавардак, потому что соответствующие уложения не способствовали наведению порядка в управлении. До тех пор, пока действовал запрет на выпуск безымянных, то есть предъявительских акций, с этим бардаком было можно как-то мириться: акционерный капитал был, по крайней мере, учтен. С 1871 года, с целью привлечь иностранный капитал, этот запрет был снят. Но иностранный капитал столкнулся с проблемой защиты своих прав. Поэтому-то в 1901 году и появилось положение, о котором я сказал вначале. В нем права акционеров, конечно, были прописаны, но, как это у нас часто бывает,– вместе с водой выплеснули ребенка. Держатели безымянных акций получили права, которые позволили им блокировать или, по крайней мере, сильно мешать работе акционерного общества. Например, они получили право голоса на собраниях акционеров сообразно количеству акций. Все, что для этого нужно,– предъявить акции не позднее чем за 7 дней до собрания акционеров. А созыва собрания можно требовать, владея лишь одной двадцатой частью основного капитала. Кворум для собрания – представители вовсе не половины капитала, как было бы правильно, а лишь пятой части. Да, в полномочиях такое собрание будет весьма ограничено, но их вполне хватает, чтобы, например, вышвырнуть вашего покорного слугу за дверь и принять еще много решений, которые могут серьезно напакостить или вынудить основных собственников общества продать свои паи под угрозой банкротства. В Европе, тоже весьма либеральной в плане законов, уже есть такое явление, как рейдерство.Это захват акционерных обществ путем использования дырок в законах, давления и даже угроз. Теперь, похоже, эта зараза перекочевала и к нам.

– Кто за этим стоит?

– Конечно, мы пытались установить, но без толку. По означенному объявлению сидит какое-то явно подставное лицо, клерк, который, к слову сказать, может и сам не знать, в чьих интересах работает.

– Но предположения у вас имеются?

– Имеются, конечно. Но подчеркну – это только предположения. Помните, я говорил, что Макс Гельферих начинал дело с того, что торговал иностранным сельхозинвентарем? Так вот именно эти фирмы – немецкие и голландские – крайне заинтересованы в том, чтобы убрать нас с российского рынка. А рынок сельскохозяйственных приспособлений у нас огромен. Только мы продаем продукции почти на миллион рублей в год. Представляете, о каких суммах идет речь?

– Кто-то пытался выкупить акции, находящиеся в руках рабочих?

– Да, такие попытки, конечно, делались. Мне о них рассказывали. Но это говорили те, кто отказался. Асколько рабочих продали свои акции – я не знаю. Учитывая, что общий капитал нашего общества составляет миллион двести тысяч, акции на сумму в сто тысяч, которые когда-то Макс Гельферих по доброте душевной раздал работным, – это уже больше, чем одна двадцатая.

– Мог ли этот процесс скупки быть связан с угрозами?..

– Я понимаю, к чему вы клоните. Да, господа рейдеры агрессивны, но пока ни в каких откровенных преступлениях замечены не были. Все происходит очень аккуратно. Впрочем, учитывая, какие суммы стоят на кону в конечном итоге, я бы ожидал чего угодно.

Уже поднимаясь для того, чтобы попрощаться,Гуров задал последний вопрос:

– Вы знаете, кто такой Артем?

Воскресенский вскинул голову и внимательно посмотрел на сыщика.

– Да, знаю. А в чем дело?

– Лично знакомы?

– Конечно, нет. Но кто таков – знаю, конечно. Этот Дантес, ищущий отмщения за столетия эксплуатации трудового класса, пытается тут у меня агитировать. Но почему вы интересуетесь? Ведь, как я понимаю, это дело охранного отделения? Которое, к слову сказать, почему-то бездействует…

– Чье это дело – пока не знаю. Знаю только, что дела тут у вас творятся странные, и люди странные меня поэтому тоже интересуют.

Уже во второй раз Гуров расставался с Воскресенским с некой прохладцей, потому что уже во второй раз в конце беседы почувствовал, что управляющий чего-то недоговаривает.

Но как бы там ни было, сведения об акциях, полученные от Воскресенского, показалась Гурову интересными. Правда, пока он никак не мог связать это с убийствами, и вообще неизвестно, была ли эта связь вообще.

Выйдя из здания конторы, он подозвал Степаненко.

– Роман, возьми еще двоих и езжайте на адрес покойного. Устройте капитальный обыск. За судебным следователем пошли обязательно. Чтобы все по закону.

– Думаете – второй? – спросил надзиратель.

– Нет, – ответил Гуров. – Покойный, во-первых, по личным качествам никак не подходил. Знаю, в тихом омуте и так далее, но нет, не думаю. А во-вторых, на момент убийства на Конторской он заметно хромал, и это не мог не заметить тот, кто отправил анонимку с описанием напавших на семью ювелира. Но тщательный обыск провести надо. Ищите,прежде всего,акции, ценности, деньги. И вот еще что: возьми-ка еще двоих и поговорите с соседями, родственниками…

– Что мы хотим знать, о чем спрашивать? – спросил Степаненко.

–Не знаю,– честно признался Гуров. – Что-то, что может связать покойного с Иваном Заваловым. Вряд ли это будет убийство ювелира. Возможно – черносотенное движение, что-то еще… Ну и вообще. Просто смотрите, слушайте…

Отпустив подчиненного, Гуров направился в контору для того, чтобы написать необходимые бумажки и спокойно подумать. Во всем этом деле было несколько вроде бы малозначительных моментов, которые никак не находили своего объяснения, но в конечном итоге могли привести к убийце.

Для начала он написал на листке бумаги «Владимир Семенович Белашко» и вызвал дежурного надзирателя.

– Поезжай в охранку, найди там начальника охранного отделения, Анатолия Ивановича Стрельцова, предъяви это и задай один вопрос: «Да или нет?» Думаю, он поймет. Дождись ответа и сюда уже не возвращайся, езжай домой. Не застанешь – езжай к нему завтра утром с тем же вопросом. Доложишь завтра.

10

Следующим утром Гуров выслушивал отчеты надзирателей, которые вывалили на него много подробностей о жизни мастера контрольного участка Владимира Семеновича Белашко, но ничего необычного в этой жизни не было. Вдовец, воспитал взрослую уже дочь, которая в свои 20 лет до сих пор не замужем («Страшна, як дошка»,–доложил Кузякин). В доме полно икон и религиозной литературы («Как в церковной лавке»,– заметил Пахло). Соседи характеризовали погибшего как мужичка, иногда утомляющего своим морализаторством, но в общем-то отзывчивого («Хоть бери, да канонизируй»,– это уже Степаненко). В доме были найдены девять акций, но что с этим делать, Гуров до сих пор не представлял.

Был еще один факт: полечившись у профессора Тринклера и проникнувшись к нему пиететом, Белашко стал одержим идеей показать Тринклеру свою мать, проживающую в деревне под Харьковом с многочисленным семейством, а потому остро нуждался в деньгах. На этом, пожалуй, и все.

Надзиратель, посланный вчера вечером в охранку к Стрельцову, принес ответ «Нет», что тоже было результатом: по крайней мере,Гуров теперь знал, что Белашко не был агентом охранки. 

Кроме того, сыщики доложили Гурову о плодах своих трудов по поиску подельников Ивана Завалова. Никаких зацепок пока не было, но эта работа еще не закончилась.

Сам Гуров тоже не мог похвастаться плодами своих размышлений. У него было уже два трупа, ниоднойверсии и полураскрытое тройное убийство. Но в том, что раскрытие убийства на Конторской сдвинулось с метровой точки, не было, в сущности, никакой заслуги Гурова. Он ощущал себя щепкой, плывущей по течению, и это ощущение ему не нравилось. К тому же вечером ему предстояло докладывать о результатах расследования своему непосредственному начальнику – обер-полицмейстеру Константину Ивановичу Бессонову, которому сказки про тяжкий сыщицкий труд не скормишь.

Надзиратели вышли из кабинета.Остался только Степаненко – видимо, хотел поговорить о том, что делать дальше. Тут за дверью раздался какой-то шум и голос посыльного Митрича, который кричал: «Куда прешь, окаянный! Не велено пускать раклов всяких в кабинет благородия!»

Дверь открылась, и в комнату вошел по виду типичный блатной, причем блатной довольно высокого пошиба. Об этом говорили золотая фикса во рту, жилетка какого-то дикого цвета и каракулевая шуба – правда, местами совсем истертая.

Вошедший объявил:

– Я от обчества. Письмо.

Потом он увидел Степаненко и кивнул ему. Степаненко кивнул в ответ, что было неудивительно: надзиратели сыскной части лично знали многих, если не большинство городских уголовников. Те, в свою очередь, конечно, знали в лицо всех, кто входил в небольшую группу надзирателей. Подобное знакомство было необходимым условием профессиональной деятельности и тех, и других.

– Иди, Митрич, – сказал Гуров возмущенному старику. – А ты, уважаемый, давай сюда письмо.

– Я и есть письмо. Велено сказать, что велело обчество, и не говорить ничего сверх того.

– Ну, говори, – усмехнулся Гуров и только сейчас заметил в руках у вошедшего холщовую котомку, в которой перекатывалось что-то, похожее на два кочана капусты.

– Это – вам, – осклабился вошедший.

Он подошел к столу Гурову и аккуратно поставил котомку. Гуров брезгливо опустил ее довольно грязные края и тут же отпрянул.

На его столе лежали две человеческие головы.

Степаненко разразился длинной непечатной тирадой, в которой мать пришедшего поминалась в весьма неприглядном свете. Это вывело Гурова из оцепенения, он оторвал взгляд от голов и посмотрел на Степаненко.

– Роман, стань к двери, чтобы никто не зашел. А ты, ты… – сказал Гуров, уже обращаясь к блатному и не находя слов.

Блатной явно наслаждался произведенным эффектом и осклабился.

Гуров сказал:

– Говори.

–Обчество велело сказать, что выполнило обещание принести головы паршивцев. Также обчество не хочет, чтобы ваше благородие думало на них как на несерьезных людей, и велело кротко рассказать, как было дело, для доказательства того, что головы те, что надо. Хорошие головы, – снова осклабился он.

– Давай прекращай, – рыкнул Гуров. – Дальше что?

– Вот этот, который слева, – он кивнул на голову, – обратился к одному деловому человеку с целью продать кое-какое рыжье. Человек, чьего имени называть не велено, обратился к другим серьезным людям. Вот и взяли в оборот. Он плотничал в доме ювелира и навел. Он же показал на второго. Все. Конец истории.

– У кого-то из них лодка была? – спросил Гуров.

Блатной задумался. Он явно не хотел выходить за рамки данных ему «обчеством» полномочий и сообщать лишнее. Но в вопросе никакого подвоха не было. К тому же он нашелся, что сказать, не отвечая прямо, напомнив Гурову коллег из охранного отделения.

– Вот этот второй рыбачить больно любил.

– Ты прям как в охранке служил, – мрачно заметил Гуров.

–Шо? – не понял блатной.

– Та не шо,– отмахнулся Гуров и спросил: – Рыжье где?

Блатной снова осклабился.

–Обчество говорило, что ваше благородие проявит интерес. Обчество велело передать, что стараниями вашего благородия потерпело серьезные убытки. Поэтому считает справедливым оставить имущество покойного ювелира себе.

Гуров снова посмотрел на головы и подозвал Степаненко.

– Игорь, узнаешь?

Тот смотрел на головы пару секунд, потом ответил:

– Понятой.

Гуров кивнул. Это был сосед, которого пригласили в качестве понятого во время обыска у Завалова. Все становилось на свои места. Конечно, именно он нашел и очистил тайник в мастерской подельника сразу после того, как узнал о его смерти. Гуров себя обругал: он должен был догадаться, что очистка тайника произошла слишком быстро, буквально мгновенно после того, как сведения о смерти заводского мастера вышли за пределы завода. Значит, это должен был быть кто-то, кто находился совсем рядом. Например – сосед.

Он, видимо, боялся Завалова или сам был не дурак, а потому не решался продавать до поры до времени украденное. Или что-то все-таки сбывали, но по одному изделию, чтобы не привлекать к себе внимания. А увидев, что у Завалова проходит обыск, он запаниковал и на следующий же день пошел к какому-то скупщику краденого. Скорее всего, решил бежать с вырученными деньгами подальше от полиции, а возможно – и от своей могучей супруги.

Скупщику показалось подозрительным, что простой плотник пытается продать горсть золотых изделий.Он оповестил блатных, и они быстро провели свое «расследование», результат которого сейчас лежал у Гурова на столе.

Из размышлений его вывел блатной.

– Так я пойду, ваше благородие.

– Пошел вон, – ответил Гуров и добавил: – И вот это забери.

– Это же подарок, – опять осклабился блатной.

Гуров подумал, что избавляться от голов – неразумно. Это означало бы, что два остальных подельника для общественности и начальства так никогда и не будут найдены. А их было бы неплохо предъявить. Пусть и в таком… неполном виде.

– Ты – вон отсюда, – сказал Гуров блатному и добавил:– Игорь, закрой за ним дверь.

Когда блатной вышел из комнаты, Гуров с подчиненным провели небольшое совещание. Было принято решение, что головы будут «найдены» Степаненко ближе к вечеру у входа в здание сыскного отделения, когда людей на улице будет поменьше. Игорь пошлет за Фесюниным и сам, вместе с теми надзирателями, которые присутствовали про обыске, опознает одного покойного. Об этом будет составлен соответствующий рапорт. Вторую неопознанную голову завтра сфотографируют и предъявят по месту проживания. Гуров не сомневался, что его быстро опознают. С убийствами их свяжут путем допросов родственников и знакомых, по итогам обысков, а может быть, даже придется писать фальшивые донесения от информаторов.

Кто убил убийц и отрезал им головы, вряд ли будет долго интересовать широкую общественность и начальство. Все можно будет списать на туманные «раздоры в криминальной среде», да и вообще – преступники получили по заслугам и кому какое дело, чьей рукой водил Божий промысел, творящий справедливое возмездие.

Таким образом, в деле о тройном убийстве на Конторской будет поставлена точка. Во всяком случае, для общественности. Гуров же так и не получил ответов на некоторые вопросы. Но вопросы эти уже представляли скорее академический интерес, и надо было сосредоточиться на последних двух убийствах.

Когда головы были спрятаны в шкаф до вечера, Гуров и Степаненко продолжили совещаться. В итоге оба пришли к выводу, что надо перенести следствие за реку, в больницу для душевнобольных. Конечно, Гуров еще два дня назад, стоя над трупом Завалова, подумал о том, что такая излишняя для нормального человека жестокость наводит на мысль о безумии, и нахождение рядом психиатрической лечебницы делало эту мысль еще более очевидной. Второе убийство, связанное с первым только местом, способом исполнения и полным отсутствием каких-то рациональных мотивов, тоже вело в мир психических отклонений.

Но погружаться в этот мир Гуров не хотел. Он уже занимался преступлениями, совершенными безумцами, и испытывал к ним какую-то особую неприязнь. Конечно, убийство оно и есть убийство, что тут может быть приятного. Но мысль о том, что опять придется столкнуться с бездной чьего-то сумасшествия, вызывала у Гурова отвращение. Которое пора было перебороть и посетить-таки завтра знаменитую в Харькове Сабурову дачу.

11

На Сабуровой даче Гуров уже бывал. Он посещал там одного склонного к буйным поступкам извозчика и проворовавшегося приказчика, допившегося до помутнения рассудка, а потому избежавшего каторги. Сам он никакими «болезнями» объяснять преступления был не склонен, считая каторгу лучшим способом лечения. Но психиатрическая лечебница, по сути,тоже служила целям изоляции мешающих обществу индивидуумов, а потому, по мнению Гурова, вполне имела право на существование. К тому же все посещения Сабуровой дачи производили на него столь тягостное впечатление, какое не производила даже Холодногорская тюрьма. Поэтому пребывание в психиатрической лечебнице казалось ему куда большим наказанием.

В этот раз «Сабурка»выглядела особенно мрачно. Когда-то шикарный особняк, построенный больше 100 лет назад местным губернатором, после выкупа городскими властями постепенно приходил в упадок. Штукатурка кое-где обнажила бурый кирпич, колонны, поддерживающие небольшой портик над входом, потрескались. Картину дополняли совершенно голые, избавленные от снега недавней оттепелью деревья.

Гуров открыл массивные деревянные двери и попал в небольшое фойе, где его встретил очень странный привратник. Невысокий крепыш имел слегка увеличенную голову, широко расставленные огромные голубые глаза, приплюснутый нос и непропорционально большие губы, обрамляющие ряд верхних зубов, как будто выступающий вперед. При этом он так широко улыбался и столь дружелюбно, даже с каким-то восхищением смотрел на незнакомого для себя человека, что напоминал сказочного персонажа из какой-то давно виденной детской книжки.

– Здравствуй, любезный, – начал Гуров. – Мне нужен глава этого учреждения.Как к нему пройти?

– Глава? – переспросил привратник-эльф довольно низким, но веселым голосом.

– Главный тут…

– Главный! – обрадовался эльф, и его взгляд осветился пониманием. – Я отведу вас к Исааку Григорьевичу. Исаак Григорьевич – главный. Я отведу. Исаак Григорьевич… – он повторял все это непрерывно, все время, пока они поднимались по лестнице и шли по длинному коридору.

Гуров уже понял, что это не привратник, а пациент лечебницы, но пошел за ним.Во-первых, потому, что никого другого под рукой не было, а во-вторых, попадавшиеся по пути люди, по виду – санитары и какая-то другая обслуга, никак не реагировали на странного эльфа, да и на Гурова тоже, как будто явный душевнобольной, ведущий куда-то вполне прилично выглядящего господина,не представлял собой ничего необычного.

Хотя сам «привратник», идя по больнице,выглядел еще более нелепо, чем когда просто стоял и демонстрировал свое странное лицо. Дело в том, что он подпрыгивал. Так, как подпрыгивают дети, и шел, что называется, вприпрыжку.

Эльф в конечном итоге привел Гурова к двери, на которой значилось «проф. Оршанский И. Г.», и постучал.

– Да,– прозвучало в ответ.

Эльф-привратник уверенно открыл дверь и заговорщицки кивнул Гурову, закончив свой непрекращающийся монолог словом «Главный».

– Спасибо, Тихон,– сказал крупный усач, сидевший за столом.

Эльф, продолжая бормотать «Исаак Григорьевич…», закрыл за собой дверь.

– Не пугайтесь, любезный. Это наш пациент, но он совершенно не опасен. Скорее, мир опасен для него, потому что люди, больные этим еще не названным, но уже отмеченным в научной литературе заболеванием, отличаются крайней преданностью и доверчивостью. И в развитии остаются на уровне шестилетнего ребенка. Так что с работой привратника он справляется и, как мне кажется, вполне доволен жизнью.

Профессор замолчал. Гуров представился.

– А я профессор Оршанский, Исаак Григорьевич.

Гуров посмотрел на иконы в красном углу, и профессор, проследив за его взглядом рассмеялся:

– Да, да, из выкрестов.

Такая непринужденность сразу понравилась Гурову, и он окончательно решил обратиться к Оршанскому за помощью. Эта идея появилась у него по дороге сюда. Но пока надо было выполнить обычную полицейскую работу.

– Вы слышали о двух убийствах, случившихся за рекой?

– Весь город слышал. Ну и, конечно, вы, господин сыщик, столкнувшись с преступлениями бессмысленными, а от того – безумными,решили наведаться в цитадель этого самого безумия, которая к тому же находится в непосредственной близости,– Оршанский широко улыбался, а Гуров помрачнел: банальность причины его визитасюда заставляла его чувствовать себя неловко перед этим явно неглупым здоровяком.

Оршанский встал из-за стола, выкатил вперед грудь и громовым голосом продолжил:

– Так вот, скажу сразу:нет!

– Что –нет? – переспросил Гуров и снова почувствовал, что выглядит дураком: конечно, все было понятно.

– Нет, ни один из пациентов или сотрудников этого учреждения не причастен к совершению преступлений. По крайней мере, тех, о которых вы говорите. Пациенты, которые склонны к насилию, изолированы, территория больницы тщательно охраняется. Поэтому – нет, господин начальник сыскной части.

Судя по последним словам, профессор уже видел в Гурове туповатого полицейского. «Ну и черт с ним», – подумал Гуров и решил играть отведенную ему роль до конца.

– Я хочу лично убедиться в том, что больные надежно изолированы.

– Ну что же, извольте. Давайте-ка начнем с корпуса нашего буйного отделения. Именно оно, я так понимаю, вас интересует?

– Давайте начнем,– хмуро бросил Гуров.

Оршанский надел пальто, и они вышли на улицу. Обойдя главное здание больницы слева, они направились к длинному кирпичному забору высотой примерно саженей пятнадцать. Верх забора был утыкан бутылочными осколками. Через небольшую калитку их впустил здоровенный детина.

– Тоже пациент? – спросил Гуров, усмехаясь.

– Помилуйте, голубчик. Какой уж тут пациент? Тут серьезные весьма господа. Для охраны этого отделения и территории мы нанимаем людей определенной комплекции и непьющих. Последнее, конечно, представляет сложности, но мы справляемся,– Оршанский усмехнулся и добавил:– Людей, склонных к жестокости, мы тоже стараемся не брать. В конце концов, наши пациенты – больны и заслуживают человеческого обращения, несмотря на то, что, увы… иногда доставляют определенные хлопоты.

Они прошли к низкому длинному строению, которое раньше, видимо, служило конюшней. Немногочисленные маленькие окошки были забраны массивными металлическими решетками.

Детина обошел их и открыл металлическую дверь.

– Что сегодня? – спросил Оршанский охранника.

– Та тихо,– ответил тот и добавил:– Поляк тількишумів, хай йомугрець.

Детина остался в дверном проеме, а Гуров с Оршанским вошли в темный коридор, освещаемый лишь из окна в торце здания. С одной стороны, где раньше, видимо, были стойла для лошадей, находилась стена с металлическими дверьми, запертыми на засовы. Каждая дверь имела также закрытое на засов окошко – как понял Гуров, для кормления пациентов, – и щель на уровне глаз, зарытую решеткой.

– Ну вот, господин сыщик,– наше буйнопомешанное царство,– сказал Оршанский весело. – Вы, наверное, ожидали услышать здесь адские крики. Но мы учимся прерывать возбужденное состояние пациентов определенными медикаментами.

– Только медикаментами? – спросил Гуров.

– Я понимаю, о чем вы. Всякие пыточные инструменты, призванные «очистить сознание», остались в прошлом. Да, поливание холодной водой, например, стимулирует определенные участки мозга, а кровопускание влияет на общее состояние организма, тормозя определенные процессы.Но эффективность этих методов находится под большим вопросом. В любом случае применимость их ко всем больным без разбора – вообще верх глупости. Глупости, которая, увы, господствовала в психиатрии целые столетия. Мы пытаемся использовать другие методы, более щадящие. И теперь уже можно говорить – куда более эффективные.

– Этих вы тоже лечите щадяще?

– Этих, честно говоря, мы не лечим вообще. Мы научились снимать некие, скажем так, самые опасные для них и окружающих симптомы, но не более того. Пока, увы, мы многого не знаем о строении мозга и нервной системы. Но, по крайней мере, учимся выявлять признаки психических заболеваний. Потому что самые опасные и самые трудно излечимые из них – это не слюна изо рта и бесконечное буйство. Речь о тихом повреждении рассудка, при котором вполне обычный человек совершает вещи, выходящие за рамки общечеловеческих норм. Вот этот, например, человек.Видимо, ваш знакомый, кстати.

Оршанский показал на первую дверь.

– Конечно, знакомый,– донеслось из-за двери. Голос был молодой и вполне нормальный. – Федор Иванович, вы ли это?

– Кто это? – спросил Гуров, не узнав.

– Да я, Трофим Огородников. Помните такого? Вы еще мне виселицу пророчили,–за решеткой появилась заросшая бородой физиономия.

Гуров вспомнил. Этот вчерашний гимназист из обедневшей семьи лавочника подрабатывал кучером на конке и во время массовойдраки с рабочими бельгийского общества, прокладывавшими пути для электрического трамвая,убил двоих. Вырезав им при этом глаза. Эта деталь позволила связать его с еще одним убийством, совершенным за месяц до того – старухи–нищенки, которая тоже лишилась глаз, причем, по словам Фесюнина, ей повезло меньше: ослепла жертва до того, как была зарезана.

На допросе Огородников развил целую теорию о том, что глаза человеку без надобности и от них все зло, ибо вид этого мира отвратителен. Себе, впрочем, Огородников глаза вырезать не спешил: он клятвенно пообещал сделать это, когда ослепит как можно больше страдальцев, а до того глаза ему нужны для выполнения своей миссии.

– Ну что, Огородников, миссия твоя закончена.Как глаза?Не мешают принимать отвратительную действительность?– спросил Гуров.

Бородач за щелью, забранной решеткой, ухмыльнулся.

–Пока я жив, миссия моя не закончена. К тому же в этом кирпичном мешке настолько не на что смотреть, что я как будто ослеп.

Гуров двинулся дальше.

– Вот тут у нас поляк. Мы его так называем. Кто он – неизвестно. Просто кричит почему-то во время приступов «Матка Боска». Имеет склонность ломать все на две части. Черенки от лопат, например. Или руку торговцас рынка. Сейчас, похоже, спит.

Гуров заглянул вовнутрь и увидел огромного мужика в лохмотьях, лежащего неподвижно на дощатых нарах.

–А это Марья,– продолжил Оршанский. – Женщина в этой компании – вообще очень редкий случай. Женщины столь же склонны к душевным болезням, сколь и мужчины, но буйное помешательство – редкость. Видимо, это следствие какой-то душевной травмы. Какой – увы, не знаю, потому что Марья не разговаривает вообще. Я даже не знаю, врожденная эта немота или нет. Все, что нам известно, так это то, что при малейшей возможности она старается нанести какой-то телесный вред окружающим. Любым способом, чем под руку подвернется. Целенаправленно убить не стремится, но последствия своих действий вряд ли осознает. Поэтому мы ее изолировали от других пациентов.

Одетая в лохмотья Марья стояла спиной к ним, была абсолютно неподвижна и смотрела в забранное решеткой оконце. Слабый свет освещал ее густые, но при этом совершенно седые волосы.

За четвертой дверью находился господин, одетый во вполне приличную, но грязную одежду. Он сидел на нарах, закрыв уши руками и слегка покачиваясь.

– Сатириазис, – коротко сказал Оршанский и пояснил: – Необузданное половое влечение. Единственный, кто пришел сюда сам, не в силах совладать со своей страстью. Мы помогаем ему медикаментами, но просвета пока не видно. Интересный феномен: когда он пришел к нам, то никак не мог знать, что в соседнем помещении находится женщина. Но как-то все же узнал, и этот факт служит дополнительным раздражителем. Мы пытались отделять его, пересаживая подальше, но это совершенно не помогло. Может быть, болезнь обострила обоняние. Сам он это свое знание никак объяснить не может.

Пациент за пятой дверью мирно спал. Во сне он двумя пальцами почесывал свою черную жидкую бородку.

– Студент. Поступил только вчера, так что вам вряд ли интересен. Здесь временно. Отлежится и отпустим.

– Отпустите?

– Да, ему здесь делать, в сущности, нечего. Алкогольный делирий.

– Что? – переспросил Гуров.

– Обычная белая горячка. Как говорится, допился до чертиков. Правда этому молодому человеку мерещатся не чертики, а какие-то жуки, которых он пытается отодрать от себя. И отодрать от окружающих. Ну ничего. Проколем оксибутират натрия– и всех делов. Кстати, препарат этот был получен впервые здесь, в империи, химиком Казанского университета Зайцевым. Это было лет 30 назад, но только мы стали широко применять его для лечения делирия и еще ряда заболеваний. Поверьте, это дает куда лучший эффект, чем обвязывание мокрыми простынями.

– Это все? – спросил Гуров.

– Да, – ответил Оршанский. Здесь было бы гораздо больше людей, если бы наша судебная система чаще обращалась к мнению врачей. Боюсь, большинство тех, кто сейчас должен быть здесь, находится в тюрьмах и на каторгах, доставляя немало неприятностей другим сидельцам и охранникам.

С этим Гуров спорить не стал, попросив показать, как охраняется территория лечебницы.

12

Они вышли из бывшей конюшни и пошли вглубь парка, направляясь, как понимал Гуров, к реке. Буквально через минуту за деревьями показались кирпичные стены заводских корпусов. Звуки, характерные для работающего предприятия, доносились сюда уже отчетливо. Впереди показалась калитка, которая была устроена в сетчатом заборе. Забор на фоне веток был почти незаметным и довольно высоким – примерно в человеческий рост. Тем не менее, никакой серьезной преграды забор не представлял: перелезть через него было делом пустячным. Да и калитка, как отметил Гуров, была закрыта на простой крючок. На ней не было предусмотрено даже петель для замка.

– Это и есть забор, отделяющий больницу от места преступления?

– В известном смысле – да, – ответил Оршанский. – Это ограждение тянется вдоль реки и упирается с обеих сторон в больничную ограду, которая, в свою очередь, спускается прямо в реку. Но вы не думайте:этот забор сделан не для людей. Пойдемте.

По хорошей выложенной камнем дорожке они свернули налево и подошли к совсем небольшому кирпичному сооружению, предназначение которого Гуров определил не сразу – уж очень оно было низким.Но стоило подойти ближе, и всестало понятно. Домик окружала очень высокая сетка, такая же, из какой было сделано ограждение, через которое они только что прошли. Кирпичное сооружение было ничем иным, как огромной будкой, находящейся внутри просторного и довольно чистого вольера, земля в котором была укрыта свежими опилками.

– Красавцы, правда? – спросил Оршанский с гордостью.

Гуров собак любил и хоть своей и не имел за невозможностью уделять ей надлежащее внимание, но в породах более-менее разбирался. Таких собак он видел впервые. Они были оченькрасивы. Закрадывалось ощущение, что какой-то художник решил нарисовать идеальную собаку, уверенной рукой создал благородный силуэт, заполнил его дорогой темно-коричневой краской,а для завершения картины мазками чуть светлее обозначил низ морды, подпалины на груди и кончики лап. Собаки были довольно крупными – не менее аршина в холке. Несмотря на изящество и даже элегантность, в них сквозила огромная внутренняя сила. Мускулистая грудь, жилистые лапы, довольно мощные челюсти, которые не бросались в глаза из-за вытянутых морд и подпалин…

–Серьезные псы, – заметил Гуров и спросил: – Что это за порода?

–Доберман–пинчер, – ответил Оршанский. – Немецкая порода, выведенная всего 15 лет назад Луисом Доберманом в Тюрингии. Я был там на съезде Европейской психиатрической ассоциации и купил по случаю двух щенков. Они обошлись мне в такую сумму, что нечем было рассчитаться за гостиницу, представляете? – Оршанский рассмеялся. – Слава Богу, ее хозяин оказался собачником и вошел в мое положение, удовлетворившись распиской.

– Вы выпускаете их на ночь? – спросил Гуров.

– Да. Они прекрасные охранники. Их дрессурой занимаюсь я лично. Вы себе даже не представляете, какой интерес представляет психология собак, которые, как и люди…

–Их выпускают каждый день? – перебил его Гуров.

– Да, конечно. Их выпускают ежедневно, каждый вечер, часов в девять.

– Кто?

– Или я, если в это время нахожусь здесь, а не в университете, где заведую кафедрой. Или охранник буйного отделения. Вы его только что видели.

– Значит, на это время больные остаются без присмотра?

– А, прекратите, – отмахнулся Оршанский. – Вы же видели двери и решетки на окнах. К тому же, даже отлучаясь ненадолго, он сразу по возвращению обязан проверить наличие и состояние больных. На этот счет существуют четкие инструкции, разработанные еще моими предшественниками. Вы, наверное, полагаете, что видите перед собой профессора, не думающего ни о чем, кроме науки. Но поверьте, я достаточно здравомыслящий человек и понимаю, что за публика у нас тут содержится и к чему может привести пренебрежение элементарными нормами безопасности.

– Кто-то еще имеет доступ к псам? Например, ваш привратник?

–Тихон? – улыбнулся Оршанский. – Конечно, нет. У него даже нет ключа от вольера. Однако собаки любят его очень, да и он к ним привязан. Когда я разрешаю Тихону покормить их, для него это праздник. Для Кая и Герды – тоже. Я сам, честно говоря, не понимаю природы этого феномена. Но давайте вернемся в кабинет. Что-то становится холодно.

В кабинете профессор разлил по рюмкам коньяк, пояснив весело, что это необходимо «для расширения сосудов». В среде Гурова это называлось проще –«для сугреву», но,как бы там ни было, Гуров был хозяину за коньяк благодарен – он был как нельзя кстати.

Сделав глоток, Гуров решился на просьбу, о которой думал, когда ехал сюда, и теперь был уже вполне уверен в том, что Оршанский ему поможет.

–Исаак Григорьевич, – начал Гуров. – Вы уж не обессудьте за то, что обстоятельства вынуждают меня обратиться к вам с просьбой. Расследование двух убийств хоть и привело к раскрытию тройного убийства, о чем вы уже наверняка читали в газетах, но само по себе зашло в тупик. Жертвы связаны между собой, по сути, так же, как могут быть связаны просто знакомые межу собой люди, работающие на одном предприятии. Так что эта связь никак не выводит нас на мотив. Бессмысленность этих убийств и способ, которым они совершены, наводят на мысль о психическом расстройстве убийцы. Я теперь не склонен подозревать никого из ваших пациентов. Но убийца все же психически нездоров, хоть и находится по ту сторону реки, а не по эту. Поэтому я хочу, чтобы вы, опираясь на ваш опыт, рассказали, какими качествами он может обладать. Хотя бы примерно очертили,так сказать, силуэт или, если угодно,– профиль.

Оршанский задумался.

– Ну хорошо. Даже так –очень хорошо. Хорошо, что вы ко мне обратились. Это первый в моей многолетней практике случай, когда страж порядка обращается к психиатру за помощью в поимке человека, который движим не корыстью или банальными страстями, а психическими отклонениями. Хотя в мировой практике такой опыт уже есть. Например, Крафт-Эбинг в своем фундаментальном труде «Основы криминальной психологии»…

– Я читал эту работу, – перебил Гуров нетерпеливо.

– Да? – Оршанский вскинул брови и посмотрел на Гурова как будто другими глазами. – Но насколько я знаю, она до сих пор не переведена на русский. Вы свободно читаете по-немецки?

– Увы, нет, – ответил Гуров. – Мне ее перевели.

– Можно ознакомиться с переводом? – быстро спросил Оршанский. – Вполне возможно, он окажется вполне достойным и станет существенным подспорьем для моих студентов.

– Нет. Мне ее переводили вслух, читая немецкий текст.

– Как? Кто? – удивился Оршанский.

– А, – отмахнулся Гуров, которому не терпелось перейти к главному. – Один гимназический преподаватель немецкого, немец по происхождению, попал в неприятную историю. У него былодва варианта: или несколько дней заниматься своей отчасти профессиональной деятельностью в моем кабинете, или провести это же время в камере с уголовниками.

Оршанский рассмеялся.

– Вы меня по-настоящему удивили. В первый раз встречаю стража порядка, который служебное положение использует для целей образования. Ну хорошо. Тогда давайте начнем рассуждать, но у меня есть один вопрос,важный. И одна просьба.

– Да?

– Сначала вопрос: есть какие-то факты, о которых не сообщалось в газетах? Это, повторюсь, очень важно.

Гуров задумался. Ему нравился профессор, но раскрывать все карты он не решался. Во-первых, это были не факты, а скорее – предположения, причем весьма туманные. А во-вторых, Гуров счел, что и того, о чем знает широкая общественность, вполне достаточно. 

– Нет, – ответил Гуров как можно более уверенно и добавил, объясняя паузу, взятую на принятие решения: – Я мысленно перебрал все, что мне известно. Точно – нет. А какая просьба?

–Дайте мне слово, что когда вы поймаете этого человека, то дадите мне возможность поговорить с ним. Думаю, это очень любопытный случай. А если я окажусь полезен в расследовании, это может стать началом весьма плодотворного сотрудничества сыскных отделений с психиатрической наукой. Статья или, может быть, более крупная работа, основанная на этом случае…

– Да, конечно, – прервал Гуров профессора, который оказался весьма тщеславен, что, впрочем, было даже полезно для дела.

– Ну-с, тогда начнем. – Оршанский откинулся на спинку кресла. – Я не буду говорить вам «он такой-тои такой-то». Это с моей стороны было бы слишком самонадеянно. Скорее, так: на кого следует обратить внимание. Прежде всего, это кто-то с девиантным поведением, то есть с поведением, как-то отличающимся от общепринятых норм. Да, звучит вроде бы банально: убийство – это уже само по себе отклонение от нормы, но в данном случае речь может идти не о проявлениях агрессии, жестокости и прочих отрицательных моментах. Вовсе не обязательно. И даже, скорее всего, нет – я дальше объясню, почему. А пока немного подробнее. У нас у всех есть «пунктики», чудачества и прочее. Весь вопрос – лишь в том, насколько эти чудачества владеют сознанием. Предположим, вы не любите занимать в ресторане столик у окна. Вот такой у вас «пунктик». Но предположим, других столиков нет, и вы скрепя сердце занимаете нелюбимое место. Или, например, у окна предложил сесть я, а вам от меня что-то нужно, и вы не считаете нужным спорить. Так ведет себя нормальный человек. Человек с ярко выраженными девиациями сделает все, чтобы этот столик не занять, потому что не в силах совладать с собой. Окружающим его поведение покажется странным, и я, если пришел с вами в ресторан, отмечу ваше странное поведение, даже не зная его причин. Вы заявите, что не голодны или что вам срочно понадобилось в другое место и так далее. Это будет нелепо и невежливо, но в конечном итоге ни на какие мысли о вашей жестокости не наведет. Это важно. Понимаете, о чем я?

– Да, – ответил Гуров, мучительно соображая, как он это все объяснит своим надзирателям, а главное – какие вопросы они будут задавать на заводе, чтобы выявить лиц с теми склонностями, о которых говорит профессор.

– Теперь второе. Почему девиантное поведение вполне может не носить отрицательного характера при патологической склонности такого человека к агрессии? Все очень просто. Будучи вынужденным постоянно мимикрировать под общественные нормы и скрывать свое черное начало, такой человек неизбежно учится лгать и выдавать себя не за того, кем является. В итоге ложь рано или поздно проявляется. При этом она может быть вполне безобидной и даже бессмысленной. Например, завтра вы заявите мне, что не любите коньяк, хотя мне уже доподлинно известно о том, что коньяк вы очень даже уважаете и знаете в нем толк. Бессмысленно? Да. И объясняется только вашей патологической привычкой врать. Что неизбежно будет приводить к таким вот мелким ошибкам, которые будут видны окружающим.Эти ошибкисами по себе никак не укажут на вас как на склонного к психопатии, но вкупе с другими фактами вполне могут насторожить. Идем дальше?

–Да,–кивнул Гуров.С этим было все понятно.

– Третье. Если это человек умный, то наряду с патологической лживостью у него рано или поздно проявится способность манипулировать другими. Причем даже не с целью скрыть свою порочную натуру, а просто по привычке – так же, как и лгать. Это может быть, например, склонность к лести, или наговорам, или участию в каких-то нелепых, не преследующих каких-либо конкретных целей интригах. Дело в том, что таким людям нужно чувствовать, что они управляют действительностью. Они любят власть. Не в смысле каких-то конкретных ее проявлений вроде должности, хотя и это может быть им не чуждо. Для них управление другими важно само по себе, и убийство, к слову сказать, – это почти всегда прямое проявление этой склонности. Когда вы один за шахматной доской, то вправе двигать шахматные фигуры, как захотите, и высшим проявлением этой власти является возможность бросить ладью в камин. Желая доказать себе это, вы это и сделаете рано или поздно.

Гуров уже начал немного раздражаться тем, что профессор почему-то именно его, Гурова, избрал для примеров, но в целом в словах Оршанского были и логика, и здравый смысл. Правда, вопрос о том, какуюзадачу завтра ставить простым надзирателям, далеким от этих высоких материй, оставался открытым.

– Четвертое. Эти люди почти всегда склонны к нарциссизму. Вы же видели вашего клиента и моего пациента Трофима Огородникова. Он постоянно требует внимания, считая свой случай совершенно особым, а себя – исключительным явлением. Я, честно говоря, еще не встречал человека с таким самомнением. И это, к слову сказать, ваш шанс.

– Они хотят, чтобы о них узнали, – сказал Гуров полувопросительно.

– Да. Настолько, что были случаи, когда такие люди или сами признавались в содеянном, или давали ищущим их прямые подсказки, чтобы быть раскрытыми. У вас пока ничего подобного не было?

Гуров почувствовал себя неуютно. Его подмывало рассказать профессору о буквах, написанных краской, но он сдержал себя и коротко ответил:

– Нет.

– Ну что же, – сказал Оршанский. – Имейте в виду, что такие подсказки вполне могут появиться, и вам надо будет их правильно распознать. Теперь последнее,самое сложное, потому что установить это будет почти нереально. Дело в том, что причины подобного поведения кроются в детстве. Доктор Фрейд, о котором вы наверняка слышали, считает, что именно полученные в детстве психологические травмы часто являются первопричиной многих психопатологий. Я не большой поклонник психоанализа, но в данном случае вынужден признать его правоту. У большинства тех моих пациентов, с кем уровень доверия позволил дойти до глубин детских воспоминаний, обязательно обнаруживались какие-то события многолетней давности, не всегда шокирующие, но всегда – травмирующие. Но вряд ли вы, имея сотни подозреваемых, сумеете это установить. Впрочем, когда круг подозреваемых сузится, можно попробовать что-то выяснить.

Гуров был несколько разочарован. Профессор сказал совершенно логичные вещи, но в них было мало конкретики, а главное – как можно было все это проверить в короткий срок, еще и имея несколько сотен подозреваемых? Это задача казалась непосильной. Нужно было переговорить с несколькими сотнями рабочих, задав им какие-то вопросы, которые помогут выявить среди этой массы именно тех людей, которые склонны к убийствам или, по крайней мере, подозрительны. Дело немного упрощалось тем, что вопросы эти должны быть более-менее одинаковы. В этом может помочь профессор. Но как эти вопросы зададут полицейские? Выглядеть это будет, по меньшей мере, нелепо. Если не полицейские, то кто? И как это объяснить тем, кто должен отвечать на вопросы? И почему они вообще должны на них отвечать?

И тут у Гурова появилась идея.Принципиально нового в ней не было ничего. Что было новым, так это весьма необычное применение метода.

Он изложил идею Оршанскому, и тот мгновенно загорелся. Еще час ушел на выяснение деталей. Потом их совещание было неожиданно прервано: в кабинет профессора вошел военный в форме ротмистра. Он замер посреди кабинета, не произнеся ни слова. Оршанский, увидев гостя, явно смешался. Гуров быстро сообразил, что из себя представляет вошедший. Последнему было безразлично, что Оршанский не один и что своим появлением он поставил уважаемого профессора в неловкое положение. Он просто ждал, когда останется наедине с профессором. Подобное высокомерие могли себе позволить только люди, занимающие очень высокое положение. И лишь форма ротмистра сбивала с толку – было бы вполне логично, если бы на посетителе была форма, по меньшей мере, генерала, да и по возрасту он должен был иметь более высокое звание.

– Федор Иванович, вы уж извините, не могли бы вы подождать в коридоре? Дело очень срочное и конфиденциальное. Буквально несколько минут, – попросил Оршанский.

Гуров вышел, обойдя ротмистра, который даже не двинулся с места, чтобы пропустить его к выходу. Ждать пришлось минут пятнадцать. Ротмистр покинул кабинет и, четко печатая шаг, пошел по коридору.

Гуров вернулся в кабинет, Оршанский извинился, и они продолжили. Через час им снова помешали. Молодой человек невысокого роста, худощавый и с жидкой бородкой, вошел без стука, прошествовал к столу в углу, где были расставлены какие-то химические сосуды, повозился там с минуту, взял одну из пробирок и, не обращая внимания на находящихся в помещении, вышел. Все это время Оршанский молча наблюдал за ним, а когда тот покинул кабинет, сказал:

– Это мой ассистент. Прекрасный химик.

– Тоже пациент? – усмехнулся Гуров, вспомнив странного привратника. Этот молодой человек, конечно, не был так же вопиюще нелеп, но тоже вел себя довольно странно.

– Нет, что вы. Просто студент,– ответил Оршанский и они продолжили обсуждение своего плана.

В контору Гуров попал только к вечеру. Для осуществления их с Оршанским плана нужно было нанести еще один визит.

13

– Исследование? – удивленно поднял брови Воскресенский. – Вы собираетесь вычислить убийцу, устроив массовое заполнение каких-то бумажек с вопросами? Может быть, просто спросите каждого: «Это ты убил?» Хотите, я всех соберу,и покончим с этим? Это будет куда проще. Тем более, большинство моих людей не сможет написать ответы на вопросы по причине малограмотности.

– Им помогут студенты Оршанского, – ответил Гуров и продолжил объяснения. – У профессора есть определенная теория насчет личности убийцы. В анкетах будет несколько специально составленных вопросов, касающихся условий труда и характеристики коллег. При этом внимание будет обращаться не только на то, что будут отвечать люди, но и как. Есть очень большая вероятность, что убийцу можно будет установить по манере и содержанию его ответов. Или, по крайней мере,очертить круг лиц, которые могут соответствовать психологической характеристике, составленной профессором. Дальше уже мы будем работать.

– Вы хотите опрашивать всех?

– Нет. И тут тоже понадобится ваша помощь. Прежде всего, нам нужны те, кто во время убийств находился на заводе, работая во вторую смену. К ним надо добавить тех, кто мог здесь находиться. Вернее, так: из общего списка нужно исключить тех, кого тут точно не было. Это сделаем мы. Мои надзиратели поработают с охранниками, чтобы те вспомнили, кто точно ушел в эти дни и уже не возвращался. Я понимаю, это будет сложно и неполно, но чем больше мы отсеем людей на первом этапе, тем дальше станет проще. Подозрений это не вызовет – мы же проводим расследование, и такой список окажется полезным.

– А вы не боитесь, что работные откажутся? Как я объясню этот балаган?

– Вы должны будете объяснить, что это мероприятие проводится с целью улучшения условий труда. К тому же опрос будет анонимным.

– И какой тогда в этом смысл?

– Ну это он для них будет анонимным. Студенты, после того как опрашиваемый выйдет, будут ставить специальную отметку на опросном листке, которая позволит установить, кто его писал.

– Черт знает что… – Воскресенскому по-прежнему не нравилась эта идея. – Я надеюсь, профессор знает, что делает… Сколько на это понадобится времени?

– Мы рассчитываем на несколько дней. На одного рабочего планируется тратить не более 10 минут. С подозрительными студенты могут поработать дольше, с теми, кто точно не отвечает заданным профессором критериям, – меньше. Одновременно будет работать три-пять студентов.

– Предположим, пять человек, по 10 минут… Тридцать человек за час, за пять часов – человек 150… – прикинул Воскресенский. – Ну хорошо. Допустим. Но у меня есть одно условие. Насколько я знаю господина Оршанского…

– Вы знакомы? – спросил Гуров

– Конечно. Соседство обязывает. Так вот, насколько я знаю профессора, он за счет этого мероприятия решит и какие-то свои научные задачи. Я же хочу решить свои. Чем живет рабочий класс, мне тоже интересно, но с собственной точки зрения. Поэтому я хочу участвовать в составлении списка вопросов, и разумеется, я хочу ознакомиться с результатами этого… мероприятия. Только так.

– Я думаю, профессор не будет возражать.

– Когда вы начнете?

– Профессор обещает подготовить материалы за день.Значит, послезавтра можно будет начать.

– Последний вопрос: кто знает об истинных целях этого мероприятия?

– Только вы, профессор и я. Студенты об этом не узнают вообще –разве что по прошествии какого-то времени, когда это будет уже неважно. Мои люди будут знать, что мы участвуем в опросе строго негласно и просто используем для своих целей мероприятие, запланированное и организованное не нами исключительно с научными целями.

Гуров обсудил с Воскресенским детали: место, где будет проводиться опрос, кого и в какой последовательности будут вызывать. После этого Гуров откланялся и отправился в контору.

Время уже было вечернее. Гуров позвал в кабинет Степаненко и еще троих надзирателей из тех, кто уже бывал на заводе, и провел подробный инструктаж. У них был всего один день до начала задуманного мероприятия, поэтому список тех, кто мог находиться на территории завода в момент совершения убийства, должен был быть готов завтра к вечеру. После этого он отпустил надзирателей, но Степаненко попросил остаться.

– Игорь, а проводи-ка меня сегодня домой, на Конторскую. Потом возьму тебе извозчика.

Степаненко не задал никаких вопросов и только кивнул.

Гуров с надзирателем вышли из пролетки возле дома ювелира.

– Все не дает вам покоя аноним, Федор Иваныч, – догадался Степаненко, но не удивился.

Он знал эту особенность начальника – доводить все до конца, не оставляя никаких, как говорил Гуров, «хвостов» в виде вопросов, на которые так и не было получено ответов.

Гуров это заметил за собой давно и сейчас подумал, что профессор Оршанский наверняка приписал бы такое навязчивое состояние неудовлетворенности и потребности все уяснить до конца какой-нибудь душевной болезни. Да еще и причины в детстве стал бы искать: может быть, маленький Федя Гуров когда-то потерял любимого оловянного солдатика, да так и не нашел его, и теперь всю жизнь расплачивается психическим отклонением за полученную в детстве от этой утраты душевную травму. Сам Гуров ни о каких детских травмах не помнил, но своей особенности немного стеснялся, потому что его интерес к «хвостам» часто не имел никаких рациональных оснований.

Гуров сразу пошел за дом. Обойдя его слева, он свернул направо и стал у угла.

– Смотри, Игорь. Вот тут, помнишь, стояла поленница, довольно высокая. Сейчас ее, конечно, растащили соседи, но на месте, где она была, земля примялась, и валялись деревянные опилки.

– Да, помню, – ответил Степаненко.

– А теперь посмотри наверх, – сказал Гуров и сам поднял голову. – Чье это окно на втором этаже, помнишь?

– Дочь хозяина, Бейла, кажется…

–Ты «Ромео и Джульетту» читал?

– Хахаль! – догадался Степаненко.

– Скорее – воздыхатель, – поправил Гуров. – Хахалем он, увы, стать не успел: если бы он им был, мы бы узнали о нем еще тогда. Помнишь, девицу мы нашли при полном параде? Вот тебе и объяснение:это для него она одевалась и лицо красила. Теперь вот что: ты сейчас стоишь примерно там же, где проходили убийцы, идя от реки. Шли они к главному входу, который выходил на улицу, потому что, как мы установили, вот эта дверь черного хода была заперта на засов изнутри. Ты меня сейчас хорошо видишь?

– Почти не вижу.

– Правильно. Было темно, и воздыхатель стоял за высокой поленницей. Его могло выдать только движение, звук или какая-то совсем яркая деталь вроде белого картуза, что не характернодля гардероба нынешней молодежи. Я тебя тоже вижу плохо, но когда ты двигаешься – не могу не заметить. И конечно,увидел бы лысину или необычно высокий рост. Больше отсюда ничего не рассмотреть. Кстати, находясь на улице, где есть фонари, я бы увидел больше, чем было написано в анонимке.

– Ну… Вроде все сходится,–подтвердил Степаненко.

– А дело было, видимо, так. Молодые люди притихли, увидев посторонних. Те их не заметили. Бейла, услышав шум, отошла от окна и спустилась вниз, где и была убита. Кстати, может быть, если бы она спала, как положено приличным барышням в такое позднее время, убийцы просто тихо вытащили бы сейф, и никого убивать не пришлось бы. Возможно, изначально план был именно таким. Об этом мы уже никогда не узнаем. И уже не важно, заходил наш поклонник в дом после убийства или нет. Во всех случаях наутро он узнал из газет, что предмет его воздыханий и ее семья были убиты в то время, когда он находился от места преступления буквально в нескольких саженях. Могу представить себе его состояние. Вероятно, потом этот юноша испугался обвинений в тройном убийстве. С одной стороны. А с другой – умолчать о том, что он видел, никак уже не мог. Да, видел оннемного, но все же это могло нам помочь. Поэтому он настрочил анонимку.

– Так что, будем его искать? Зачем? Что нового он расскажет? – спросил Степаненко.

– Наверное, ничего, – признал Гуров. – И будем ли искать – не знаю. Пока езжай домой, пошли искать тебе извозчика.

14

На следующееутроГуров, кляня себя за нелепую патологию, достал из шкафа дело о тройном убийстве на Конторской, которое он, движимый этой самой патологией, не спешил передавать в архив. Сыщик нашел там собранные надзирателями сведения об убитых и вызвал Пахло.

– Андрей, тут такое дело… – начал он смущенно. – У Бейлы Юхман был какой-то неустановленный поклонник. Видимо, он нам анонимку и прислал. Так вот было бы неплохо выяснить, кто это, поговорить с ним и сдать наконец-то вот это, – Гуров показал на папку с делом, – в архив.

– Как мы это установим?

Гуров знал, что Андрей Пахло, второй после Степаненко подчиненный, не задаст смущающего начальника вопроса: «А зачем?» К тому же внешне и манерами Пахло вполне подходил для того задания, которое собирался дать ему Гуров.

– В деле указано, что Бейла училась в седьмом классе Мариинской гимназии, что на Рымарской. Знаешь, где это?

– Знаю.

– Сходи туда, узнай, кто был ближайшей подругой покойной, и поговори с ней. С кем еще барышня будет делиться сведениями о тайном воздыхателе? Может быть, она сможет сказать, кто это? В смысле общения с юными девицами равных тебе нет. Да и с неюными – тоже. Начнешь ты с классной дамы, воспитательницы или как там это у них называется. В общем, постарайся этого юношу разыскать и поговорить с ним.

– А если он был не один такой воздыхатель? Девка была красивая…

– Постарайся узнать, кто из них был самый… близкий. Если не получится, то и Бог с ним. Разузнай, что можешь, и к вечеру доложишь. На этом поставим точку,–и уже скорее для себя, посмотрев на папку с делом, Гуров добавил: – Окончательную точку.

В дверь постучали. Гуров сказал: «Войдите»,– и увидел перед собой долговязого субъекта, которого сразу узнал. Это был посыльный канцелярии генерал-губернатора; на памяти Гурова он никогда не приносил хороших вестей.

Этот раз не стал исключением: Гурова ждали к часу дня у губернатора на совещании, где ему предстояло доложить о ходе расследования двух убийств, случившихся на заводе Гельферих-Саде.

– Кто еще будет? – мрачно спросил Гуров.

Ответ его совсем расстроил: кроме обер-полицмейстера, начальника охранного отделения и Воскресенского, на совещании должен присутствоватьГерман Гельферих, брат основателя предприятия, его основной наследник и главный владелец завода. Участие этого типа не сулило ничего хорошего.

– Я требую, я как владелец требую скорейшей поимки убийцы и восстановлении порядка на вверенном мне предприятии! – Герман Гельферих, совершенно обрюзгший, с несколькими подбородками и лысиной, прикрытой редкими прядями волос, орал высоким истеричным голосом.

Собравшиеся почтительно молчали. Один из самых богатых людей губернии, следующий завещанию брата исо скрипом выделяющий средства на некоторые благотворительные начинания, был не тем человеком, с которым слуги государевы могли вступать в полемику. При этом Гурову было прекрасно известно, что Герман Гельферих являлся завсегдатаем публичных домов, где неизменно требовал самых юных проституток. Кроме того, он спускал за карточным столом суммы, явно превышающие свои благотворительные взносы. За всеми этими «делами» Гельфериху совершенно некогда было заниматься заводом. Об этом все знали, но огромный унаследованный им капитал заставлял собравшихся молча слушать эту истерику.

Генерал-губернатор, Константин СократовичСтарынкевич, слушал излияния владельца завода, демонстрируя при этом крайнюю заинтересованность. Тем не менее, Гуров был уверен в том, что он думает о Гельферихе примерно то же самое, что и остальные. Сын президента ПольшиСтарынкевичсделал блестящую карьеру отнюдь не благодаря отцу, а потому, что обладал цепким умом и хорошими организаторскими способностями. К тому же он всегда благоволил полиции, считая именно ее основой царской власти. В Харьков Старынкевич прибыл из Томска, где, тоже будучи генерал-губернатором,наладил работу конной полиции и способствовал организации охранного отделения. Поговаривали, что он был дружен с министром внутренних дел Плеве, убитым в прошлом году бомбистом-эсером в Санкт-Петербурге. Плеве даже бывал в Томске, лично участвуя в начинаниях Старынкевича. Так что Гуров был уверен, что губернатор будет на их стороне, хотя для виду, конечно, и попытается исполнить какую-то сцену под названием «Суровый начальник распекает нерадивых подчиненных».

Начальник охранки Стрельцов сидел совершенно безучастно, и это был один из редких моментов, когда Гуров ему завидовал. Охранное отделение хоть и числилось «при генерал-губернаторе», но подчинялось непосредственно Департаменту полиции Министерства внутренних дел, и Стрельцову было, в общем-то, наплевать на истерики местного денежного мешка: на его карьеру он повлиять никак не мог. Кроме того, репутация охранки заставляла даже людей высокого положения относиться к ее руководителям уважительно.

А вот харьковский обер-полицмейстер Константин Иванович Бессонов, кажется,пребывал в расстроенных чувствах. Не то чтобы его сильно волновало раскрытие двух убийств,скорее – его волновали чувства богатого наследника, потому что, как подозревал Гуров, Бессонова связывали с наследником, так сказать, меркантильные отношения. Во всяком случае, по просьбе своего непосредственного начальника Гуров дважды вмешивался в конфликты с участием Германа Гельфериха. Один возник за карточным столом, второй – в борделе, и обоих не случилось бы, не будь наследник столь жаден и глуп.

Воскресенский был совершенно спокоен – видимо, потому, что прекрасно изучил владельца завода и просто выжидал, когда толстяк выдохнется. Именно он и решился прервать его, решив, что момент настал.

– Герман Христианович, все присутствующие с уважением относятся к вашему мнению и разделяют вашу заботу о положении дел на заводе и в губернии.

– К слову, где же ваша забота, Воскресенский?! Вы там проводите сутки напролет. Как могло случиться так, что на вверенной вам территории произошло два убийства?! – снова заорал Гельферих.

На то, что территория из вверенной наследнику вдруг превратилась во вверенную управляющему, Воскресенский не обратил никакого внимания.

– Моя задача – обеспечивать нормальную работу завода, и он работает вполне нормально. Но, увы, я не могу контролировать вообще все. Жизнь иногда подбрасывает нам из колоды вовсе ненужную карту, и мы не можем на это влиять.

То ли упоминание карт успокоило наследника, то ли спокойный, как будто убаюкивающий голос Воскресенского, но Гельферих шумно выдохнул и замолчал.

– Хотелось бы знать, что делается для раскрытия убийств, – обратился губернатор к обер-полицмейстеру, и он тут же перевел взгляд на Гурова, который понял, что отчитываться придется ему одному.

– Мы работаем над разными версиями. Сейчас мои люди находятся на заводе, где составляют список лиц, которые могли пребывать на территории в то время, когда были совершены оба убийства. Потом этот список будет сужаться, и мы обязательно установим круг подозреваемых.

– Психиатрическая лечебница, которая находится рядом… Вы эту версию рассматривали? – спросил Старынкевич.

– Псих!Конечно, это псих! – снова подал писклявый голос наследник, и все почтительно замолчали, ожидая еще каких-нибудь ценных откровений. Однако их не последовало.

– Разумеется, – ответил Гуров. – Я лично осмотрел Сабурову дачу на предмет условий содержания особо опасных психических больных и охраны территории. Мы не отбрасываем версию о том, что убийцей может быть пациент, но пока она кажется не имеющей перспективы. Однако мы допускаем, что преступник – психически нездоровый человек, и работаем в этом направлении с профессором Оршанским.

– Насколько мне известно, оба убитых были черносотенцами и патриотами… Первый, правда, не обладал должными для патриота моральными качествами, но тем не менее. В этом направлении что-то делается?

Тут Гуров понял, что сейчас последует нагоняй, потому что в этом направлении не делалось ничего: Гуров был уверен в том, что данная линия вряд ли заслуживает внимания. Да и что именно делать в этом направлении, он представлял себе довольно слабо.

Но тут Гурову пришла помощь, которой он не ожидал.

– Мы рассматриваем эту версию, – подал голос начальник охранки. – Наша агентура нацелена на установление круга лиц революционеров, которые могли бы быть причастны к совершению двух убийств.

Гуров понимал: охранка не рассматривает ничего,ее агентура сейчас нацелена на куда более важные дела. Он был благодарен Стрельцову за поддержку. Впрочем, Гуров понял, что Стрельцов ничем не рисковал,потому что тоже не верил в «революционный след» и в то, что убийцей окажется кто-то из социалистов. Поэтому если преступникв итоге будет найден, вряд ли кто-то упрекнет Стрельцовав том, что убийцу проморгала охранка.

– А что делает в этом направлении полиция? – неожиданно подал голос наследник.

Гуров мысленно выругался.

– Мы со своей стороны тоже изучаем конфликты на политической почве, которые имели место в среде рабочих, – не моргнув глазом соврал он.

Гуров перевел взгляд на шнур, которым была перевязана штора в кабинете губернатора, и подумал, что было бы неплохо этим шнуром придушить жирного наследника. Воскресенский проследил за взглядом Гурова и еле заметно усмехнулся. То ли понял, какие мысли гуляют в голове у начальника сыскной части, то ли отреагировал на слова Гурова про «изучение конфликтов». Воскресенскому, конечно, было точно известно, что ничего сыскная часть не изучает. Но Гуров был уверен, что тот спорить не станет.

В конце совещания все заверили друг друга: Гуров и Стрельцов – заверили всех в том, что работа идет, Воскресенский – в том, что учреждения, расследующие убийства, пользуются и дальше будут пользоваться всевозможной поддержкой руководства завода, губернатор заверил Гельфериха в том, что преступник будет найден, а Гельферих заверил всех, что он это так не оставит. Что именно он не оставит и каким образом, никто уточнять не стал. 

И только обер-полицмейстеру заверять было не в чем, поэтому, выходя из кабинета губернатора, вид он имел слегка потерянный.

– Федор Иванович,– негромко позвал Старынкевич, когда все уже двинулись к выходу. – Спасибо за Конторскую.

Гуров подумал, что это пока единственная реакция начальства на раскрытие самого громкого убийства года, если не последних пяти лет, что Гуров возглавлял сыскную часть, и,видимо,–последняя.

У выхода из кабинета Гурова поджидал Стрельцов. Он ловко подхватил его под локоть и увлек к окну.

– Федор Иванович, я так же, как и вы, не верю в версию о причастности к убийствам на заводе революционеров, – начал он, – но все же вынужден настаивать: поговорите с Артемом. Помните, я вам о нем рассказывал?

– Зачем? Да и как? – растерялся Гуров.

– Поговорите. Просто поверьте мне на слово. А насчет как – тут я полагаюсь на ваши способности. Думаю, вы найдете способ,– усмехнулся Стрельцов и добавил: – И может быть, позже поймете, почему я настаивал.

Через два часа Гуров курил, лежа в постели в особняке Харина. Его вдова, Александра Гавриловна Харина, уже немолодая женщина, все еще была очень хороша собой, и Гуров в очередной раз отметил это, наблюдая за тем, как она не спеша одевается.

Их связь началась как-то сама собой, почти сразу после назначения Гурова на должность и, пожалуй, еще до того, как Гуров понял, кто такая Харина и какую роль она играет в жизни Харькова. А роль ее была весьма любопытна. Будучи устроительницей салона, где собирались люди более-менее одного достатка, но разных сословий, она служила посредником во многих, если не в большинстве городских дел, требовавших конфиденциальности и деликатности. Через ее дом текли тысячи рублей взяток за земские и государственные подряды, в нем купцы заключали соглашения с представителями криминального мира, а чиновники покупали продвижение по службе.

Сам Гуров неоднократно был участником подобных сделок: то устроившего дебош в кабаке купеческого сынка освободить за вознаграждение от папаши, то за небольшую денежную компенсацию вернуть особо ценную вещь, которую зазевавшийся толстосум утратил после встречи с карманником. Эта деятельность была для Гурова существенным материальным подспорьем, причем, как и для всех посетителей особняка Хариной,– совершенно безопасным: он почти никогда лично не общался со своими «клиентами», просто получая из рук вдовы серые конверты с наличными. Разумеется, за вычетом ее комиссионных.

При этом Гуров никогда не брался «решать вопросы», как эту деятельность называла сама Харина, связанные с убийствами, изнасилованиями и прочими преступлениями, которые считал особо отвратительными. Также он не ввязывался в дела, если ему был отвратителен их фигурант. Например, он никогда бы не взялся «решать вопросы» Генриха Гельфериха, не последуй просьбы непосредственного начальника. Так что, несмотря на мелкое мздоимство, которое он себе позволял, Гуров считал, что его совесть,в общем-то,чиста.

Как и чиста она была в отношении деятельности госпожи Хариной. Конечно, с формальной точки зрения она была преступной, но Гуров относился к данному вопросу философски: этой стороны общественных отношений избежать невозможно, так пусть все будет, по крайней мере, тихо и цивилизованно. Да и вообще, по мнению Гурова, именно эта деятельность была одной из важных причин того, что Харьков слыл городом очень спокойным. В нем крайне редки были выяснения отношений с применением оружия и случайными жертвами, открытые конфликты между купцами, а волна еврейских погромов, прокатившаяся по империи, и вовсе обошла Харьков стороной. Даже революция задела город уже на излете, когда всем стало окончательно понятно, что пошатнувшееся было самодержавие не без потерь, но все же устояло.

– Месье комиссар, – так в шутку называла Гурова Харина, что, учитывая его должность и род занятий, было недалеко от истины.– Вы просите невозможного.

– Сашенька, у тебя же прекрасно получилось организовать встречу с блатными по убийству на Конторской, помнишь? Ты была великолепна. Твоя феноменальная способность сводить людей является гвоздем, на котором держится Харьков. Если его выдернуть, то город просто обрушится в хаос.

– Ваша лесть, месье комиссар, ничего не изменит. Одно дело – блатные, совсем другое – господа революционеры. В головах у них черт знает что, они равнодушны даже к деньгам, а к чему они не равнодушны, так этого нормальному человеку вообще не постигнуть. Нет. Это не мои клиенты… Помоги застегнуть платье.

– Но они же живут здесь,– продолжил Гуров, вставая. – Они у кого-то покупают оружие, где-то печатают свои прокламации… Не может быть такого, чтобы никто не знал, к кому обратиться. И не может быть, чтобы ты не знала, к кому обратиться, кто в итоге знает, к кому обратиться…Уверен– ты можешь. Тем более, намерения мои как воздух гор чисты. Все, что мне нужно,– поговорить с Артемом. На его условиях, без всяких подвохов. Можешь смело заверять, что я даю слово. Цену ему ты знаешь. Да и подводить тебя я не стану.

– Одевайся, господин начальник сыскной части,–вздохнула Харина, перейдя от «месье» к «господину начальнику», что свидетельствовало о ее раздражении. –Мне пора. А что до твоего вопроса – я, кажется, знаю, что делать.

15

Гуров, конечно, был уверен, что Харина справится с поручением, но не ожидал, что это произойдет так быстро. На следующее утро у входа в контору он увидел пролетку с поднятым верхом, кучер которой не был похож на кучера:вместо неизменного тулупа на нем красовалось кургузое пальтишко. Человек, сидящий на козлах, явно замерз.

Как только Гуров переступил порог конторы, привратник бросился к нему.

– Тут вас ожидают, ваше благородие. Уже час, как ждут, – и показал на молодого человека в картузе, который сидел на стуле.

– Что вам угодно? – спросил Гуров, подходя.

Тот стал сбивчиво объяснять.

– Велено вас к одному человеку… Встречу с которым вы просили… Он просил…

– Да, я понял. Поехали, – Гуров направился к выходу.

– Ваше благородие, велено без оружия.

– Я не ношу с собой оружия, молодой человек.

– Велено обыскать…

– Здесь? – спросил Гуров, усмехнувшись.

Юноша покраснел.

– Велено на месте…

– Это же ваша пролетка там ждет? Поехали,– бросил Гуров и направился к двери.

В пролетке юноша, снова мучительно покраснев, протянул Гурову темный платок.

– Это еще что за театральщина?

– Велено… – сказал молодой человек упавшим голосом.

Гурову стало его жаль, и он не стал спорить, натянув платок на глаза и устроившись поудобнее. Сначала Гуров решил попытаться понять, куда его везут, но, во-первых, ему это было без надобности, во всяком случае – пока, а во-вторых, он уже догадывался, у кого можно будет узнать местонахождение Артема, если надобность в этом возникнет.

Ехали они примерно с полчаса. Периодически пролетка сворачивала, но Гуров, даже не особо следя за поворотами, быстро сообразил, что возница сворачивает налево, а потом – дважды направо, или наоборот – направо и дважды налево, отклоняясь от прямой, по которой на самом деле двигалась пролетка. Перед этим они спустились по довольно длинному пологому спуску и переехали мост. Гуров уже почти не сомневался в том, куда они движутся:конспираторы из юных революционеров были так себе. Когда пролетка остановилась и Гурова повели через помещение с характерным запахом, который нельзя было спутать ни с каким другим, все стало окончательно понятно.

Они спустились куда–то в подвал. Гурова неумело обыскали и ввели в какую-то комнату.

– Снимите это, ваше благородие, – раздался веселый голос.

Гуров сдернул повязку и осмотрелся. Он находился в небольшой комнате без окон, где было тепло и довольно душно. В углу трещала буржуйка, труба которой уходила в потолок. Там же, под потолком, было небольшое оконце, забранное тряпками для того, чтобы не выпускать тепло. В комнате находились деревянные нары – такие же, какие Гуров видел несколько дней назад.Они уже не оставляли никаких сомнений в том, где именно сыщик находится.Завершали интерьер стол, стул и несколько стопок книг на полу.

На нарах, опершись спиной о стену и вытянув ноги, сидел человек невысокий, но очень плотный, почти квадратный и, видимо, обладающий недюжинной силой. Его узкие глаза смотрели весело, и он, не таясь, разглядывал Гурова.

Гуров тоже рассматривал сидящего на нарах и не верил своим глазам.

– Вы не Артем.

– Отчего же. Он самый и есть.

Гуров вспомнил, что Стрельцов, кратко описывая биографию Артема, с датами не усердствовал, поэтому-то у Гурова и сложилось о нем ложное впечатление. К тому же положение главного харьковского революционера, которого слушали тысячи рабочих, подразумевало некую опытность.

Изумление Гурова было так велико, что он выпалил:

– Я думал, вы гораздо старше.

– Ну извините, если разочаровал. – Артем, которому не вид было лет 20, широко улыбнулся. – Садитесь на стул. Увы, ничего не могу предложить, даже чаю. С бытом тут сами видите… Не «Гранд-отель».

– Ну и зачем этот идиотизм с повязкой? Или вы полагаете, я не знаю, где мы сейчас находимся? Вашим хлопцам не мешало бы подучиться, а вам найти менее… заметное место для своего пребывания.

Конечно, Гуров рисковал, показывая, что знает, куда его привезли. Он рассудил, что именно местоположение Артема было причиной, по которой Стрельцов настаивал на этой встрече. Значит, Стрельцов знал, где обитает главный революционер Харькова, но по уже высказанным причинам пока ничего не предпринимал. Вряд ли Артем не догадывался, что его место пребывания является для охранки секретом полишинеля. И самое главное – не определись они с тем, где находятся, дальнейший разговор был бы бессмысленным.

– Ну а с другой стороны, где быть разрушителю общественных устоев, как не в психиатрической лечебнице? –рассмеялся Артем, а потом посерьезнел и прямо спросил:– Так что вам нужно, господин начальник сыскной части? 

Гурову понравилась прямота Артема.Он начинал понимать причину его популярности в среде рабочих. Впрочем, среда как раз была не при чем. Он был бы популярен где угодно – хоть у блатных, хоть у курсисток. От сидящего напротив мужчины исходила внутренняя сила, которая называлась входившим в моду словечком «харизма». Гуров уже неоднократно встречал таких людей. Они легко завоевывали расположение и могли вести за собой, увлекая не словами даже, а самой совей личностью. Таким был, например, Воскресенский. И даже Ольшанский наверняка пользовался крайней популярностью у студентов.

– Все очень просто,– сказал Гуров. – Вы, господин Сергеев… Или вы предпочитаете называться Артемом?

– Как вам угодно, – махнул рукой Артем.

– Так вот, вы, пожалуй, единственный человек, который находится в двух мирах одновременно. Вы живете здесь, причем живете постоянно и даже принимаете гостей, как я понимаю. А с другой стороны, вы наверняка бываете на той стороне реки и прекрасно осведомлены о происходящем на заводе.  Поэтому вы,вероятно, можете сообщить что-то, что поможет в раскрытии убийств.

– Зачем мне это делать? – осведомился Артем.

– Потому что вы, насколько я понимаю, поставили целью своей жизни борьбу за справедливость. А что может быть несправедливее, чем убийство.

– Но первый убитый, насколько я слышал, получил по заслугам, – усмехнулся Артем.

– Зато второй один воспитал дочь, был набожным человеком, что для вас,вероятно, не важно, а вот что точно важно – пользовался всеобщим уважением,как раз за свое следование принципу справедливости. Хотя, видимо, понимал этот принцип не так, как вы,– парировал Гуров.

– Ну, хорошо, – сказал Артем. – Спрашивайте.

– Первый вопрос: вы знали, кем был первый убитый?

– Убийцей? Нет.

– Я не об этом.

Артем пристально посмотрел на Гурова и задумался.

– Вы что, хотите на нас повесить первое убийство? А со вторым как? У вас все равно ничего не склеивается.

– Нет. Не хочу. Вы знали или нет? Впрочем, судя по вашим словам, – знали.

– Послушайте, господин начальник сыскной части… – Артем явно разозлился. – Если бы мы убивали каждого агента охранки, о котором узнавали, мы бы только этим и занимались. Зачем? Прослыть уголовниками с политическими взглядами? Что я скажу завтра рабочим? «Я убил агента охранки, айда за мной, товарищи»? Что за глупость? Задача партии – завоевывать популярность масс. У эсеров–бомбистов пока получается не очень. Сочувствующие – они и так сочувствующие, а остальные – лишь перекрестятся испуганно или отойдут с брезгливостью.

– Послушайте, я не собираюсь обвинять вас лично. Вы могли и не знать, что кто-то из рабочих, движимых собственными представлениями о революционной целесообразности…

– Ну, с первым – понятно. А второе убийство? – перебил Артем. – Кто-то убил набожного мастера, которого все знали и уважали? За что? За то, что он за царя и отечество? У нас бы не то что бомб – у нас бы пуль не хватило. Вы меня уже начинаете разочаровывать.

–Тогда поставим вопрос так:как по-вашему, это мог быть кто-то из работающих на заводе?

–Нуу… – протянул Артем, –из тех, кого я знаю лично, – точно нет. Политический мотив –нет. Но в голову всем не залезешь. Не знаю.

– Тогда зайдем с другой стороны.

– Псих из психлечебницы?–усмехнулся Артем.

– Послушайте, молодой человек, – теперь уже разозлился Гуров. – У меня два убийства на территории, куда не мог проникнуть посторонний. Вернее, даже две территории. К тому же вопрос о том, как жертвы вообще оказались в этом месте, остается не выясненным, но само это местоположение исключает случайность. У вас есть какие-то собственные версии произошедшего. Извольте. Я с удовольствием их выслушаю.

– Да ладно вам кипятиться, господин сыщик,– ответил Артем. – Нет у меня никаких версий. Но я готов вам помочь. Вы можете думать на сей счет что угодно. Например, что я решил выведать у вас, что вам уже известно, и именно поэтому вы здесь. Но тогда вам придется признать, что я имею к произошедшему какое-то отношение, но этого отношения вы установить не можете. А знаете почему? Потому что его нет, этого отношения. Впрочем, интерес у меня есть. Я не хочу, чтобы кто-то думал, будто в этих убийствах как-то замешаны большевики. Это помешает нашему делу. Это-то вы должны понимать. В общем, давайте просто продолжим.

Гуров задумался на секунду и задал следующий вопрос:

– Как вы пересекаете реку? Она не широка, но перепрыгнуть ее нельзя. Какая-нибудь временная переправа в виде доски была бы слишком длинной, и мы бы ее заметили. Да и прогнулась бы доска такой длины…

– На этот вопрос я отвечать не буду. Не поймите меня неправильно. Способ переправы был организован не мной, и я не хотел бы, чтобы его раскрыли. Я только скажу, что он действительно есть.

– Хорошо. Сколько людей о нем знает?

Артем задумался.

– Да многие. И на заводе, и здесь, наверное. Тем более… в определенное время его нельзя не заметить. Да и вы обнаружите его без труда, если будете внимательны. Мне просто не хочется, чтобы вы узнали о нем от меня.

–Хорошо, следующий вопрос –собаки. Как?

– Прекрасные псы, вы их видели? – улыбнулся Артем.– Я люблю собак, а они обычно любят меня. К тому же я их немного подкармливаю. А животные умеют быть благодарными.

–Кто еще пользуется или может пользоваться расположением собак?

– Профессор, конечно. Охранник буйного отделения, он их кормит. Это точно. Может быть, ассистент профессора – он иногда его сопровождает на прогулках с псами, а собаки обычно не нападают на тех, кого часто видят рядом с хозяином. Еще есть привратник-пациент.Вы его видели?

– Да, – ответил Гуров.

– Еще женщина с кухни, которая тоже любит собак и иногда подбрасывает им что-то…

– Мог кто-то так же, как и вы, решить проблему собаками?

– Периодически их подкармливая?

– Да.

– Ну, это нужно делать достаточно часто, а шныряющий по территории посторонний привлек бы к себе внимание. Да и кормить собак недостаточно.

– Я, кажется, понимаю. Они вас видели рядом с хозяином, так?

– Отрицать это бессмысленно. Я бы не мог здесь находиться без ведома руководителя этого учреждения. Хотя в других обстоятельствах (которые, надеюсь, не наступят) я, разумеется, буду отрицать даже факт нашего знакомства. Вы же понимаете.

– Господин Оршанский – большевик? Как это соотносится с его набожностью?

– Он не большевик. Просто помогает мне по просьбе людей из академических кругов, имен которых я, естественно, называть не буду. Хотя когда-то он читал Маркса, мы много разговариваем и, конечно, спорим.

Артем задумался, а потом, как будто решившись, сказал:

– Есть еще кое-что. Я не знаю, имеет это отношение к вашему делу или нет, зато точно имеет отношение к Исааку Григорьевичу. Дело в том, что его вынудили вести какие-то исследования для военных. И это в последнее время очень тяготит его, вплоть до того, что он довольно сильно изменился. Поэтому, если заметите странности в поведении профессора, не надо относить это к причастности к вашему расследованию.

–Ротмистр? – тут же понял Гуров, вспомнив странный визит к Оршанскому высокомерного военного.

– Ого! Так вы в курсе. Значит, все,что рассказывали о вашей проницательности, –правда.

– Нет, я не в курсе. Это была случайность, – признался Гуровиспросил. – Что за исследования?

– Не знаю. Это как-то связано с химией или лекарствами. Что-то в этом роде. Все, что нам удалось выяснить: фамилия ротмистра – Лавров, он недавно прибыл из Санкт–Петербурга. И еще, кажется, он занимает положение куда более высокое, чем об этом говорят его погоны.

– Да, это я заметил,– сказал Гуров.

– Рассказал я вам об этом потому, что эти господа вряд ли могут задумать что-то хорошее.Поведать об этом хотя бы вам –пожалуй, все, что я могу сделать, чтобы помешать им хоть как-то и, может быть, помочь профессору. Он человек очень порядочный. Тем более, у меня времени уже почти что не осталось.

– Когда? –спросил Гуров, понимая, о чем идет речь.

– Скрывать это уже бессмысленно –слишком много людей вовлечено. Через два дня.

Гуров выругался, понимая, что времени осталось совсем мало. На подавление восстания бросят все полицейские силы, и в последующие дни, а может быть – месяцы сыскная частьбудет вынуждена заниматься арестами и допросами десятков, а то и сотен рабочих. В этой обстановке все забудут о двух убийствах, тем более, скорее всего, восстание без жертв не обойдется, и эти жертвы в глазах общества и начальства станут куда более значимы.

Гуров встал, и Артем тоже поднялся. Тут Гуров заметил на нарах рядом с ним раскрытую книгу, которая лежала обложкой вверх. Это был «Граф Монте-Кристо» Александра Дюма.

– Ну и как вам прочитанное? – спросил Гуров, кивнув на книгу.

– Еле домучил. Тяжело читать о том, как умный вроде бы человек оказывается дураком.

– Дураком? – переспросил Гуров.

– Дураком, – подтвердил Артем. – Не с теми он боролся. Подлецы всегда будут, и с ними бороться бессмысленно. А вот общество, в котором можно оказаться в застенках по анонимному доносу и провести там без суда и следствия 14 лет, – больное общество. Если бы граф употребил свои таланты и сокровища на то, чтобы произошедшее с ним не случилось больше ни с кем, – было бы другое дело. Собственно, автор к бессмысленности мести и ведет, но вряд ли доведет, куда надо.

– Да, едва ли месье Дюма был социалистом, – усмехнулся Гуров.

– Федор Иванович, – в первый раз обратился Артем к Гурову по имени. – У меня к вам напоследок просьба небольшая.

– Какая? – насторожился Гуров.

– Повязку наденьте. Давайте не вызывать лишнюю настороженность у моих товарищей. Нервы и так у всех натянуты до предела.

– Хорошо, –согласился Гуров.

В конторе Гурова ждал Пахло, готовый доложить о своих поисках воздыхателя.

– Воспитательница из гимназии оказалась той еще грымзой, – начал Андрей, – но я нашел барышню, с которой покойная была дружна. Из гимназии я ее умыкнул и накормил мороженным. Оказалось – не зря. Были воздыхатели, конечно, но один, кажется, производил на БейлуЮхман наибольшее впечатление. Студентик,причем, что интересно, – иностранец, немец. Зовут – Адам. Фамилии его она не знала, а знала только, что учится он в университете, и могла указать на него. В этом необходимости не было – вряд ли много немцев по имени Адам у нас учится, но барышня вознамерилась показать прямо сейчас. Я так понимаю, возвращаться в гимназию ей не хотелось, да и мы с ней, как бы это сказать…

– Да, я понял, – сказал Гуров. – Дальше что?

– Ну а дальше нам повезло. Отправились мы в университет. Там барышня его опознала и указала на него.

– Он вас видел?

– Да, эта курица ему помахала.

Гуров подумал, что большого вреда в этом не было: вряд ли в Андрее Пахло можно быть опознать полицейского. А вот простого кавалера гимназистки – запросто.

– Как он выглядит?

– Да мелкий какой-то. И на немца не похож. Чернявый, с бородкой… Что она в нем нашла, не понимаю. Может, потому что иностранец?

– Ты с ним не разговаривал, конечно?

– Нет. Указаний же не было.

– Хорошо, – сказал Гуров и решил, что этот «хвост», кажется, почти обрезан, и стоит ли к нему возвращаться,– большой вопрос. Во всех случаях, он закончит с этим сам, больше не привлекая подчиненных для удовлетворения своего болезненного любопытства. И закончит когда-нибудь позже, потому что сейчас точно было не до этого. До событий, которые затруднят расследование убийств на заводе, оставалось слишком мало времени.

16

Утром Гуров сразу отправился на завод – посмотреть, как идут дела с задуманным исследованием, возможно – поговорить с профессором и точно – с Воскресенским, к которому после визита к Артему появился ряд вопросов.

Пройдя проходную, он сразу двинулся к конторе, возле которой царило оживление. Несколько рабочих курили возле входа. Молодой человек, по виду студент, выглянул из двери и назвал фамилию. Один из рабочих выбросил окурок и, сопровождаемый шуточками товарищей,вошел в контору.

Гуров хотел пройти следом, но был остановлен буквально выбегавшим из дверей Оршанским.

– Федор Иванович, хорошо, что вы здесь, – заговорил он, даже не поздоровавшись и отводя сыщика в сторону. – Я решил было ехать к вам. У нас есть результат. Сразу! Представляете?!

Профессор протянул Гурову полностью исписанный листок. Подчерк был вполне разборчивым и выдавал образованного человека.

– Это рабочий писал? – спросил Гуров.

– Нет. Студент с его слов. Но вы почитайте.

Гуров начал читать. По сути, это была бессвязная исповедь человека, который работал много и тяжело, но этого не ценили, зато окружали его сплошные подлецы и негодяи, достойные самых страшных кар. Этооткровение было разбито номерами: как понял Гуров, вопросы задавались, но для экономии места и времени их не записывали. Но и так все становилось понятно. Это были слова человека злобного, трусливого и обиженного на весь мир. К тому же опрошенный упоминал покойных, кляня одного – за рукоприкладство, другого – за излишнюю дотошность. И не просто упоминал, а выражал удовлетворение от того, что столь отвратительных персонажей постигла небесная кара.

– Вы что, спрашиваете о покойных? – спросил Гуров.

–Что вы, конечно, нет. Это он сам, – ответил профессор и посмотрел на Гурова с победным видом.

– Кто это?

– Рабочий. Кузнец. Иван Хлопов.

– Вы его искали?

– Нет, зачем? Это уже ваша работа.

Гуров быстро двинулся в контору. Он вошел в кабинет Воскресенского, где находилось еще человек пять. Судя по виду, это были мастера, с которыми тот проводил совещание.

Воскресенский встал навстречу и увлек Гурова из кабинета, явно не желая распускать собравшихся.

– Кузнец Иван Хлопов.Знаете такого? – спросил Гуров.

– Нет, а что? – ответил Воскресенский.

– Вы не могли бы его найти и пригласить?

– Нет ничего проще.

Воскресенский вернулся в кабинет и обратился к одному из сидевших за большим столом.

– Митрофан Кузьмич, Иван Хлопов – это ваш?

– Мой, – ответил маленький усач.

– Можете его пригласить?

– Не могу. Он сегодня на работу не вышел, шельмец.

Гуров с Оршанским переглянулись. Профессор сиял. 

– Кто ведет учет прибывших? – спросил Гуров у Воскресенского.

– Учетчик на проходной.

Гуров с профессором почти выбежали на улицу. Учетчик открыл амбарную книгу и сообщил, что Хлопов сегодня не приходил.

– А когда вчера ушел? – спросил Гуров учетчика скорее для проформы.

Тот перевернул лист своей книги и стал водить по странице пальцем.

– А никогда. Не уходил он.

– Как? – выдохнул Оршанский.

– Да вот так, нету отметки.

– Вы не могли ошибиться, забыть отметить? – спросил Гуров.

– Не я, а мой сменщик. Но ошибки быть не может. Вот, сами смотрите:напротив каждой фамилии первой смены отметки стоят, а здесь вот – нет.

Но Гуров уже не стал смотреть на разлинованный лист амбарной книги. Он резко развернулся и, ничего не говоря, пошел от проходной. Оршанский почти бежал следом. Профессор еще не успел отдышаться от предыдущей пробежки и думал, что сможет перевести дух в конторе, но Гуров обогнул ее и двинулся вглубь территории. Он шел к реке.

Дважды пройдя вдоль берега, сыщик убедился в том, что трупа нет. Зато на железном листе, закрывающем какое-то слуховое окно, красовались нарисованные краской буквы «КН». Гуров остановился и, глядя на них, замер. Он впал в состояние, ровно противоположное тому, что обычно возникает в начале расследования. Тогда голова его отказывалась соображать, потому что фактов было слишком мало, и все, что можно было, – так это дорисовывать картину, пользуясь воображением, что было глупо. Сейчас же Гурову казалось, что фактов так много, что он тонет в них, загребая руками услышанные и увиденные мелочи, обрывки собственных умозаключений и впечатлений. Гурову захотелось оказаться у себя в кабинете с большой кружкой чая и пачкой папирос и спокойно подумать хотя бы часа два-три в полном одиночестве.

– Это что-то значит, Федор Иванович? – вывел Гурова из состояния глубокой задумчивости уже отдышавшийся Оршанский.

– Что? – рассеянно спросил Гуров.

– Эти буквы?

– А… Нет. Выбросьте из головы.

Гуров решил, что коль ничего путного придумать пока не получается, надо просто делать то, что должен. И раз он тут оказался, то нужно для начала получить ответ на вопрос, который так и остался нерешенным у Артема.

Он медленно пошел вдоль реки, внимательно смотря на воду. В одном был заметен ряд небольших завихрений, какие бывают на мелководье вокруг притопленных коряг. Гуровподошел поближе и всмотрелся в воду. Причину одного, ближайшего к берегу, завихрения он увидел и решил, что причины других отклонений воды – такие же. Это были бревна, вбитые в дно реки, которые когда–то, видимо, выполняли роль свай для небольшого деревянного моста. В резиновых сапогах по ним вполне можно быть перейти реку, да и в калошах, наверное, тоже. Правда, для этого нужно было знать их местонахождение и расположение, потому что кое-где, судя по завихрениям воды, бревна отклонялись от прямой линии.Но перейти по ним было вполне возможно. А летом, когда уровень воды падал, эти пеньки наверняка были видны невооруженным взглядом. Это и было то,что имел в виду Артем, говоря «в определенное время его нельзя не заметить».

А еще Гуров, вспоминая их с Артемом разговор, кажется, понял, почему тот не хотел указывать на это место. Скорее всего, до появления собак этот брод служил для целей, далеких от революционных.Вероятно – для тех, о которых говорил Воскресенский при их первом разговоре:для целей, так сказать, контрабандных – туда краденое, сюда спиртное. И Артем не хотел служить причиной того, что заводское начальство узнает об этом месте.

Гуров не понимал, имеет ли это все значение в силу вновь открывшихся обстоятельств, но, по крайней мере, одним «хвостом», то есть вопросом без ответа, стало меньше. Теперь предстояло заняться главным.

Он вернулся в контору и взял адрес Ивана Хлопова. Когда они с Оршанским вышли за проходную, тот распрощался с Гуровым, сославшись на дела в клинике, но Гуров, погруженный в собственные мысли, этого даже не заметил. Он направился на постоялый двор, который находился по соседству.

Еще вчера Гуров решил, что на время опроса на заводе оставит нескольких надзирателей во главе со Степаненко неподалеку от предприятия. На всякий случай. Который, собственно, и произошел. Надзиратели, к крайнему неудовольствию Гурова, хотели устроить свою засаду в каком-нибудь кабаке, но никакого кабака поблизости не оказалось. Об этом сообщил Пахло, проживавший неподалеку. Причину этого Степаненко выдал сразу, как только увидел Гурова, пересекающего порог вонючей комнаты постоялого двора, предназначенного для крестьян и торговцев, едущих на харьковские рынки со стороны Чугуева.

– Федор Иванович, вы представляете, ваш знакомый Воскресенский всеми правдами и неправдами изничтожил все кабаки в округе. Это он так борется за трезвость на вверенном заводе. Нам об этом тут рассказали.

Гуров усмехнулся.

– Ну и правильно сделал.

– Та ну… Рабочий класс жаждой мучить… Так и до революции недалеко, – рассмеялся Степаненко.

– Так, Роман, бери с собой двоих и дуй по этому адресу, – он протянул Степаненко бумажку с адресом и фамилией. – Ищи этого человека. В средствах можете себя не ограничивать. Это наш подозреваемый. У вас оружие с собой?

–Так точно, – весело и по-военному ответил Степаненко, которому явно надоело вынужденное безделье.

– Адрес – в рабочей слободке неподалеку. Публика там, сам знаешь…

– Разберемся, – ответил Степаненко.

Потом Гуров обратился к Кузякину, которому безделье явно не надоело. Он развалился на кровати на каком-то рваном одеяле.

– Кузякин, хватит клопов кормить. Ты – со мной на завод.

–Навіщо? – протянул тот, нехотя вставая.

– Тоже обыском будешь заниматься.

– Де? На заводі? Я один? – удивился Кузякин.

– Да нет, конечно. Пойдем сначала за подкреплением.

Воскресенский быстро вошел в курс дела, выделив в помощь Кузякину двоих охранников и троих рабочих. Потом он раскатал на своем столе довольно детальный план заводской территории и указал места, преимущественно какие-то складские помещения, загроможденные чем-то или просто довольно безлюдные, где мог скрываться человек. «Или труп», – подумал про себя Гуров, но об этой версии предпочел не распространяться.

17

Когда все вышли из кабинета, Гуров обратился к Воскресенскому.

– У меня к вам, Владимир Григорьевич, есть ряд вопросов. Вернее, для начала – один. Что вы делали у Артема?

Воскресенский на мгновенье замер.

– С чего вы взяли?

– В разговоре со мной вы сравнили Артема с Эдмоном Дантесом, героем романа «Граф Монте-Кристо». Сравнение мне тогда показалось несколько замысловатым. Но только если не знать того, что этот товарищ читает эту книгу, находясь в своем укрытии неподалеку. Вряд ли он ее берет с собой, выбираясь наружу.

– А вы-то откуда знаете о литературных предпочтениях товарища Артема? – спросил Воскресенский.

– Я у него был.

– И как он вам? – спросил Воскресенский, которого, похоже, не особо смутил вопрос Гурова.

– Мы плодотворно поговорили. Занимательный молодой человек. Кстати, если вы полагаете, что это он рассказал мне о вашем знакомстве, то заблуждаетесь.

Воскресенский встал, открыл дверь кабинета, убедился, что в коридоре никого нет, потом плотно закрыл ее и сел в свое кресло.

– Садитесь, господин начальник сыскной части. Я думаю, отпираться бессмысленно, да и незачем. Расскажу вам, как есть. Помните, я говорил о рейдерах? Людях, которые хотят парализовать работу завода, чтобы убрать с рынка конкурента? В январе я начал замечать рост революционных настроений среди своих рабочих и связал это с деятельностью рейдеров, которые примерно в это же время стали заниматься скупкой акций. Все выглядело логично. Во-первых, любые волнения на заводе снизили бы их цену, а во-вторых, всякое нарушение нормальной работы предприятия было бы им на руку. Тогда я этих господ сильно переоценил. Оказалось, это два совершенно разных процесса. Но революционеры, мутившие тут воду, вполне могли воспользоваться… финансовой помощью рейдеров. Что мне оставалось делать? Начать войну на два фронта? Причем, открыв революционный фронт, я бы начал войну среди своих людей. Вы себе не представляете, какой отклик находят здесь призывы социалистов.

– И вы предпочли договориться с Артемом? – догадался Гуров.

– Конечно. Парнем он оказался вполне разумным.

– Вы предложили ему деньги?

– Что? – не понял сначала Воскресенский. – А… Да нет. Мы просто заключили джентльменское соглашение. Вы обратили внимание, что, несмотря на близость, так сказать, главного зачинщика беспорядков, на заводе Гельферих-Саде за весь год с начала революции не было ни одной забастовки? Мы будто находимся в стороне от этих бурлений.

– Но очень скоро, насколько я понимаю, это закончится.

–Увы, избежать этого не удастся. Но я уверен в том, что одно выступление, даже массовое, вряд ли остановит нашу работу. Тем более, имея из первых рук довольно полное представление о том, когда и что произойдет, я уже внес необходимые корректировки в наши планы, связанные с выпуском и отгрузкой продукции. Все, о чем я молю Господа, так это о том, чтобы это… мероприятие обошлось без человеческих жертв.

– Что взамен получил Артем?

–Непрепятствование своей деятельности. Разумеется,до тех пределов, которые касаются текущей работы завода. Он не мешает работать мне, я – ему.

Гуров задумался.

– Нет, не клеится,– сказал он. – Вы Артему, в общем-то, не настолько нужны. Он мог бы заниматься своими делами и без вашей благосклонности. Это усложнило бы его работу, но вряд ли критично. Более того, это было бы вполне естественно: он – революционер, вы – представитель эксплуататоров… Зачем ему с вами договариваться? Есть ведь что-то еще?

Воскресенский откинулся на спинку кресла и долгим взглядом посмотрел на Гурова.

– Я не знаю, можно ли это назвать «чем–то еще», но, во-первых, я объяснил Артему, что попытки навредить работе производства неизбежно скажутся на доходах тысячи семей, так что его деятельность, направленная на улучшение положения рабочего класса,возымеет обратный эффект.

– А во-вторых? – спросил Гуров, понимая, что это все еще не главное.

– А во-вторых, я, в сущности, занимаюсь тем же самым, что и он, но с другой стороны и, конечно,имея другие резоны. Я постоянно воюю с акционерами. Это непросто: слона нужно есть по частям, – усмехнулся Воскресенский. – Я уже добился сокращения рабочего дня до 10 часов, мы начинаем строительство нормальных общежитий для бессемейных рабочих. В планах – общежития для семейных. Мы – единственный завод в Харькове, где рабочим гарантируется сохранение рабочего места в случае перерыва, вызванного травмой, которая получена на производстве не по их вине. Мы планируем расширить фельдшерский пункт. И, кстати, месяц назад у нас на заводе была делегация студентов-медиков, изучающих производственные травмы. Мы сейчас вместе с медицинской кафедрой университета делаем свод правил безопасности для рабочих. Планируем создание столовых.

– Столовых? – удивился Гуров.

– Вы не слышали об американце Джоне Паттерсоне? Нет, наверное. Это пионер в области улучшения условий труда. На своем заводе в Дейтоне он организовал столовые для рабочих.

–Промышленник–социалист? – усмехнулся Гуров.

– Нет, просто здравомыслящий человек, – ответил Воскресенский, –к которым я отношу и себя. Поверьте, я провожу с рабочими в тысячу раз больше времени, чем это делал какой-нибудь Карл Маркс, и знаю о жизни рабочего класса куда больше, чем он или Артем. Тем более, я сам из них… Мой отец работал на чугунолитейном. Я знаю, например, что даже десятичасовой рабочий день – это очень много. Люди просто устают, что неизбежно отражается на качестве их работы. Я знаю, что на производстве, особенно вредном, люди изнашиваются. Если не улучшать условия их труда, да и жизни в целом, годам к 35-ти они становятся ни на что негодными развалинами. Да, крестьянский резерв, увеличенный стараниями господина Столыпина и его реформами, неисчерпаем. Но промышленность теряет самых опытных людей, и этот опыт, особенно помноженный на какие-то образовательные мероприятия, которые мы, к слову сказать, тоже проводим, нельзя восполнить вчерашними крестьянами. Да и вообще, дайте людям почувствовать человеческое к себе отношение – и они отплатят другим отношением к своему труду. В конечном итоге, это отразится на прибыли. Если угодно, можете считать это социализмом. Пусть так. Но о мировой революции я не мечтаю и во всеобщее равенство не верю. Я верю в здравый смысл.

– А при чем здесь Артем?

– Я сумел объяснить ему, что его деятельность к революции не приведет, но сведет на нет все мои усилия по улучшению условий труда на вверенном мне заводе. Если работа предприятия будет остановлена хотя бы на время, акционеры, которых я постоянно убеждаю в необходимости улучшения условий труда и жизни рабочих, выберут путь угнетения, и все, что я делаю, окажется напрасным. Эти господа и так часто идут мне навстречу только для того, чтобы насолить главному акционеру, которого вы видели.

– Но будет восстание. Как вы это объясните акционерам? – спросил Гуров.

– Логикой исторического процесса,– улыбнулся Воскресенский. – Во всяком случае, пока на моей стороне стабильно работающий завод и растущая прибыль – мои позиции нерушимы. Надеюсь, после того, что случится, все быстро вернется на круги своя, и я продолжу делать то, что считаю нужным.

– Утоптанная земля у реки – это, я так понимаю, следы деятельности Артема. Там собираются рабочие? Вы, помнится, не стали мне об этом говорить… – задал Гуров вопрос, уже понимая, что очередной «хвост» в виде вопроса без ответа исчез.

– Не стал, – согласился Воскресенский. – Не зная всего сказанного только что, вы бы сделали неправильные выводы. И, может быть, предприняли бы какие-то неправильные действия. Теперь же, когда я с вами познакомился немного ближе и, чего греха таить, навел о вас справки, я возьму на себя смелость утверждать, что вы не будете мне препятствовать. Надеюсь, теперь между нами нет неразрешенных вопросов?

– А что с рейдерами? – задал Гуров не имеющий отношения к делу вопрос, уже из чистого интереса.

– Вы думаете, я не продумываю ответных шагов? – усмехнулся Воскресенский. –Дорогу осилит идущий. Слава Богу, в империи есть люди, для которых патриотизм – это не «Боже, царя храни», а поддержка тех, кто поднимает местную промышленность, убирая иностранцев с нашего собственного рынка. Так что,я думаю,– прорвемся.

Вернувшись к себе, Гуров решил было спокойно обдумать все, что сегодня узнал, но понял, что слишком устал. В конторе он застал Пахло, который, согласно само собой установившемуся правилу, не будучи занятым выполнением указаний Гурова, посвящал себя текущим делам. Эти дела состояли преимущественно в приеме посетителей, а в очень редких случаях – раскрытии преступлений по горячим следам, если следы эти были столь очевидны, что не оставляли сомнений в том, что надзирателю надо-таки оторваться от стула и куда-то прогуляться. Большинство мелких преступлений не шло дальше городовых. Предполагалось, что сыскная часть будет заниматься только делами, требующими серьезного расследования или по причине тяжкости, или по причине многочисленности однотипных преступлений, позволяющих предположить действие постоянной группы преступников.

Тем не менее, в сыскную часть часто приходили просители с какой-то мелочевкой. В этом случае задачей надзирателя было быстрее избавиться от посетителя, заверив его, что украденный кошелек или запропавший куда-то великовозрастный сынок станут предметом самого пристального внимания сыщиков.

Вот и сейчас Гуров наблюдал, как Пахлопытается убедить какого-то приказчика в том, что его часы, подарок папеньки на совершеннолетие, обязательно отыщутся, потому что на их поиски будут брошены все силы полиции Харькова.

– Андрей, выйди-ка,– попросил он.

Когда Пахло вышел, Гуров сказал:

–С этим заканчивай,– он кивнул на дверь, – а потом езжай на завод. Там Кузякин с работными ищут подозреваемого. Посмотри по обстановке, чем можно помочь, и иди домой – ты же там недалеко живешь?

– Конечно,– ответил Андрей и вернулся к посетителю.

18

Рано утром Гуров вошел в контору и заглянул в комнату надзирателей. Там невыносимо воняло потом, мочой и перегаром. Явнымисточником этого запаха был какой–то забулдыга, который дрых прямо на полу. В засаленном кресле спал Кузякин. Огромный надзиратель вытянул ноги в сапогах и надвинул на глаза картуз.

– Подъем! – крикнул Гуров.

Кузякин зашевелился, поднял рукой картуз и, увидев начальника, тяжело согнулся, чтобы встать. Но тело, видимо, затекло, и Кузякин замер в таком положении. Забулдыга даже не пошевелился.

– Зараз, ваше благородие… – пробормотал Кузякин и зашевелился, разминаясь.

– Это что? – спросил Гуров, показывая на забулдыгу. – Иван Хлопов?

– Та не. Не знайшли мы його. А це свідок. Важливий.

Важный свидетель все еще не подавал признаков жизни.

– Давай, приводи его в чувство и ко мне.

Гуров еще раз принюхался.

– Нет, не надо ко мне.Я зайду, когда он будет готов. И когда ты будешь готов, – сказал Гуров и ушел в свой кабинет.

Через несколько минут его позвал Кузякин. Забулдыга уже сидел на стуле и хлестал воду из огромного стакана.

– Юрко Лещенко, – отрекомендовал его Кузякин и пояснил: – Знайшли його вчора, на складі. Ночью прошлой щось бачив. Ну, говори, – обратился Кузякин к Юрко, который икнул и вытаращился на Гурова.

– Ребенка видел, – сказал он и икнул еще раз.

– Ребенка? Где?

– У реки. Устал после трудового дня, пошел за речку поспать.

– И сильно устал? – спросил Гуров, который уже понимал, что свидетель из Юрко – так себе.

– По четверти после смены выпили с хлопцами.

«Борьба Воскресенского с алкоголизмом, похоже, далека от завершения»,– подумал Гуров и продолжил:

– Где ты был?

– Под стену литейного прилег. Там тепло…

– Дальше.

– Дальше видел ребенка. Который по воде к заводу шел.

Как можно было идти по воде, Гуров уже понимал.

– Что за ребенок? Сколько ему было лет примерно?

– Не знаю, – ответил Юрко.

На его лбу запульсировала какая–то жилка, что, видимо, свидетельствовало о крайне активной работе мозга. Было странно, что такой простой вроде бы вопрос поставил Юрко в тупик. Он что, детей никогда не видел?

– Ну хорошо. Какого он роста был?

– Ну… с вас примерно. Может ниже чуток.

– Что? –удивился Гуров. Сам он роста был вполне среднего и точно не детского.

– Так почему ты решил, что это был ребенок?

Гуров уже знал ответ на этот вопрос, но решил не помогать свидетелю, чтобы окончательно убедиться в своей правоте.

Жилка на лбу Юрко запульсировала еще сильнее. Но через секунду он, похоже, сдался, закрыл глаза и выдавил:

– Воды.

Гуров посмотрел на Кузякина, который протянул свидетелю стакан. Тот выхлестал его до дна и снова уставился на Гурова.

– Я не знаю, ваше благородие. Ребенок был, только большой.

– Ну, хорошо, – сдался Гуров. – Вспоминай. Ты лежишь, он идет по воде… А по земле он шел?

– Да, шел. От меня.

– Как шел? Вспоминай.

– Скакал, как ребенок, – лицо Юрко разгладилось от внезапного озарения.

Гуров выдохнул.

– Ты еще кого-нибудь видел?

– Не. Заснул потом. Устал.

– А раньше? Кто-то то еще там был?

– Не знаю. Я только прилег, а тут – он, потом я заснул…

– Хорошо, – подытожил Гуров и обратился к Кузякину:–Запиши все, что он сказал. И запиши, где его искать в случае чего.

Заследующий час, в течение которого Гуров, оставшись наконец в одиночестве, выпил три чашки чая и выкурил с десяток папирос, он не пришел к каким-то определенным выводам, лишь разложив по полочкам то, что известно. Итогом этих трудов стала схема.От трех кругов, в центре которых были написаны фамилии убитых, к людям, так или иначе попавшим в его поле зрения Гурова за время расследования, расходились линии фактов. Иногда вместо фактов были какие-то впечатления, которые и фактами назвать было нельзя, но которые Гуров, за неимением ничего другого, тщательно записал. В третьем круге он к фамилии дорисовал знак вопроса, хотя уже был уверен в том, что Иван Хлопов – жертва, а не убийца.

Гуров рассматривал плоды своих трудов и размышлял над тем, что в его схеме не хватает какой-то важной детали, которая еще одной линией свяжет одного человека с тремя кругами одновременно.

В кабинет вошел посыльный и протянул какую-то записку. Гуров прочел ее и выругался.

Записка была от светила харьковской медицины, с которым Гуров познакомился еще пять лет назад, профессора Николая Петровича Тринклера. В ней сообщалось, что на его попечении с утра находится Андрей Пахло, который, судя по найденным при нем документам, является сотрудником сыскного отделения. «Прол. череп, сильное сотр. мозга»,– было написало малоразборчивым почерком профессора. В конце он дописал ответ на главный вопрос: «Жить будет».

Гуров набросил пальто, выскочил на улицу и бросился к ближайшей пролетке. Через 15 минут он был в кабинете профессора.

– Трещина в черепе и очень сильный ушиб,– сказал Тринклер Гурову. – Сейчас я ничего определенного сказать не могу. О последствиях – тоже. Будем надеяться на лучшее. Главное, что он в сознании, и какие-то неврологические симптомы, которые могут быть в таких случаях, к счастью, не просматриваются.

– Вы видели рану. Как это произошло?

– Удар тяжелым предметом типа молотка, видимо… Господин Фесюнин на сей счет дал бы более развернутый ответ. Но, слава Богу, его услуги пока не нужны. Да и трогать больного я бы сейчас не стал.

– Как вы узнали, что он – надзиратель сыскной части?

–Его привезла жена, которой сообщил кто-то из соседей. Он же, я так понимаю, помог доставить его сюда.

– Вы проверяли его карманы?

–Верхней одежды, пальто, кажется – да. Там были какие-то деньги. Это не ограбление, если вы об этом.

– Я могу с ним поговорить?

– Да, больной пришел в себя, но напряжение ему может навредить. Давайте в моем присутствии… Хотя – нет. Я не смогу.

Гуров понял, почему профессор не мог присутствовать сам. Он прорвался к Тринклеру в кабинет, проигнорировав очередь посетителей человек из двадцати, которые возмутились и даже попытались было протестовать. Весь город знал, что Тринклер не уходит, не приняв последнего больного, поэтому профессор просто не мог тратить драгоценное время на одного пациента.

– Давайте-ка в присутствии медсестры,– предложил Тринклер. – Она в случае каких-то сложностей сумеет быстро принять нужные меры. Даже если надо будет выставить вас за дверь. Согласны?

Пахло лежал на больничной койке с перевязанной головой и постоянно морщился – видимо, от головной боли. С него Гуров взял обещание обязательно сообщить, если станет плохо.

– Да мне и так плохо, ваше благородие. Голова раскалывается. Хотя она действительно расколота, – улыбнулся Пахло и поморщился.

– Хочешь, я приду завтра? – спросил Гуров, будучи уверенным в том, что Пахло не согласится.

– Нет, конечно, – ответил Андрей, и Гуров посмотрел на выделенную Тринклером медсестру, как будто призывая ее убедиться в том, что все происходит с согласия пациента и Гуров ни на кого не давит. Хотя ощущение паскудства своих действий сыщика не покидало: все же стоило дать Андрею возможность отлежаться денек-другой.

– Ты видел, кто это был?

– Нет, он сзади…

– Ты вообще ничего не помнишь?

– Только шаги, когда он был совсем рядом. Он крался. Потом как будто остановился. Видимо, замахивался. Тут я стал разворачиваться. Или решил развернуться. Не помню. Затылок взорвался. Потом – все.

– Давай потихоньку весь вчерашний день. С самого начала.

Пахло с паузами, короткими фразами стал рассказывать о том, что делал вчера. Гуров не задавал уточняющих вопросов, потому что спрашивать было, в сущности,не о чем: обычная текучка, никак не связанная с их разбирательством. Гурова не заинтересовало ничего. Когда Андрей дошел до своего визита на завод, Гуров начал слушать внимательнее.

– Так, ты зашел через проходную.Теперь давай подробнее.

– Да что там подробнее… Вы спрашивайте. Я и так собрать мысли в кучу не могу. Плывет все. И башка трещит.

– Ну, хорошо. Ты зашел. Что увидел?

– Площадку перед конторой.

– Кто там был?

– Какие-то работные толклись.

– Дальше?

– А, да, забыл сказать. Там еще студенты курили, и среди них этот был…

– Кто? – быстро спросил Гуров.

– Воздыхатель.

Гуров замер, не веря своим ушам. В его голове схема, нарисованная только что в кабинете, дополнилась недостающими линиями. Но не до конца.

– Как он выглядел? Вспоминай. Подробно.

– Как он тогда выглядел или у конторы?

– Давай в общем, приметы.

– Ну я говорил. Низкий. Плюгавый какой-то. Чернявый весь. С бородкой жидкой. Видимо, недавно отрастил, шкет. Для солидности.

– Почему недавно? – спросил Гуров, чтобы спросить хоть что-то. Конечно, Пахло было далеко до Степаненко по части точности описаний, но тут он что-то совсем застрял. Похоже, внешность студента была совсем заурядной.

– Та почесывал он ее и тогда, и у конторы. Колется, видать. Я тоже пробовал отращивать…

– Как почесывал?

– Двумя пальцами.

– Он тебя узнал?

– Не знаю. Вечерело уже.

– Потом что было?

– Я спросил, где главный.

– У кого?

– У рабочих каких-то. Мне сказали, где. Я пошел на второй этаж к этому, как его…

– Воскресенскому.

– Ну да. Он мне сказал, где может быть Кузякин.

– Дальше.

– Дальше мы пошли его искать.

– Кто – мы? Ты с Воскресенским?

– Нет. Мы вышли с ним на улицу, он подозвал какого-то рабочего и попросил проводить меня…

– Что именно он сказал?

– Ну что–то вроде: «Проводи господина надзирателя на склад, там наши охранники с полицейским кое-что ищут». Потом добавил, что они уже могут быть в сборочном. Ну мы и пошли.

– Ладно, – прервал его Гуров. – Дальше, кажется, не надо. Ты этого студента больше нигде не видел?

– Нет. Не видел.

Гуров задумался.

– Та нет, – неожиданно сказал Пахло. – Не может быть.

– Что?

– Зря вы на студента думаете. Комплекция не та:соплей перешибить можно. Да и порода… Интеллигент. Не, это точно не он. Разве что зелья какого-то богатырского отведал…

– Зелья? – улыбнулся Гуров.

Он доверял мнению Пахло: надзирателем тот был довольно опытным и толковым. Андрею, конечно, могло быть обидно, что он подвергся нападению такого «шкета», но вряд ли это бы сильно повлияло на его мнение. Тем более, примерно также он характеризовал студента до нападения. Не зелье же тот употреблял, в самом деле… Схема Гурова, которая в дополненном виде теперь существовала только в его голове, обогатилась еще одной линией со знаком вопроса.

Но как бы там ни было, когда Пахло пришел на завод, студент-воздыхатель его узнал. Если надзиратель сумел рассмотреть студента в группе из нескольких человек –значит, лица были видны достаточно хорошо. Явившись на завод, Пахло один шел от проходной, пересекая площадку перед конторой, да еще и заговорил перед входом в нее. А потом Воскресенский, отдавая указания проводить Пахло, перед всеми определил его как полицейского.

Вывод был однозначным: нужно срочно искать студента-воздыхателя. Но бойцы Гурова сейчас сидели в конторе в ожидании распоряжений обер-полицмейстера.

Гуров вспомнил об этом и решил наведаться в контору перед тем, как отправиться на разговор к человеку, который мог убрать знаки вопроса из его схемы и превратить ее тонкие линии в жирные полосы, возможно, окончательно выводящие на убийцу. Уже был вечер, и человек этот должен быть дома, но не сегодня. Сегодня, когда до начала революционного хаоса оставались считанные часы, и время его наступления уже ни для кого не было секретом, человек этот, как и тысячи людей сейчас, находился там, где мог следить за ситуацией и быстро принимать решения.

Гуров вернулся в контору и сообщил своим надзирателям о том, что случилось с Андреем. Первый же вопрос, который кто-то задал, был: «Это он?» – и Гуров ответил: «Может быть».Конечно, у каждого сыщика неизбежно появлялись «доброжелатели», причемпублика эта была на расправу скорая. Но, во-первых, характер раны очевидно отсылалк первым двум убийствам. Во-вторых, подобное нападение было не в стиле блатных – те скорее воспользовались бы пистолетом или заточкой. А в-третьих, случай этот был бы беспрецедентным: харьковская полиция и местный криминальный мир всегда соблюдали определенные правила игры, никем, впрочем, не проговоренные и уж тем более – не прописанные. Одно из этих правил звучало примерно так: «Неприкосновенность полицейских оставляет возможность для взаимовыгодного разрешения каких-то ситуаций». Ситуации эти действительно разрешались, дополняя откровенно скромное жалованье надзирателей и позволяя криминалитету чувствовать себя более-менее спокойно, особенно если его деятельность не была связана с грубым насилием. Конечно, это было, мягко говоря, незаконно, но Гуров, зная доходы своих людей, не считал возможным ограничивать их в возможностях дополнительного заработка, да и иначе было просто нельзя. В противном случае ему пришлось бы объявить войну сотням представителей преступного мира, имея в своей «армии» лишь десяток человек, из которых он мог полностью рассчитывать на трех-четырех, и отнюдь не безгрешное начальство. Гуров не был Донкихотом – напротив, считал себя реалистом. В его реальность месть каких-то бандитов надзирателю сыскной части не вписывалась вообще.

Надзиратели молчали, думая, видимо, примерно то же самое. Гуров спросил:

– Хлопцы, а Андрей на заводе хоть раз был, кто-то помнит?

– Вроде нет, – ответило несколько голосов.

«И это несмотря на то, что жил по соседству», – подумал Гуров, пока не зная, имеет этот факт значение или нет. И в больнице он тоже ни разу не был…

Выходя из комнаты надзирателей, Гуров столкнулся с посыльным из канцелярии губернатора, который молча протянул ему тонкий пакет. Прямо в коридоре Гуров разорвал его и вернулся к своим людям.

– Распоряжение губернатора, – объявил он.– Силы полиции с сего момента переходят на усиленный режим несения службы в связи с… – Гуров поднес лист к глазам и зачитал: – «…массовыми беспорядками, которые могут иметь место 12 декабря сего года». В общем, ребята, сегодня ночуем здесь и остаемся на службе до особого распоряжения. Сходите кто-нибудь за едой. И никакого спиртного. Завтра, похоже, и у нас революция… – вздохнул он.

Указание о смене дислокации сотрудников сыскной части могло быть дано в любой момент. Сам Гуров предвидел неприятности, которые могли у него возникнуть в связи с нарушением приказа, но решил, что сможет это как-то уладить, а потому своих планов можно не менять. Он объявил, куда едет.

– Поехать с вами? –спросил Степаненко.

– Нет, – ответил Гуров, остановившись на секунду. – Всем быть здесь. Ждать распоряжений или меня. Если меня не будет, старшим назначается Роман.

Выйдя из конторы, он сказал извозчику: «На Сабурку».

19

– Это невозможно, – резко отрезал Оршанский.– Этот человек болен и не отвечает за свои поступки.

– А ему и не придется отвечать, – ответил Гуров спокойно. – Все, что я хочу, – это поговорить с ним. И я это сделаю. Скоро здесь появится десяток моих надзирателей,которыеперевернут все верх дном.

–  Он фактически ребенок, вы не можете…

– Да черта с два я не могу! – взорвался Гуров. – У меня три трупа, господин профессор. Да, да, три, а не два. Я в этом уверен. И еще один при смерти, с проломленным черепом в клинике Тринклера, – немного приукрасил Гуров.

– Что? Как? – вскинулся Оршанский.

– Да вот так, господин профессор. И это надзиратель сыскной части, лучший мой человек. Так что или вы предъявите мне своего привратника сами, или мы его найдем. И будем искать, поверьте, без всякой деликатности. Тем более, мои хлопцы просто одержимы идеей найти и наказать виновного в нападении на коллегу.

– Он не виновен.

– Я знаю, – кивнул Гуров. – Но мне нужно с ним поговорить.

– Зачем? – Оршанский стоял, понурив голову.

– Затем, что у меня есть вполне заслуживающий доверия свидетель, который видел вашего Тихона в ночь, когда пропала третья жертва. И я хочу у него спросить – разумеется, в вашем присутствии, – что он там делал? Кто его туда послал и зачем? Или вы сами ответите мне на этот вопрос? Кто тот человек, которому Тихон так предан? И, кстати, был ли этот человектам же в это время? Мой свидетель видел еще одну фигуру, но вот опознать ее затрудняется.

Гуров блефовал, но блеф этот, кажется, сработал. Оршанский устало упал в кресло.

– Тяжело вам, наверное, с вашими габаритами скакать по пенькам, скрытым под водой. Да и темно. Впрочем, для человека, который делал это неоднократно…

– Прекратите. Я не убийца.

– Я знаю, – сказал Гуров.

Оршанский поднял на него глаза, отвел взгляд и пробормотал:

– Да что вы вообще знаете…

–Немного. Могу даже рассказать. Правда, рассказ мой будет изобиловать пробелами. Надеюсь, вы их восполните.

Гуров уселся в кресло напротив профессора и начал.

– Итак, некий юноша стал свидетелем страшного преступления. Студент-немец по имени Адам ночью общался со своей возлюбленной, стоя под ее окном. Этот Ромео видел убийц своей любимой и ее семьи. Правда, о том, что это были убийцы, он узнал несколько позже. Юноша не стал напрямую обращаться к нам, ограничившись анонимкой. Мы нашли его, хотя могли и не искать: то убийство мы раскрыли. Всему виной мое психическое отклонение, которое для вас может представлять интерес: я не люблю оставлять вопросы без ответов.

Но вернемся к студенту.

Как выяснилось буквально вчера, он – медик. От вашего знакомого, господина Воскресенского, я узнал, что месяц назад на заводе работала группа студентов, изучавших профессиональные травмы. Видимо, тогда Адам и узнал убийцу. Его трудно не узнать – уже очень у Завалова приметная была внешность.  Я не знаю, что творилось в голове у молодого человека), но он затеял свою вендетту. Первой его жертвой стал Петр Завалов, который получил по заслугам. Хотя если бы этот Ромео пришел ко мне сразу, вполне возможно, мы бы сами нашлиЗавалова, уделив куда больше внимания изложенным в анонимке приметам.

А вот дальше начали происходить события, которые точно по вашей части, господин профессор. Студент, похоже, окончательно спятил. У молодого человека не было возможности узнать, кем были остальные двое участников преступления, и следующая его жертва стала таковой просто потому, что была знакома с первой и разделяла взгляды Завалова. Как об этом узнал убийца – не имею представления. Догадываюсь только, что знание это было весьма поверхностным: заподозрить честнейшего Белашко в причастности к тройному убийству – верх глупости. Впрочем, тут мы уже имеем делос явным психическим отклонением. Правда, профессор?

Оршанский сидел, не шевелясь, и смотрел в одну точку. Гуров продолжил.

– Я не силен в психических заболеваниях, так что мотив второго убийства мне до конца не ясен. Но зато я знаю, что Адам выманилвторую жертву к месту убийства, пообещав купить акции. НечастныйБелашко остро нуждался в деньгах, а продать даже одну акцию более-менее открыто ему мешал стыд перед коллегами. Это были не просто бумажки, которые можно обратить в деньги:это была награда, признак особого расположения уважаемого всеми владельца завода.

Гуров вздохнул и признался:

– Кстати, как он выманил первую жертву, я не знаю. Видимо, как-то заинтересовал Завалова своим знанием о причастности того к тройному убийству. Но мы это выясним. Обязательно. Вы слушаете меня, профессор?

Тот поднял глаза на Гурова и неожиданно ответил:

– Да.

Сыщик понял, что профессор, кажется, взял себя в руки.

– Тогда пойдем дальше. А дальше у нас третье убийство. Которое кажется самым странным. И не потому, что нет трупа. А потому, что мотив и вовсе размывается. С одной стороны,убийца оставил знак, свидетельствующий о том, что Иван Хлопов – все же жертва. Зачем? Впрочем, знак этот заметил только я. А с другой, кажется, что судя по итогам опрашивания работных, Хлопов мог быть убийцей, и его исчезновение трактовали бы как побег. Но о том, что Иван Хлопов – на самом деле якобы исчезнувший убийца, мы знаем только из бумажки, которую вы мне подсунули. И я уверен в том, что именно вы ее написали. И вы же куда-то дели труп.С помощью своего верного привратника, конечно, которого и видел мой свидетель.

– Я не убийца, – повторил Оршанский.

– А я этого и не говорил, заметьте. Но труп куда-то дели именно вы, и именно вы направили меня по ложному следу… Поэтому у меня вопрос. Какого черта вы во все это влезли?! – неожиданно закричал Гуров так, что Оршанский вздрогнул. – Что вами двигало? Профессиональная солидарность? Ведь студент Адам – это ваш ассистент. Я видел его у вас с пробирками в руках. Впрочем, я видел его и раньше –когда вы показывали мне пациентов буйного отделения. Спящий студент, который, по вашим словам, допился до белой горячки. Его характерный жест – почесывание недавно появившейся бородки двумя пальцами. Об этом же жесте мне рассказал надзиратель, умирающий сейчас в клинике. К тому же я с самого начала сомневался в причастности к убийствам кого-то из работных. Значит – это был кто–то из клиники. Круг лиц, которые могли пересечь реку, оказался очень ограничен. Вы понимаете, почему? – спросил Гуров, чтобы проверить, слушает его профессор или нет.

– Собаки, – ответил тот коротко.

– Совершенно верно. Псы не пропустили бы того, кого не знали. А знали они не многих. Но я не мог ничего утверждать точно, пока мой надзиратель не связал студента, ставшего свидетелем тройного убийства, с клиникой. Пахло узнал Адама, а тот в свою очередь узнал Пахло, причем по стечению обстоятельстввыяснил, что тот – полицейский. Видимо, убийца очень испугался, ведь до этого мотив первого убийства – самого, пожалуй, логичного – не просматривался. Поэтому он решил убить надзирателя как можно скорее, проследил за ним и проломил ему голову. И дай Бог, чтобы мой человек выжил. Так что, господин профессор, вы мне что-нибудь наконец расскажете? Для начала ответьте на мой вопрос: вам-то это зачем?

Оршанский посмотрел на Гурова, шумно выдохнул и сказал:

– Звучит это, конечно, как в плохой пьеске, но Адам Вайс – мой сын.

– Сын? – изумился Гуров. – Но немец… Как?

–Я учился в Германии. Более 20 лет назад я работал у доктора Людвига в физиологической лаборатории в Лейпциге. Там у меня была связь… Но это неважно. О существовании сына я узнал два года назад, когда он объявился здесь. Он ни на чем не настаивал, ничего не требовал ивообще показался весьма приличным молодым человеком. Почему мать отправила его учиться сюда, не могу сказать. Мне казалось, это был какой-то жест, напоминающий… Теперь подозреваю, что виной всему какая-нибудь нехорошая история, связанная с его дурными наклонностями. Я о нем вообще ничего не знаю. Кроме того, что в ГерманииАдам с отличием окончил гимназию и имеет очевидную склонность к медицине. К тому же он очень быстро научился говорить по-русски и оказался прекрасным химиком. Поэтому стал моим ассистентом.

– А «КН»? – спросил Гуров. – Он ненавидел евреев? Но как же…

– Да, «Кровавый навет». Вы поняли. И это кошмарное кровопускание, которое должно было навести на мысль о мифических еврейских жертвоприношениях… Но дело в том, что он – не немец.

–Он – еврей? – догадался Гуров.

– Да, его мать была из очень влиятельной и очень богатой еврейской семьи. Собственно, поэтому… Ладно, это к делу отношения не имеет. Как бы там ни было, при поступлении в университет решили, что он будет немцем, лютеранином – благо, еврейские фамилии созвучны немецким, а имя у него вполне христианское.

– Квоты? – догадался Гуров.

– Да, пятипроцентная квота для лиц иудейского вероисповедания. Совершенно дикий закон, не позволяющий тысячам талантливых юношей получить достойное образование. К тому же способствующий совершенно отвратительным явлениям, в которых я участвовать не желаю.

Гуров понял, о чем говорит Оршанский. Ограниченность мест тут же породила масштабное мздоимство. Он знал об этом от Хариной, которая несколько раз «решала вопросы», связанные с передачей мзды руководству университета за зачисление детей из богатых еврейских семей в ущерб более талантливым кандидатам. Суммы были нешуточные и доходили до 1000 рублей, что заставляло многих родителей отправлять своих чад учиться за границу: даже с учетом содержания так часто получалось дешевле.

Для профессора, пусть и столь именитого, такая сумма тоже являлась огромной.

– Так что же «Кровавый навет»? – напомнил Гуров.

–Адама очень тяготило то, что он скрывал свою национальность. Он считал это предательством, да и меня… Не важно. Здесь он вступил в кружок «Белу» Исраэля Белкинда. Не слышали?

– Нет.

– Молодые люди, ратующие за переселение евреев в Палестину. Адам считал, что, чертя буквы КН, он укажет, что убийца был евреем. Это в совокупностискровопусканием, то есть очевидной ритуальностьюпреступлений, зажжет огонь погромов, что заставит евреев переехать на историческую родину.

– Какой идиот, – сказал Гуров.

– Он просто молод. Хотя я его не оправдываю…

– И вы как христианин не хотели этого допустить, сбивая буквы с кирпичной стены. В последний раз он написал их на железном листе, будто смеясь над вами…

– Да. Мы много спорили… – Оршанский опять сник.

Гуров задумался. Он размышлял примерно минуту,а потом закричал так, что профессор снова вздрогнул.

– Черта с два! Ничего не клеится. Вообще!

– Я вам все рассказал. Чего вы еще хотите? – устало сказал Оршанский.

– Я хочу знать все до конца, – ответил Гуров резко. – Отцовские чувства к человеку, которого вы, в сущности, не знали и не принимали участия в его взрослении? Это полная ерунда. К тому же вы понимали, что действия вашего… ассистента – результат очевидной ненормальности. Вы – специалист, и не могли не осознавать последствий своих шагов по сокрытию его художеств. Я вам не верю. Наверное, потому, что несмотря ни на что продолжаю хорошо о вас думать, Бог знает по каким причинам. Я полагаю, вы рассказали мне не все. Например, почему Адам отсыпался в буйном отделении? Место – не самое комфортное. И как человек столь субтильной комплекции мог проломить голову такому великану, как Завалов? Или вы мне тут пудрите мозги и настоящим убийцей является кто-то другой, хотя все сходится на вашем ассистенте, или чего-то недоговариваете. Я жду, профессор.

– Вы знаете все, что нужно. Найдите Адама. Я тоже готов ответить по закону за то, что совершил.

– Нет. Так не пойдет. Склонность к самопожертвованию делает вам честь, конечно. Но нет. Я хочу знать все. И узнаю, поверьте. Я же говорил – у меня на сей счет пунктик. Я пойду до конца, куда бы это меня не завело и кто бы не пострадал.

– Да вы же и пострадаете, черт возьми, – сказал профессор. – Хорошо. Только сразу скажу, что дело не подлежит огласке ни в каком случае. И вам советую ограничить свое любопытство тем, что узнаете от меня. Поверьте, эти люди шутить не любят. Речь идет о делах государственных…

– Ротмистр Лавров? – догадался Гуров.

– Да, вы видели его у меня… Так вот, около года назад ко мне обратились военные с настоятельной просьбой. Вы знаете, что такое эфедрин?

– Впервые слышу.

– Это вещество, получаемое из растений хвойного кустарника, эфедры. Оно использовалось когда-то в китайской медицине как стимулятор жизненной активности.  Тринадцать лет назад японскому химику Нагаеси удалось синтезировать из него новое вещество с поистине поразительными свойствами. Оно оказывает сильное воздействие на центральную нервную систему. Человек чувствует прилив сил, его мозг работает активнее, обостряется скорость мышления, снижается потребность в сне и еде. Кроме того, оно повышает активность некоторых мышц, и человек становится физически выносливее. Этот препарат назвалиметамфетамин.

–Кажется, я понимаю, зачем он понадобился военным, – сказал Гуров.

– Меня попросили создать нечто похожее, тщательно изучить его воздействие и разработать состав, пригодный для массового производства. Адам – талантливый химик. Он стал ключевой фигурой в этом деле, к тому же…

– Главным подопытным? – понял Гуров.

– Да. Он все хотел испробовать на себе. Вначале это был энтузиазм ученого, а потом я увидел, что он уже не может нормально существовать без препарата. Я должен был это предвидеть и остановить Адама в самом начале, но не сделал этого. Поэтому в том, что случилось, есть и моя вина. Я не знаю, сколько в его действиях было от собственных психических сдвигов, а сколько – от препарата. Но я виноват, и должен быть за это наказан.

– И вы смотрели, как ваш сын и ассистент сходит с ума?

– Да что вы, конечно, нет! Я пытался остановить его. Но это было бесполезно. Хрупкий инфантильный юноша, ощутивший себя Богом. Он не мог от этого отказаться. Более того, я пытался остановить их… Я умолял отказаться от эксперимента, ссылаясь на то, что длительное употребление препарата ведет к разложению психики, и этот процесс пока не изучен… Но им на это наплевать. Это одержимые люди, которым место в моей клинике в качестве пациентов. Они бредят реваншем за Цусиму, они мечтают о миллионах солдат, не знающих страха и усталости…

– Вы рассказали им о том, что случилось с Адамом?

– Об убийствах – нет. Я не решился.

– К тому же – это было бы бесполезным, ведь правда? – спросил Гуров.

– Да, я знал, что их это не остановит. Их вообще ничего не остановит… Теперь вы понимаете, что вам лучше забыть о том, что я рассказал?

– Понимаю, – вздохнул Гуров и почувствовал на затылке холодок.

Кто–то приоткрыл дверь. Оршанский вскочил.

20

– Адам! Я же сказал тебе…

Гуров тоже вскочил и повернулся. В комнату, держа пистолет, вошел ассистент профессора. Зрачки его были расширены, лоб покрыт испариной. Но движения юноши были уверенны, руки не дрожали.

– Адам, а мы как раз о вас разговаривали, – сказал Гуров как можно спокойнее. – Вы сейчас под действием препарата… И должны очень ясно соображать. Убийство начальника сыскной части не останется безнаказанным. Вас все равно найдут. Поэтому давайте поговорим…

– Нет, искали, – ответил Адам с еле заметным акцентом.

– Как искали? – спросил Гуров, не понимая.

Адам задумался.

– Искали бы. Уже,– пояснил он и стал поднимать руку с пистолетом.

– Нет. Потому что сейчас все заняты подготовкой к восстанию. Но мои люди знают, где я, и знают о вас. Все равно найдут.

– Найдут. Нет. Уйду, успею,– проговорил Адам, и Гуров подумал, что речь его не поспевает за мыслями, поэтому говорит он очень странно. Но то, что он вступил в диалог, уже давало хоть какую-то надежду.

– Послушайте, Адам.Вы, в сущности, не виноваты: всему виной потрясение, которое вы испытали после смерти любимой девушки, и препарат, который вы испытывали на себе. Я уверен, что суд примет это во внимание,– Гуров, конечно, блефовал:он был уверен, что парня просто вздернут.

– Лжете. Вздернут,– сказал Адам, будто прочитав мысли Гурова, отчего тому стало совсем не по себе.

– Ну, предположим, вы сможете уйти. Зачем убивать меня? Я не смогу вам помешать,– Гуров уже исчерпал разумные аргументы и цеплялся за соломинку, взывая к разуму, пусть и поврежденному.

То, что он услышал в ответ, окончательно убедило его, что слова бесполезны.

– Страшна будет Моя месть, Я обрушу на них Мою яростную кару. И когда отомщу им, они поймут, что Я – Господь,– процитировал Адам что-то ветхозаветное и без всякого пафоса добавил: – Повернитесь сейчас.

Гуров медленно повернулся к окну и понял, что сейчас умрет.

Раздался выстрел, и Гуров подумал, что переход в мир иной оказался совершенно безболезненным. Он даже не сразу сообразил, что жив.

Профессор смотрел куда-то за Гурова, вниз, и, выкатив глаза, шептал: «Нет, нет, нет». Гуров обернулся.

Ассистент с простреленной головой лежал на ковре кабинета, а в дверном проеме стоял Артем с наганом в руках.

– Кажется, ваше благородие, я вам сейчас жизнь спас, – сказал он, рассматривая убитого.

– Как вы здесь оказались? – спросил окончательно пришедший в себя Гуров.

– Мои ребята доложили о вашем приезде и что вы пошли к профессору. А этого – я давно подозревал. Странным он был каким-то… Когда и он пошел сюда, я решил посмотреть, что тут происходит. И увидел, что все это как-то… несколько несправедливо.

Артем поднял голову и улыбнулся.

– Кстати, как теперь поступим, господин начальник сыскной части? По закону или по справедливости?

– У вас в руках пистолет, – ответил Гуров, усмехнувшись. – Как тут можно по закону?

Артем положил пистолет на тумбу, стоящую у входа.

– Ну вот теперь у меня нет пистолета. Так как, задержите бунтовщика?

«Мальчишка,– подумал Гуров. – А ведь он, в сущности, мальчишка,несмотря на комплекцию, усы и наган в руках. Когда-нибудь такие вот мальчишки построят собственный мир на основе своих представлений о справедливости. И с жестокостью неразумных детей просто сожгут мир старый. Вместе со мной, потому что мне в новом мире не будет места».

Гуров удивился своим мрачным пророческим мыслям и решил, что виной всему только что пережитое потрясение. Конечно, этот мир, мир Гурова, нерушим, если не вечен. А такие мальчишки, как Артем, были и будут всегда: они будут всходить на эшафоты или превращаться в простых обывателей, забывая о своих битвах с миром за справедливость.

Но сейчас представления Артема о справедливости спасли Гурову жизнь, чего тот не мог не признать.

– Проваливай, – устало выдохнул Гуров.

Артем потянулся забрать пистолет, но сыщик остановил его.

– Оставь, он мне понадобится…

Гуров так и не узнал, понял его Артем или нет, но тот спорить не стал и сказал, посмотрев на Оршанского:

– Спасибо, профессор. Может, еще свидимся, – после чего исчез из дверного проема.

Гуров взял пистолет Артема и повернулся к Оршанскому. Тот не отрывал взгляд от нагана. Когда сыщик сделал шал в сторону профессора, Оршанский отшатнулся. Гуров сначала не понял причины испуга профессора, а потом посмотрел на свою правую руку с оружием.

– А, черт, – выругался он, –профессор, прекратите. И возьмите себя в руки, в конце концов.

Но профессор, похоже, этого делать не собирался и теперь растерянно смотрел в одну точку. Гуров без лишних слов подошел и двинул Оршанского левой рукойкулаком в грудь. Профессор как будто очнулся и стал смотреть на Гурова с удивлением. Но, по крайней мере, взгляд его стал осмысленным.

– Слушайте меня внимательно. Времени уже нет, сейчас сюда кто-то придет. Он не был вашим сыном. Просто ассистентом. Вы ничего не знали. Вообще. Про метафимин или как его так…

–Метамфетамин, – поправил окончательно пришедший в себя Оршанский.

– Да, – торопливо продолжил Гуров. – Про это тоже ни слова. Вы меня понимаете?

Профессор кивнул.

– Дальше. Вы начали его подозревать, он пришел вас убивать, но был застигнут мною, доблестным начальником сыскной части, который его и застрелил. Вам все понятно?

– Да.

– И надеюсь, вы с этой дрянью завяжете. Навсегда. С этим мета… как его, черт? Расскажите военным, к чему это в итоге привело, – Гуров кивнул на труп. – Теперь, я думаю, они должны от вас отстать.

В коридоре послышался топот ног.  В кабинет профессора ворвались четверо вооруженных надзирателей.

– Это он? –спросил Степаненко, кивнув на ассистента, вокруг головы которого образовалась уже изрядная лужа крови.

– Да, – ответил Гуров и добавил: – Все кончено. Это я его…

–Тю… Сморчок якийсь, – пробасил Кузякин разочарованно.

– А вы тут откуда? – спросил Гуров.

– Та сиділи, сиділи, тут Ромка і каже – чуйка нехороша. Надо би поїхати, як там наш начальник узнать. А он тут вже сам усе зробив. Отакої.

–Роман, – обратился Гуров к Степаненко, – давай сюда Фесюнина, Окунского, будем оформлять. Дело закрыто.

– Не получится, Федор Иванович, – ответил Роман.– Все перекрыто войсками. Мы сами еле прорвались. Там сейчас военные командуют. Им вообще все равно, кто перед ними. У них приказ – не пущать. Придется ждать.

– Хорошо. Заберите тогда профессора отсюда и останьтесь кто-нибудь здесь до прихода следователя.

Когда Гуров вышел из кабинета Оршанского, вдалеке, из-за реки, послышались первые выстрелы. Гуров остановился, надзиратели тоже. Все прислушивались. Выстрелы становились все чаще. Гуров посмотрел в окно. В предрассветном сумраке он узнал Стельцова, который быстро шел к зданию больницы, на ходу отдавая распоряжения своим людям, и те рассыпались, оцепляя здание. За оградой больницы двигалась серая масса солдат, которые шли быстро, почти бежали, подгоняемые конными офицерами к мосту, чтобы оказаться у проходной завода. Только сейчас Гуров заметил, что пошел снег. Выстрелы продолжались. Чувство облегчения сплелось в сознании Гурова с ощущением надвигающейся катастрофы. Ему казалось, что только что обретенная почва снова уходит у него из-под ног.

– Ну что, хлопцы, кажется, началось, – сказал он и сделал то, чего не делал почти никогда, – неловко перекрестился.

Исторический эпилог

Харьковское восстание, начавшееся ранним утром 12 декабря 1905 года, было одним из эпизодов Первой русской революции. Верные правительству войска оцепили завод Гельферих-Саде, на помощь восставшим выдвинулись колонны Паровозостроительного завода и железнодорожников. Войска открыли огонь из стрелкового оружия и артиллерии.

Всего в восстании приняли участие около 4000 рабочих харьковских предприятий. По официальным данным, 14 человек было убито, 96 человек получили ранения.

После восстания прошли массовые аресты представителей большевистского подполья.

Артем (Федор Сергеев) скрылся от харьковской охранки и был арестован лишь четыре года спустя в Перми. Был приговорен к вечной ссылке в Сибири, однако бежал в Японию, потом – Корею, Китай и Австралию. В 1917 году вернулся в Россию и возглавил Донецко-Криворожскую республику. Работал секретарем Московского комитета РКП(б), был членом ЦК партии.

Погиб в железнодорожной катастрофе при загадочных обстоятельствах в 1921 году.

Оршанский Исаак Григорьевич продолжил работу в психиатрической лечебнице и Харьковском университете, вошел в историю как один из виднейших русских психиатров. Стал автором «Учебника душевных болезней» и лауреатом престижной тогда Макарьевской премии в области естественных наук.

Умер в 1923 году. 

Старынкевич Константин Сократович был в 1906 году переведен с должности харьковского губернатора в Симбирск за слишком мягкое отношение к участникам харьковского восстания. Через несколько месяцев после назначения был убит в Симбирске эсерами-террористами с помощью бомбы.

Тринклер Николай Петрович стал одним из основателей Российского общества хирургов, был членом Нобелевского комитета. Прославился исследованиями в области онкологии. Во время революции передал свою частную больницу государству, но остался ее директором. Умер в 1925 году, будучи профессором Харьковского медицинского института.

Ротмистр Лавров вошел в историю как основатель и первый руководитель так называемого Разведочного отделения Генерального штаба, которое считается предтечей одной из самых загадочных и зловещих спецслужб мира – Главного разведывательного управления (ГРУ). В 1911 году Лавров официально вышел в отставку в чине генерал-майора и поселился во Франции, где создал агентурную сеть, работающую против Германии.

Дальнейшая его судьба неизвестна.

Кровавый навеет — обвинение евреев в убийстве людей других вероисповеданий (главным образом христиан) для использования их крови в ритуальных целях. В последний раз в империи это обвинение звучало в громком деле Бейлиса в 1911 году.

Метамфетамин – психостимулятор с высоким потенциалом к формированию зависимости. В 30-е годы прошлого века открыто продавался в немецких аптеках под названием «первитин». Накануне вторжения во Францию военнослужащим Вермахта было выдано 35 миллионов доз первитина. Японцы считали употребление препаратов на основе метамфетамина проявлением патриотизма. В США подобные препараты использовали во время Корейской и Вьетнамской войн.

Ныне метамфетамин отнесен к наркотическим веществам и ограниченно применяется в медицине.

Сабурова дача, или «Сабурка»–сейчас Харьковская областная клиническая психиатрическая больница № 3, один из крупнейших научных центров в сфере психиатрии Украины, который прославился фамилиями ученых с мировыми именами и уникальными научными разработками. Например, именно там была открыта первая в мире кафедра психотерапии, психопрофилактики и психогигиены и впервые применили гипноз для обезболивания.

Завод Гельферих-Саде благополучно пережил Первую русскую революцию.К 1911 году там трудилось уже полторы тысячи рабочих, а к 1917-му – три тысячи. Сразу после революции был национализирован и в 1922 году получил название «Серп и молот». Максимальная численность работающих на заводе составляла 17 тысяч человек.

В 1990 году бы преобразован в акционерное общество, а в 2005 был признан банкротом.

В 2015 году последние здания завода были взорваны, а запланированный на его месте жилой микрорайон так и не построили.

Эта книга посвящается Виктору Георгиевичу Субботину, без которого не было бы этого текста и еще многих куда более важных вещей. Все, кто знаком с Виктором Георгиевичем лично или его деятельностью, без труда узнают его в одном из персонажей этой книги.

Автор благодарит сотрудников Status Quo за помощь в работе над текстом.