Икона

Действие книги происходит в 1928 году. Поиск Озерянской иконы Божией Матери, чей первообраз считается утраченным во второй половине 20-х годов прошлого века, переплетается с расследованием серии убийств. В Харькове, столице советской Украины, происходят события, в которых замешаны сотрудники спецслужб, уголовного розыска и представители криминального мира. Бывший начальник сыскной части при канцелярии харьковского обер-полицмейстера Федор Иванович Гуров, оказавшийся в новой для себя послереволюционной реальности, занимается расследованием, которое не только приведет его к раскрытию цепи преступлений, но и приблизит к осознанию того, что произошло со страной в годы революции. Одним из исторических слоев повествования стали гонения на православную церковь, которые породи – ли святых и мучеников и совершили тектонический сдвиг в сознании миллионов людей. Эта повесть является завершением своеобразного цикла из повестей «Падение дома Алчевских» и «1905», которые ранее были опубликованы на сайте sq.com.ua

Автор – Денис Азаров
Редактор – Наталья Кобзар

Пролог

Боже! язычники пришли в наследие Твое, осквернили святый храм Твой…
…трупы рабов Твоих отдали на съедение птицам небесным, тела святых Твоих – зверям земным;
…пролили кровь их, как воду, вокруг Иерусалима, и некому было похоронить их.

Пс. 78

Красноармейцы выносили из храма иконы, обломки перил и царских врат, деловито и бойко рубили все топорами и сбрасывали обломки в костер. У костра кто-то грел руки, кто-то пил мутную жидкость из ходившей по кругу бутыли. Один из красноармейцев извлекал из губной гармоники дикие визжащие звуки, а другой, только что отхлебнув из бутыли, пустился в пляс. В одной руке у него была винтовка, в другой – папироса. Он отбрасывал ноги, силясь при этом не упасть, и был серьезен и сосредоточен.

Из церкви доносился пьяный бабский визг, хохот и мужские крики, которые не оставляли сомнений в том, что там происходило.

Среди всего этого бродил по виду вчерашний гимназист в шинели, которая была ему явно не по размеру, с франтоватой красной лентой на груди. «Что вы делаете, что вы делаете…» – твердил он, но никто не обращал на юнца внимания. Кажется, он уже и не пытался образумить красноармейцев, а просто двигался среди них с остановившимся взглядом, повторяя слова, смысла которых уже не осознавал, потому что произносил их без всякого выражения и ни к кому не обращаясь.

Монах, который смотрел на все это, не мог перевести взгляда:смотреть все равно было больше некуда. Захоти он посмотреть вниз, то увидел бы только жижу из грязи и снега. Он стоял на коленях уже давно и почти не чувствовал ног. Руки его были связаны за спиной, и для того, чтобы посмотреть вверх, на небо, пришлось бы выгнуться. Но неба все равно не было. Над головой было серое ничто, сливавшееся с грязным снегом, на котором были разбросаны черные трупы в рясах и разбрызгана кровь. Здесь, в аду, были только серый, черный и красный цвета.Ад у мусульман, как слышал монах, – это скопище льда и холода, а не адского пламени. Теперь ему казалось, что именно в этот холодный ад он попал.

Монах мог бы повернуть голову влево, но не решался. Там творилось такое, что осознать это было невозможно. Адские котлы в сравнении с происходившим казались детскими картинками. Красноармейцы вывели десяток раненых белогвардейцев, находившихся в монастырском госпитале, и построили у трапезной лицом к стене. Сначала казалось, что их сейчас просто расстреляют. Но вместо этого пленникам разодрали гимнастерки на спинах, а потом шашками стали нарезать полоски на коже и отдирать их под крики истязаемых, смех и подбадривающие возгласы мучителей. Кто-то из белогвардейцев не стал дожидаться своей участи и бросился на красноармейцев. Это не спасло:его не убили, а повалили на землю. Первый удар шашкой отсек бунтарю кисть руки. Дальше монах смотреть уже не смог.

Был здесь и свой сатана. На черной вороной лошади сидел огромный черный человек. Черным было его длинное кожаное пальто, черными были широкие усы и борода. Черные, глубоко посаженные глаза внимательно наблюдали за происходящим. Но не он здесь был посланником ада. Рядом с ним, тоже верхом на стройной гнедой кобыле, сидела женщина. В коротком полушубке, шерстяной юбке и лаковых сапожках. Ее круглое лицо порозовело от холода. В отличие от своего спутника, который был хмур и сосредоточен, она, казалось, по-настоящему наслаждалась происходящим. Тонкие накрашенные алой помадой губы исказила хищная улыбка, а глаза смотрели на красноармейцев ласково, как смотрит мать на своих детей. Эта улыбка будто царила над Спасовым скитом, благословляя царящий кошмар.

Черный человек поднял руку с нагайкой и царственным жестом указал на старого архимандрита Родиона, который был уже не в силах стоять на коленях и привалился к стене. Один из красноармейцев, юный, почти мальчишка, с готовностью бросился к нему, рывком поднял на ноги и ткнул шашкой в спину. Архимандрит сделал первый неуверенный шаг, потом еще один. Когда казалось, он вот-вот упадет, мальчишка в солдатской шинели отбросил шашку и выхватил нож. Он взял архимандрита за длинные седые волосы, сделал надрез вокруг головы и стал отдирать кожу. Надтреснутый, тихий от бессилия голос старика потонул в криках белых и хохоте красноармейцев. Через несколько мгновений в руках у мальчишки оказались зажаты волосы, которые оканчивались кровавой слипшейся массой. Архимандрит остался стоять, пошатываясь. Юный красноармеец, не выпуская своей добычи, спрятал нож и поднял свою шашку, лежащую в снегу. Сделав шаг назад, он оглядел тщедушную пошатывающуюся фигуру, как будто примеряясь, и нанес первый удар в голову. Тело старика начало оседать, а юный палач все продолжал с остервенением бить.

Черный человек слегка пришпорил лошадь, развернулся и не спеша поскакал прочь. Его спутница, глядя на расправу над архимандритом, замерла, взгляд ее сделался стеклянным, а губы из улыбки сложились в страшную гримасу. Потом, очнувшись, она обвела улыбающимися глазами происходящее, будто прощаясь с прекрасной картиной, и тоже поскакала прочь.

Монах закрыл глаза и снова начал молиться.

..Да придет пред лице Твое стенание узника; могуществом силы Твоей сохрани обреченных на смерть.

1

Май 1928 года. Харьков

Господин Вогур вышел на Екатеринославскую, которая теперь носила имя Свердлова. Он имел весьма смутное представление о том, кто тот человек, чьим именем назвали одну из центральных улиц столицы советской Украины, но название ему понравилось. Вместо трудно выговариваемого, а потому – располагающего к ленивой паузе при упоминании в разговоре – появилось короткое, сверлящее, бурлящее. Это название куда больше подходило улице, да и, видимо, – городу, который господин Вогур еще не успел рассмотреть, но уже почувствовал, что за десять лет Харьков изменился. В нем появилась столичная деловитость.

Что придавало эту деловитость, Вогур понял сразу. Это были люди особой породы, раньше если и встречавшиеся, то никак не обращавшие на себя внимание по причине своей малочисленности. Теперь же сотни граждан, определяющих новое лицо города, деловито вышагивали по мостовой. Они запрыгивали в трамваи, курили на ходу, здоровались друг с другом нервными дергаными рукопожатиями. Подмышками у многих из них были картонные папки или потертые портфели, что делало людей сутулыми. Одеты они были так же, как и подавляющее большинство горожан, – плохо. Не то чтобы в лохмотья, но белый цвет здесь был серым и застиранным, черный – таким же застиранным и серым. Другие цвета одежды как будто стремились все к тому же цвету. Сорочки на выпуск, неопределенного вида кепки и картузы, бесформенные штаны, а на ногах – странного фасона сандалии или сапоги. Новый класс – советское чиновничество – явно не шиковал. Как, впрочем, и остальная публика, одетая очень скромно. Еще четыре дня назад Вогур наблюдал весеннюю толпу на Елисейских Полях. Контраст был разительным.

Не шиковал и весь город. Фасады были запущены. Видимо, лепнина и прочие архитектурные излишества не вписывались в новую советскую эстетику, а потому, никому не нужные,разрушались, превращаясь в «прах старого мира» и оседая пылью на сапогах строителей мира нового. Пока что этого «нового мира» Вогур не заметил. Даже вывески многочисленных магазинов, парикмахерских и распивочных своим художественным оформлением никак не давали понять, что где-то совсем рядом строится новая действительность. Вся эта наглядная потребительская агитация адресовала к чему-то дореволюционному. Вогур понял, что эти заведения стали результатом НЭПа – новой экономической политики и, как писала парижская пресса, очевидного провала советской власти, которая, строя новый мир, не придумала ничего лучше, чем разрешить частное предпринимательство, чтобы спасти страну от голода. Теперь это предпринимательство аляповатыми дощатыми вывесками, уродующими и без того унылого вида фасады, призывало чего-нибудь отведать, купить, подстричься или выпить.

Впрочем, унылым Харьков не был. Вогур, подмечая не красившие город детали, тут же списал свое повышенное внимание к ним на старческое брюзжание. А еще, может быть, на впечатление, сложившееся после чтения эмигрантской прессы. «Гнет большевизма» как-то не вязался с улыбками, которые вспыхивали на лицах прохожих.Это были не только улыбки узнавания при встрече, но и улыбки беспричинные, рассеянные, какие встречаются только весной. Молодые женщины, одетые по парижским меркам плохо, выглядели, как это ни странно, прекрасно и как-то спортивно. На улицах вообще было мало толстых людей. И, пожалуй,главное – не было ленивой праздности, такой характерной для губернского центра. Ни нищих, ни развалившихся возле лавок приказчиков, ни одышливых городовых. Все двигалось, было деловито и напоминало весенний поток, уставший быть грязным снегом и теперь бодро текущий между грязных берегов фасадов.

Свернув со Свердлова направо, на улицу еще более загадочного, чем Свердлов, некоего Георга Димитрова, которая раньше называлась просто и созвучно новому названию – Дмитриевская,–господин Вогур прошел один квартал до улицы с названием «имени Карла Маркса». Раньше она именовалась Благовещенской, потому что начиналась у Благовещенского собора – главного епархиального храма. При чем здесь Карл Маркс – было не совсем понятно. Хотя Вогуртут же нашел в этом определенную наследственность: почему бы не считать Маркса источником большевистской «благой вести»? Так что отказать красным топонимистам в логике было нельзя.

Через два квартала солидные кирпичные дома купцов, в которых сейчас, видимо, разместились какие-то учреждения, сменились старыми, местами покосившимися одноэтажными домиками. Двухэтажные тоже еще попадались. Их первые этажи вросли в землю, опустив окна практически вровень с мостовой и сровняв таким образом уровень крыш с одноэтажными соседями. За всей этой однообразной приземистостью в проемах открытых ворот виднелись дворы с развешанным бельем, деревянными нужниками, покосившимися сараями, будками с облезлыми псами. Все это было густо пересыпано кустами сирени, которая должна была вот-вот расцвести, на неделю-другую оживив запахом и видом эти кварталы почти трущоб. Во все остальное время, кроме разве что зимы, укрывавшей снегом грязь улиц и серость крыш, район этот был непригляден ни с какой точки зрения. Более того, он был куда отвратительнее рабочих кварталов, потому что местами отчаянно пытался казаться другим. То тут то там в окне мелькали веселенькие занавески, кое-где из земли торчала явно рукотворная растительность, а входные двери были украшены залихватскими деревянными нашлепками, пытающимися быть резным орнаментом.

Район этот не имел названия, но относился к Залопани – большой территории, включавшей в себя и Екатеринославскую, ныне – Свердлова, и еще с десяток вполне респектабельных улиц. С одной стороны он был ограничен мелкой, лишь раз в 10 лет склонной к разливам во время весенних паводков речкой Лопань, с другой – перетекал в приличную часть города. С востока район упирался в то, что определяло его облик и было смыслом существования людей, там обитавших. Это был огромный Благовещенский рынок. «Чрево Парижа» Ле-Аль, московская Сухаревка… В каждом крупном городе был жилой район, связанный с рынком. В нем селились мелкие торговцы, грузчики, профессиональные нищие, карманники…

Господин Вогур был тут не к месту. Если на близлежащих улицах на хорошо одетого господина никто не обращал внимания, то здесь появление такого человека вызвало заметную рябь.Его провожали взглядами старики и женщины, вешавшие белье, а стайка мальчишек даже увязалась следом, не имея никакой определенной цели: им просто хотелось посмотреть на диковинку.Через несколько минут стайка быстро рассыпалась, как косяк рыбешек, который вспугнула крупная рыба. «Рыба» отделилась от стены, отбросила папиросу, не поворачивая головы, шикнула на шпану и лениво поплыла за иностранцем.

Детство Васьки Мелкого пришлось на революции и военный коммунизм –время, которое или убивало, или учило выживанию. Васька выжил и в процессе этого даже сформировал собственную религиозную систему, которая строилась на истовой вере в воровской фарт, который сейчас подкинул Ваське очередное знамение. Это знамение в виде бодро вышагивающего старичка обещало солидный куш.

Лаковые штиблеты, брюки в еле заметную мелкую полоску, хорошего, нездешнего кроя пиджак, золотая цепочка на жилетке, перстень с каким-то черным камнем на мизинце и тяжелая резная трость… Весь прикид «знамения» тянул на недели безбедного существования, полного алкоголя и веселых девок с Ивановки. И это только прикид. От возможного содержимого бумажника и карманов у Васьки захватывало дух.

Старичокс аккуратной седой бородкой при ближайшем рассмотрении не казался таким уж старым.Он вышагивал очень бодро, больше болтая явно тяжелой тростью, чем опираясь на нее, и продолжал двигаться по направлению к реке, где находились совсем старые покосившиеся дома. Он шел решительно, как будто имел какую-то цель. Что здесь могло понадобиться столь хорошо одетому господину, Васька вообразить не мог, да и не пытался: знамение фарта – штука религиозная, а значит, объяснениям не подлежащая.

Совсем уж не подлежало объяснению невероятное: старичок, как будто сам стремясь скорее стать добычей, свернул в узкий проход между домами, который оканчивался тупиком. Тупик этот был почти невидим для мира, потому что смотреть на него было неоткуда –вокруг были лишь заборы и глухие стены. Васька ускорил шаг и нащупал в кармане финку. Что будет дальше, он себе представлял слабо: может быть, угроза ножа заставит незадачливого иностранца расстаться с пожитками, может быть, придется слегка полоснуть несговорчивое «знамение». Как бы там ни было – судьба иностранца была решена.

Свернув в проход, Васька на секунду остановился, потому что старичок куда-то исчез. Деваться ему было некуда. Он мог, конечно, спрятаться за каким-то выступом, но зачем это делать? «Раньше надо было ныкаться, фраер», – подумал Васька весело и зашагал, доставая финку из кармана.

Он успел сделать всего несколько шагов до того, как звон в затылке отключил его от действительности. Очнулся Васька, лежа на земле и вдыхая запах травы и мочи. Боль в затылке была сильной, но обеспокоило его не это. Что-то острое впивалось в шею поверх кадыка. Васька попытался сфокусировать взгляд и увидел, что старичок стоял над ним, держа в руках трость, один конец которой почему-то стал острым. Стоило этому деду, не прилагая особых усилий, просто надавить собственным весом на трость, и лезвие проткнуло бы горло, дойдя до позвоночника и оборвав жизнь поверженного жреца воровского фарта. Васька стал лихорадочно соображать, успеет ли он вырваться, резко дернув шеей. Но тут произошло нечто, отвлекшее Ваську от размышлений. Старик явно нездешнего вида заговорил на чистом русском языке.

– Кто в городе остался? Костян? Жмыря? Вася-очко? Кто?

Перечислив имена старых воров, старичок слегка надавил на трость и добавил:

– Говори, ссуука.

Последнее слово он произнес, по-блатному растянув и объединив в единый звук первый слог, так, как это умеют только настоящие каторжные. Но не это поразило Ваську. Его поразило лицо. Такие лица он видел всего несколько раз в жизни. Лицо старика не выражало ничего. Вообще. Пустоту пропасти. Или могилы. И тут Ваське стало страшно по-настоящему.

—

Через пятнадцать минут заваленный хламом двор деревянного дома у реки пересек по-иностранному одетый пожилой господин. Шел он решительно, быстро, не стучась открыл дверь и вошел внутрь.

Старый вор, уже почти отошедший от дел и живший вполне легальной рыночной торговлей, в том числе, впрочем, торговлей краденым, считал себя человеком невозмутимым. Потому что повидал много. И вообще, удивление – эмоция легковесная, серьезному человеку не подходящая.

Поэтому он бы расстроился, увидев со стороны свою физиономию, когда солидно одетый господин вошел в его комнату, по-хозяйски уселся за стол и сказал «Ну, здравствуй, Костян». Старый вор, как юнец, вытаращил глаза и потерял контроль над челюстью, которая, отвалившись, грозила упасть в миску с горячим вареным картофелем. Костян как раз собирался поесть и, может быть, после вздремнуть. Но, похоже, эти нехитрые удовольствия придется отложить. Подумав об этом, он быстро взял себя в руки. Отодвинув от себя миску,вор, не вставая, извлек из ящика стола сомнительной чистоты стакан, поставил его перед вошедшим, плеснул туда водки из графина, потом налил себе и, завершив этот ритуал гостеприимства, сказал:

– Ну, здравствуй, ваше благородие.

Перед ним был тот, кого он ожидал увидеть меньше всего, – сгинувший куда-то еще в конце 16-го года начальник сыскной части при канцелярии харьковского обер-полицмейстера Федор Иванович Гуров.

2

Ощущение времени и места соткано из тысяч более мелких ощущений – газетных статей, обрывков разговоров, выражений лиц, громкости криков уличных торговцев, чистоты мостовых и цен в магазинах, количества людей в форме на улицах и тональности салонных сплетен… Цементировать все это в единое целое дано далеко не каждому. Те, кто может обратить это ощущение в слова,– становятся великими поэтами. А те, кто сформулировать не может, зато может почувствовать действительность по-настоящему,обращают свой дар в предвидение.

То, что Империи приходит конец, наступает время смутное и опасное, Гуров почувствовал еще в 1916-м. Предвидя скорый крах привычного уклада, он начал предпринимать ряд мер, призванных переместить его из этой реальности в реальность более комфортную. Гуров не был святым и за годы службы сумел сколотить небольшой капиталец, который нуждался в некой трансформации для удобной транспортировки. Он успел продать всю свою недвижимость тогда, когда она еще имела цену, а все средства обратил в золото и драгоценности. Кроме того, он провернул несколько рискованных комбинаций, на которые никогда не решился бы, предполагая и дальше пребывать в должности начальника сыскной части. Эти, мягко говоря, незаконные предприятия, которые опустошили чужие кошельки, наполненные,впрочем, куда более незаконными способами, существенно пополнили капитал господина Гурова. Благодаря этому Октябрьский переворот он встретил господином Вогуром – парижанином, вполне респектабельным рантье, который узнавал о происходящем в России из парижских газет, практикуя французский. Эмигрантской русскоязычной прессы не было по причине отсутствия эмигрантов. Но так длилось недолго: уже в 1918-м в Париж хлынула волна бежавших из России.

Гуров эту публику не любил. Они пафосно стенали об утраченной родине, хотя, живя на ее территории, о ее судьбе и даже о ее существовании не особо задумывались. Они пытались встроиться в новую действительность, все еще цепляясь за свои ничего не значащие теперь чины и титулы. Они считали себя жертвами Ленина, Троцкого, немецкого заговора, не отдавая себе отчета в том, что именно они и были причиной того, что случилось. Это не Ленин с Троцким спускали в казино и борделях состояния, закладывали имения ради заграничных поездок «на воды», торговали должностями и довели уровень мздоимства до того, что и без того малоэффективный государственный аппарат превратился в труху, загоревшуюся от первой же спички в феврале 17-года. А потом те же люди, патологически не способные к государственному управлению, а тем более – государственному строительству, просто отдали власть тем, кто смог ее взять.

Наблюдая эту публику, которая, будучи вырванной из привычной системы координат, демонстрировала далеко не лучшие качества, Гуров даже начинал подозревать, что большевики были не странным экивоком истории, а единственно возможным выходом для Империи, гниль которой, подогретая эмиграцией, теперь остро ощущалась на улицах Парижа.

Но именно эта публика, так не любимая быстро ставшим парижанином Гуровым, обеспечила его работой. Деятельностью, которой он не искал, но которая сложилась сама, начавшись с оказания сначала мелких, а потом – более серьезных и хорошо оплачиваемых услуг. Вместе с эмигрантами в Париж двинулись какие-никакие средства и имущество, нуждавшееся в охране. Сюда же приехали бывшие офицеры – сильные люди, привыкшие убивать, подчиняться приказам, не растерявшие при этом того, что принято называть «моральными устоями», и к тому же остро нуждавшиеся в работе. Так буквально за два года господин Вогур сформировал охранную контору, которая к тому же занималась частным сыском. К его услугам стали прибегать и французы, причем не только потому, что у русских было дешевле. Дело было в том, что русские, имевшие за плечами военный опыт, склонные к дисциплине и жестким методам ведения дел, быстро завоевали среди местного криминалитета репутацию людей, с которыми лучше не связываться.

Через несколько лет Гуров оказал несколько деликатных услуг высокопоставленным чиновникам и стал вхож в здание только что сформированной «специальной бригады № 1», то есть, попросту говоря, – уголовной полиции, как раз в это время занявшей два верхних этажа здания на набережной Орфевр. Кроме того,он существенно поднял свое благосостояние и позволил себе небольшую, но с хорошим видом квартиру в шестом округе и солидную контору по соседству.

Именно в этой конторе в феврале 1928 года Гуров распечатал письмо от одного из немногих людей, чья просьба могла заставить его, солидного буржуа, сдвинуться с места.

Гуров перечитал текст, на минуту задумался, потом откинулся на спинку кресла и нажал кнопку электрического звонка. Дверь открылась, и в кабинет вошел секретарь.

–Иван, – начал Гуров с решительностью человека, принявшего окончательное решение, – купи мне билеты до Сремских Карловцев.

Что это за город и в какой стране он находится, секретарь не переспросил. Это название знал каждый русский эмигрант, хоть как-то интересовавшийся политикой. Потому что там находилась штаб- квартира русского белого движения (совсем, впрочем, исчезнувшего с уходом со сцены барона Врангеля) и Архиерейский синод Русской православной церкви за границей. Организации, которая исчезать не собиралась.

Секретарь знал, что в последнее время патрон, и без того не жаловавший эмигрантскую публику, старался совсем уклоняться от общения с соотечественниками, исключая тех, с кем работал, и стремясь стать стопроцентным французом. Что, впрочем, в силу никак не дававшегося произношения у него получалось не очень. А с церковью у него отношений, кажется, не было никаких – ни с русской православной, ни с какой другой. Но интереса секретарь не выказал, потому что праздный интерес в этом кабинете не приветствовался. Он лишь спросил:

– Обратный билет?

– На следующий день. Если поезд приходит утром, то на вечер.

– Когда? – спросил секретарь.

Гуров задумался. Дел, требующих его присутствия в Париже, сейчас не было.

– На ближайшее время. На завтра.

—

Выйдя из небольшого, но красивого здания вокзала, как-то мало соответствующего довольно безликому на вкус парижанина Белграду, Гуров подозвал извозчика.

– Куда барину ехать? – спросил тот на русском, и Гуров поморщился: как они определяют соотечественников, для него оставалось загадкой.

– В Сремские Карловцы.

Извозчик, кажется, этой просьбе не удивился, заметив только:

– Долго, часа два в один конец, а то и три. Если барин заплатит – поедем.

Гуров критически осмотрел транспортное средство. Особым комфортом оно не отличалось, да и лошадь, насколько мог судить Гуров, к столь длительной поездке не была расположена ни физически, ни морально. Но как бы там ни было – искать другой транспорт до городка, с которым не было железнодорожного сообщения, времени, да и желания не было. То, что извозчик оказался соотечественником, с одной стороны, оказывалось плюсом, потому что исключало проблемы в общении, а с другой – минусом, потому что могло навлечь на Гурова беду в виде трехчасовых рассказов о тяжелой судьбе русских на чужбине.

Судя по карте, которую Гуров на всякий случай изучил в поезде, путь мог пролегать мимо Дуная, что развлекло бы путника видами большой европейской реки. Вместо этого он три часа лицезрел однообразные черные поля. Снег тут, на Балканах, похоже сошел уже давно, но грязь подмерзла из-за ночного заморозка.Такая дорога обеспечивала тряску, которая даже согревала все пытавшегося устроиться поудобнее Гурова.

Извозчик против ожидания оказался немногословным. Он заранее осведомился у Гурова, куда именно ему нужно в Карловцах, и остановил лошадь у Собора Святого Николая. Собор этот был мало похож на аналогичные православные сооружения. Построенный в стиле барокко небольшой белый храм скорее напоминал католический.А циферблаты часов, расположенные на двух башнях, придавали собору вид городской ратуши. Гуров знал, что это бывшая резиденция сербского патриарха, выделенная Русской православной церкви, вернее, той ее части, которая оказалась в эмиграции.

– Буду через час, любезный. Ты уж дождись, – сказал Гуров извозчику, понимая, что часа точно хватит. Человек, к которому он приехал, не был склонен к пространным разговорам.

Задав вопрос какому-то идущему мимо священнику, он прошел к двухэтажному зданию со стрельчатыми окнами справа от собора, поднялся на второй этаж и попал в приемную. Никакого секретарского стола тут не было, однако люди, находившиеся там, не оставляли сомнений в том, что он оказался в своеобразном присутственном месте. Взгляды, ставшие настороженными, когда они увидели в Гурове нового посетителя, ерзанье на стульях, неизбежное от долгого сидения,– все это выдавало в них просителей.

Занимать очередь Гуров не собирался, но и ломиться в нужную дверь не хотел. Он сразу приметил монаха небольшого роста, который явно просителем не был и, должно быть, выполнял функции секретаря. Монах тихо общался с какой-то дамой средних лет, которая явно изливала ему свою душу, рассказывая историю, наверняка банальную для русской эмиграции. При этом лицо его выражало крайнюю заинтересованность, и он кивал, не отрывая от женщины взгляда.

– Уважаемый, – начал Гуров, обратившись к монаху.

Тот поднял на Гурова глаза и улыбнулся. Улыбка у него была не «протокольная», принятая у чиновничества, а чистая и даже какая-то детская, как будто хорошо одетый господин в летах, стоявший сейчас перед ним, был долгожданным подарком, найденным под елкой. При этом трудно было представить себе лицо, столь мало подходящее для такого проявления чувств: всклоченные волосы и такая же всклоченная, иссиня-черная борода, острый нос, а над ним странно скошенные глаза – левый был слегка опущен, как и вся левая сторона лица, асимметрия которого коснулась и рта с отвислой нижней губой. В общем, вид у монаха, если бы не улыбка, был совершенно разбойничий.

– Федор Иванович Гуров, прибыл из Парижа по приглашению. Потрудитесь доложить обо мне немедленно, мне надо успеть на обратный поезд из Белграда.

Монах, ни слова не говоря, кивнул и зашел в кабинет. Там он пробыл буквально полминуты. Открыв дверь,он жестом пригласил Гурова войти.

Хозяин куда меньшего по размеру кабинета, чем ожидал увидеть Гуров, уже тяжело выбирался из-за стола, чтобы поприветствовать гостя. Они обнялись. Гуров ощутил худобу под рясой и старческое подрагивание руки, когда тот положил ее на плечо Гурова. «Старик сильно сдал», – подумал Гуров и тут же подумал о том, что и сам он, наверное, спустя 10 лет не стал выглядеть моложе.

– Федор Иванович, Федор Иванович… – радостно начал хозяин кабинета, митрополит Антоний Храповицкий, когда-то – архиепископ Харьковский и Ахтырский, а ныне –председатель Архиерейского синода Русской православной церкви заграницей, то есть, по сути, ее руководитель.

В бытность свою на харьковской кафедре митрополит Антоний много раз встречался с Гуровым по делам, связанным с кражами из церквей и криминальными шалостями семинаристов,которые устраивали набеги на находившийся неподалеку от семинарии Благовещенский рынок. Семинаристы эти даже получили собственное наименование – раклы, которое быстро стало нарицательным для всей городской шпаны. Из всего губернского руководства, ближе к закату Империи окончательно погрязшего в мздоимстве и разврате, все более напоминавшего оживших гоголевских персонажей, Антоний казался едва ли не единственным приличным человеком. И дельным, что Гуров особенно ценил в людях. Ему иногда думалось, что из Антония получился бы отличный промышленник иличиновник, да и на любом другом поприще он достиг бы блестящих успехов, потому что был человеком острого ума, склонным к нетривиальным, иногда на грани авантюризма решениям, но при этом исключительно расчетливым. Не то чтобы Гуров был дружен с митрополитом – для этого они находились в слишком разным мирах.Но между ними образовалась крепкая связь, основанная на взаимном уважении.

– Вам пошла на пользу эмиграция, – сказал Антоний, по-стариковски бережно усаживая себя в кресло. – Вы отлично выглядите.

– Спасибо, владыка, – ответил Гуров, садясь. Он достаточно хорошо знал митрополита, чтобы понимать: на этом «светская» часть закончилась, и сейчас он перейдет к делу.

– Ну-с, к делу, – не обманул его ожиданий Антоний. – Прежде всего, спасибо вам, что так быстро откликнулись на мое письмо. Дело не терпит отлагательств. Дело, с которым никто не справится лучше вас, если вы, разумеется, за него возьметесь. Итак, на территории, подвластной большевикам, осталась святыня, которую необходимо переправить сюда. Озерянская икона Божией матери, чудотворная икона. Вы, конечно, о ней слышали.

Гуров особо не удивился. Это было вполне в духе владыки. Затеять мероприятие лихое, рискованное и по-своему масштабное ради… Ради чего, Гуров себе представлял смутно. Воцерковленным он не был, однако о роли чудотворных икон был наслышан. Впрочем, вопросы о том, зачем и почему именно сейчас – оставались, но их он приберег на потом. Сначала было интересно, как вообще владыка это себе представляет.

–Переправить? – переспросил Гуров.

– Ее нужно найти и вывезти сюда.

– То есть вы хотите, чтобы я вернулся в большевистский Харьков, нашел икону у… Кстати, для начала – у кого она сейчас находится? И как перевезти ее через границу?

– Перевозить ее вам не придется. В Харькове находится французское консульство. Вам нужно будет передать ее человеку оттуда, и икона будет переправлена сюда дипломатической почтой.

– Это надежный канал?

– Вполне. Я бы даже сказал – проверенный.

«То есть канал этот уже использовался», – подумал Гуров и задал очередной вопрос, ответ на который окончательно убедил сыщика в том, что Антоний имеет налаженные связи с территорией большевистской России.

– Вы уверены в том, что большевики не пустили ее на растопку еще в семнадцатом? Или позже? Все-таки прошло десять лет. И церковь под большевиками, насколько я слышал, переживает не лучшие времена.

– Не лучшие… – мрачно заметил митрополит. – Не лучшие… Страшные времена,– и тут же уверенно объявил. – Но икона цела, в этом нет никаких сомнений.

– У кого она находится?

– Сложно сказать, у кого именно.Где-то в Харьковской епархии. Епархия, слава Богу, все еще существует. По крайней мере – формально. Насколько мне известно, монастыри разгромлены, семинария не действует. Выжившие после красного террора священники служат в одном-единственном храме. Остальные храмы, которые еще остались, включая собор, заняты обновленцами. Вы знаете, кто это?

– Только в самых общих чертах. Но это пока отношения к делу не имеет, насколько я понимаю. Главный вопрос – как мне получить икону? Раз у вас уже есть канал, разве нельзя просто передать икону для отправки? Зачем нужен я?

Впрочем, задавая этот вопрос, Гуров уже понимал,в чем дело. Русское православие находилось в глубоком расколе. Последний русский патриарх Тихон умер три года назад. Эмигрантская пресса, конечно, заявила о его убийстве большевиками, но фактов в подтверждение этого не было. Впрочем, арест, допросы и унизительный суд не могли не подорвать здоровье патриарха Тихона. Его преемник Петр, ставший местоблюстителем, оказался человеком еще более несговорчивым, чем Тихон, который все же пытался как-то маневрировать. Советская власть решила эту проблему с Петром весьма характерным для себя способом:несговорчивый местоблюститель оказался в такой глубокой ссылке на севере, что управлять Церковью оттуда не было никакой возможности. Фактический его преемник, заместитель местоблюстителя Сергий, наконец-то, кажется, устроил большевиков. Ценой тому стало послание, в котором он заявил, что теперь «церковные деятели не с врагами нашего Советского государства и не с безумными орудиями их интриг, а с нашим народом и Правительством».

В общем-то, и до этого момента часть церкви, оказавшаяся в эмиграции, давно перестала ощущать себя частью единого церковного организма. Эмигранты постоянно обвиняли оставшихся в России священников в «сотрудничестве с советами».Теперь же, когда из советской России пришли сведения о примирении с большевиками, раскол оформился окончательно.

Что думали о расколе оставшиеся в России священники и миряне, было неизвестно, но предположить это не составляло труда. Да, РПЦ за границей бедствовала, но, по крайней мере, ее священников не расстреливали и не бросали в тюрьмы, а храмы не разрушались. Что церковь переживала там, в России, было сложно даже представить, однако «сотрудничество» как цена за само существование церкви в этих условиях, казалось оправданным. По крайней мере, для Гурова, который не разделял эмигрантской истерии по поводу тех, кто остался. Причем не только священников, но и военных, врачей, инженеров и прочих людей, которые выбрали не столько большевизм,сколько возможность заниматься своим делом, оставшись на родине. И, по мнению Гурова, еще неизвестно, что было большим патриотизмом – сцепив зубы, продолжать жить под большевистской оккупацией или брызгать слюной в парижских кафе.

Митрополит, задумавшись, смотрел в стол, видимо, пытаясь как-то сформулировать главное. В том, что у него получится, Гуров не сомневался.

– Вы нужны для того, чтобы икону… изъять.

Гуров усмехнулся.

– Нам будет легче, если мы будем называть вещи своими именами. Украсть – так будет вернее.

Владыка резко поднял голову и вперил в Гурова жесткий взгляд, который много лет назад заставлял трепетать в Харькове всех – от семинариста до губернатора.

– Спасти, – коротко сказал Антоний. И устало повторил, поглаживая бороду. – Спасти.

– Я говорю о технической стороне вопроса… – начал было Гуров, но владыка его прервал.

– Кража в этом случае – мероприятие необязательное. Можно ее, в конце концов, выкупить. Убедить отдать… Главное – она должна покинуть территорию советов. И без вас эту задачу решить невозможно. Вы знаете город…

– Города, который я знал, больше не существует, – заметил Гуров.

– Думаю, город, который знали вы, – никуда не делся, – тут же ответил Антоний, выделив слово «вы».

Гуров улыбнулся.

– И все же, владыка, вы толкаете меня на преступный путь.

– Не на преступный, Федор Иванович. Вырвать святыню православную из лап гонителей веры – не преступление.

– Гонителей? Но икона находится в епархии, что бы под этим сейчас не подразумевалось. Или вы полагаете…

Антоний понял Гурова и прервал.

– Нет, я не полагаю, что оставшееся священство служит большевикам. Кроме разве что обновленцев, но икона не у них. И я не считаю церковь, находящуюся под гнетом большевиков, большевистской. Я же понимаю… – Антоний устало взмахнул рукой. – Иногда мне кажется, только я и понимаю… Но что я могу сделать?

Гуров понимал владыку. Личное отношение Антония к ситуации мало что меняло. Русская церковь за границей слишком зависела от эмигрантской среды. Да и, пожалуй, была ее частью. Поэтому она не могла игнорировать отношение среды к большевикам. Тем более, и с той стороны были получены однозначные сигналы о принятии большевистского правления. То, что эти сигналы устроила советская власть, дела, в сущности, не меняло. Все сводилось к схематичному и, по мнению Гурова, – чрезвычайно глупому «кто за кого». Схематичность, которая была органична в армии, уже давала сбои в общественном сознании, наполняя миллионы людей ненавистью, обернувшейся кровью в Гражданскую. А уж в случае с церковью все это выглядело особенно нелепо.

Как бы там ни было, церковный раскол оставил уже такой вал из обид и взаимных обвинений, что переправить через него икону было нереально.

Гуров спросил:

– Но почему именно сейчас?

–До меня доходят сведения, что большевики изымают чудотворные иконы. Те, что не сгорели в печах Гражданской.

–Кто этим занимается?

Владыка тяжело выдохнул:

– ОГПУ.

Гуров замер в кресле и после паузы сказал:

– Так вот с кем вы меня столкнуть хотите?

Антоний подумал немного и ответил:

– Бог даст, не столкнетесь. Дело тут вот в чем. Обычно большевики обставляют каждый свой шаг ярмарочным балаганом – какими-то митингами, демонстрациями, сообщениями в прессе. Тем более, борьба с церковью для них – дело важное. А тут – полная тишина. Если бы не мои… источники, мы бы об этом и не узнали никогда. К тому же акция эта не разовая, а растянутая по времени. То тут, то там изымут… Как будто не хотят привлекать к этому внимания. Что на самом деле происходит – Бог знает. Но главное – если исчезнет одна икона, большевики не будут поднимать шума. А значит – и никаких масштабных акций по ее розыску не будет. Как не предпринимают они и никаких мер по сохранности тех икон, которые еще не изъяты. Что тоже странно, и объяснить это я могу только нежеланием привлекать внимание. И поэтому есть надежда, что до Озерянской иконы они еще не добрались.

–Но вы точно уверены в том, что икона еще не изъята? – спросил Гуров.

– Сейчас – да. Но сколько у нас времени – я не знаю. Поэтому необходимо сделать все как можно быстрее.

Тут Гуров решил, что настало время вопроса из тех, которые он называл «загадочными». Не потому, что там скрывалась загадка, а потому, что перед каждым серьезным разговором Гуров старался придумать какой-то вопрос и загадать: если на него будет получен такой-то ответ– его решение будет таким-то, а если другой – то другим. На этот раз вопрос звучал так:

– Почему вы думаете, что я, состоятельный французский буржуа, ввяжусь в это довольно рискованное мероприятие?

Если бы Антоний завел разговоры о долге, тяжелом положении православия, важности святыни и так далее, Гуров бы отказался без всяких сожалений.Но Антоний опять не разочаровал.

– Конечно, мы вам заплатим.

Естественно, Гуров не нуждался в деньгах, тем более – в деньгах русской церкви, оказавшейся в изгнании. Дело было в самой постановке вопроса: к нему обратились не как к эмигранту, якобы обязанному испытывать какие-то чувства, на которых можно сыграть, а как к профессионалу, который берется сделать работу. А работа профессионала предполагает вознаграждение, которое никогда не бывает лишним. К тому же перспектива посетить город, который не был для Гурова родным, но с которым было связано много воспоминаний, весьма привлекала. Заманчива была и перспектива решить для себя, что такое советская Россия. Пытаясь стать французом он старательно обрывал связи с прошлым и почти убедил себя в том, что происходящее в СССР его не интересует. Но сейчас, когда появилась возможность лично увидеть то, что получилось у большевиков, Гуров, который старался быть честным с собой, признал, что это ему действительно интересно. Но были в этой ситуации и минусы, вернее – вопросы. Он задумался примерно на минуту, а потом сказал:

– Владыка, я не могу сказать сейчас ни да, ни нет. Мне нужно время на… подготовку. За этот срок я решу, возьмусь ли за дело. Мне нужно иметь представление о том, чем я рискую. Я понимаю, что дело срочное, но мне необходим месяц. Это минимальный срок. Через месяц я дам вам ответ. Если он будет положительным, к нему будет приложена сумма, которая должна покрыть мои текущие расходы. Окончательный расчет за это мероприятие мы произведем после моего прибытия. Потому что итог этого вояжа не очевиден. Если же я откажусь от дела, то постараюсь подыскать вам подходящую кандидатуру. Впрочем, на это надежды мало, и обещать я ничего не могу.

Митрополит тоже поразмыслил немного.

– Хорошо, – согласился он и добавил. – О своем решении телеграфируйте. И раз уж мы до вашего отъезда не свидимся, если он вообще состоится… – Антоний взял со стола тонкую папку и протянул Гурову. – Здесь фотографическая карточка и точное словесное описание иконы.

– И вот еще.–Митрополит передал Гурову листок бумаги с коротким списком. – Это, конечно, необязательно, но все же, если у вас будет возможность… Это люди, которые, по нашим сведениям, пережили Гражданскую и продолжают служить в церкви. Это все харьковчане, разумеется. Конечно, я бы передал для них письма, но в вашей миссии неизвестно, как все обернется, и иметь такие бумаги с собой вам не нужно. Поэтому, если Бог даст вам с кем-нибудь из них свидеться, и обстоятельства позволят… Просто передайте им, что я все понимаю. И молюсь за них. Уж не примите это за стариковскую блажь, это действительно важно.

Гуров кивнул, изучая список. Одна фамилия ему была знакома, и он бы и сам, наверное, попытался встретиться с этим человеком. Список насчитывал всего пять имен. Четыре из них начинались с «о.», что, конечно, означало «отец», и после имени священника в скобках была написана «мирская» фамилия. С ними все было более-менее понятно –по крайней мере, где искать этих людей или где справиться об их судьбе. А вот последний человек в списке был обозначен только фамилией, именем и отчеством.

– Кто последний в списке? – спросил Гуров.

– Вот о нем хотелось бы сказать отдельно. Это человек, который, возможно, сможет вам помочь. Это все, что я могу сделать для облегчения вашей миссии.

–Как мне его найти? – спросил Гуров.

–Не знаю, – вздохнул митрополит. –Знаю только, что он занимает какой-то пост у большевиков, возможно, даже коммунист…

– Мне поможет коммунист? – удивился Гуров.

– Вам поможет член Озерянского братства. Помните такое?

Гуров помнил.Епархиальное религиозно-просветительское братство Озерянской Божией Матери было основано незадолго до революции 1905 года и за 10 лет превратилось в мощную организацию, имеющую представительство в девяти уездах и насчитывающую в своих рядах несколько тысяч членов, в том числе – среди университетской профессуры, промышленников и чиновников. С началом войны братство сумело без особого труда выделить 20 тысяч рублей на организацию лазаретов для военных. Разумеется, столь серьезная организация не могла оказаться вне сферы внимания архиепископа Антония, который сразу же после получения харьковской кафедры ее лично возглавил.

– Братство все еще действует? – удивленно спросил Гуров.

– Не знаю, – ответил владыка. – Но человек этот вроде бы жив и даже, кажется, преуспел при большевиках.

– Вы уверены, что этот человек поможет?

– Точно сказать не могу, но у меня есть основания полагать, что да, поможет. Впрочем, для этого вам потребуется его найти, а каковы будут обстоятельства, в которых вы окажетесь ,– неизвестно… Но это все, чем я могу вам помочь. Кроме, разумеется, наших молитв об успехе вашей миссии и о вашем благополучном возвращении.

«Тоже помощь, конечно»,– подумал Гуров скептически, но, разумеется, никакого скепсиса проявлять не стал.

—

Трясясь в разболтанной пролетке, которая несла его к белградскому вокзалу, Гуров уже мысленно продумывал план действий. В Париже был только один человек, который мог бы оказать квалифицированную помощь в подготовке Гурова к выполнению задания. Кроме того, полученная от него информация помогла бы принять решение о том, стоит ли вообще ввязываться в такое дело. Это был ротмистр Лавров. Вернее, это Гуров помнил его как ротмистра, однажды мельком встретившись с Лавровым в Харькове, когда тот был руководителем так называемого Разведочного отделения Генерального штаба. Лавров обладал чутьем, видимо, куда лучшим, чем Гуров, поэтому покинул Россию еще в 1911 году, выйдя в отставку в чине генерал-майора. Он перебрался в Париж, где организовал собственную агентурную сеть, работающую против Германии. Разведывательные службы Франции находились не в лучшем состоянии, поэтому Лавров оказался едва ли не единственным источником информации о немцах для Елисейского дворца. При этом Гуров знал: Лавров обладает точной информацией о том, что происходит в России, видимо, опираясь на собственную агентурную сеть, выстроенную еще до революции, и, что было разумно, никак не связанную с белым движением.

Гуров пересекся с Лавровым во второй раз в деле мелкого немецкого барончика, который, как понял Гуров по ряду косвенных признаков, был двойным агентом. Во-первых, считая себя французом, а во-вторых – не любя немцев, Гуров счел нужным поделиться с Лавровым своими соображениями. Через два дня тело этого барончика с перерезанным горлом было выловлено в Сене в Иври-Сюр-Сен, что под Парижем.Гурова это нисколько не удивило. Разумеется, о подоплеке убийства Гуров не стал сообщать на набережную Орфевр, хотя был дружен с комиссаром, которому досталось расследование. Поэтому Лавров был Гурову обязан, и случая ответить услугой на услугу пока не представилось.

Лавров действительно помог Гурову, сообщив массу сведений о современной России, очищенных от всякой идеологической шелухи. Кроме того, он организовал встречи с двумя людьми, только что бежавшими от большевиков, которые пополнили знания массой бытовых деталей.

Во время этих длительных бесед Гуров решил, что поедет в Россию в качестве торгового представителя крупной французской фирмы, занимающейся электротехническим оборудованием. Большевики, отчаянно пытаясь быстро восстановить страну после разрухи и голода, охотно покупали любую технику у «буржуев». Хозяину этой фирмы Гуров пару лет назад оказал услугу в одном щекотливом деле. Услуга эта была оплачена, однако Гуров был почти уверен в том, что владелец не откажет ему. Он преподнес это под соусом «ностальгирующий старик хочет посетить места своей юности», в плюс сыграл и очевидный коммерческий интерес, если большевики заинтересуются предложениями французов. На изучение этих предложений Гуров потратил несколько дней.Не имея ни малейших технических знаний, он,по крайней мере, смог достигнуть уровня коммивояжера, который, в общем-то, не обязан разбираться в деталях, изложенных в толстых буклетах со схемами и цифрами.

Кроме того, Гуров решил, что поедет под своим собственным именем. Во-первых, в Харькове его могли узнать, и скрывать правду было бессмысленно. Бывший царский чиновник, который эмигрировал еще до революции, а ныне торговый представитель крупной французской фирмы – это было не то чтобы совсем обычно, но особых подозрений вызвать не могло. Кроме того, поехать под чужим именем означало лишить себя дипломатической поддержки в случае проблем. Французское консульство в Харькове работало, но вряд ли оно стало бы в случае чего вытаскивать из неприятностей гражданина Франции, въехавшего на территорию советской России по подложным документам. Оставалась опасность того, что большевики начнут проверять мсье Вогура и определят род его занятий в Париже, но, во-первых, до этого вряд ли дойдет. По крайней мере, Гуров на это надеялся. Во-вторых, никаких серьезных проверок иностранцев, приезжающих в СССР, большевики не осуществляли. В этом Лавров был уверен, но, впрочем, добавил слова, которые Гурову запомнились почти дословно:

– Сейчас это еще работает.Но лет через пять я бы никому не посоветовал так рисковать. Поверьте, эти дети кухарок очень быстро учатся. – Лавров пыхнул сигарой и продолжил.– Ни англичане, ни даже немцы, ни тем более французы не понимают, с кем им придется вскоре столкнуться. Рябь по воде, вызванная деятельностью иностранного отдела ОГПУ, уже пошла. Пока они стараются выстроить агентурную сеть через Коминтерн, но как только кто-то в Москве сообразит, что связи с местными коммунистами, находящимися здесь под колпаком, только мешают, начнутся большие проблемы. Большевики оказались серьезными товарищами, куда более серьезными, чем полагают в Париже, Берлине и Лондоне. Поэтому прошу вас, Федор Иванович, очень прошу – не недооценивайте большевиков. На этом уже погорели многие. Не хотелось бы, чтобы вы оказались в их числе.

Так в начале мая 1928 года начальник сыскной части при канцелярии харьковского обер-полицмейстера Федор Иванович Гуров оказался в Харькове и теперь смотрел на старого вора, который, опрокинув вторую стопку, потянулся к дымящейся картофелине и проговорил:

– Икону, говорите. Можно, конечно, попробовать…

3

Павел любил это время дня. Когда вечер подбирался, крадучись и понемногу перекрашивая еще светлые, залитые заходящим солнцем улицы. Вечерняя прохлада проникла через открытое окно кабинета. Слабый ветерок шелохнул висящую на вешалке форму, тщательно отглаженную, с сияющими пуговицами. Павел посмотрел на нее и в который раз пожалел о том, что по службе ему полагается ходить в штатском. Впрочем, в последнее время Павел стал меньше гордиться формой по причине недостаточного, по его мнению, количества шпал на петлицах. Их было все еще две, хотя уже пора бы перейти к трем, да и ромбы ему нравились больше. Впрочем, о ромбах двадцатилетнему уполномоченному секретно-политического отдела Харьковского окружного отдела ГПУ пока приходилось только мечтать. Но мечты эти были вполне реальными. Сын мелитопольского мельника (впрочем, сам Павел в биографиях называл отца «пекарем», чтобы не запятнать себя «кулацким» происхождением) в 13 лет бежал из города с частями Красной армии.Там он стал сыном полка, участвовал в боях, попал в плен, бежал, беспризорничал в занятой белыми Одессе, а после возвращения красных получил должность шифровальщика в штабе стрелковой дивизии. Ему тогда было только 14-ть. Потом – комсомольская работа, направление в ОГПУ родного Мелитополя, и вот теперь – Харьков, столица советской Украины.Для любой советской карьеры такая биография была идеальной. Почти идеальной. Не хватало только одной малости, в сущности – пустяка, который учитывая короткий, но яркий жизненный путь казался само собой разумеющейся формальностью. Не хватало членства в партии.

Этот, казалось бы, «пустяк» всерьез волновал Павла. Дело в том, что к красным он бежал, так и не закончив школы. Его попытки изучать право в Харьковском университете не увенчались успехом. Достижения Павла на ниве образования ограничивались десятью лекциями и одним успешно сданным экзаменом – по экономической географии. Дело, конечно, было не в любви молодого уполномоченного к этому предмету. Лекции именно по экономической географии он посещал в силу того, что проходили они в удобное для него время и пришлись на тот короткий момент, когда идея получить образование еще казалась осуществимой. Сейчас же даже самому Павлу было очевидно, что процесс получения знаний вгоняет его в непреодолимую смертную тоску. Сам Павел никогда бы себе в этом не признался, но в сущности именно эта тоска, а вовсе не увлечение идеями большевиков заставила его, школьника, влиться в пропахший лошадиным потом и порохом красноармейский поток.

Эта патологическая неспособность Павла к учебе настораживала старших товарищей, которые все не «давали ход» заявлению Павла о приеме в ряды ВКП(б). И что было не менее паскудным–все это было предметом постоянных споров с Эммой.С Эммой Кагановой, которая была на два года старше и работала там же, в ОГПУ, он начал жить полгода назад, таким образом «вступив в брак», формальное документирование которого в их кругу не считалось обязательным, да и вообще отдавало мещанством.

Павел никогда не был обделен женским вниманием, потому что был красив, знал об этом, и это знание вкупе с природной наглостью позволяло ему брать от этой стороны жизни все, до чего дотягивался взгляд бывшего сына полка. К тому же период его созревания пришелся на расцвет большевистской теории «стакана воды» и весьма полезных, на взгляд Павла, постулатов вроде «комсомолка не должна отказывать комсомольцу».

Эмма почти мгновенно перестроила сознание Павла, который с удивлением обнаружил, что женщина может быть объектом уважения. Это первое. Второе – женщина, оказывается, может быть выше его во всем, кроме количества подтягиваний на перекладине. При этом Павел, несмотря на свое отвращение к учению, обладал отменной памятью и сообразительностью, так что дураком отнюдь не был. Но Эмма, девушка из многодетной еврейской семьи, с золотой медалью окончившая гимназию и свободно говорящая на трех языках, конечно, была для Павла существом из другого мира. И третье – оказывается, и женщина может сама брать то,чего хочет, и при этом не липнуть, чего Павел патологически боялся, а проявлять цепкую, расчетливую инициативу. Так Эмма Кагановастала женой и, чего уж там говорить, – учительницей двадцатилетнего недоучки, требуя от него чтения книг (иногда даже интересных), таская его по театрам (где Павел откровенно скучал) и даже на собрания харьковских интеллигентов – писателей, поэтов и театральных режиссеров.

Последние мероприятия он ненавидел, однако избавиться от них было невозможно, потому что Эмма курировала в ОГПУ работу с интеллигенцией, и их походы на встречи с этими людьми считались частью служебных обязанностей. Эмма заставляла мужа составлять рапорты об этих посиделках. Он, учитывая отличную память, делал это без особого труда, довольно точно записывая разговоры, смысла половины которых, правда, не понимал. Эмма, перечитывая его писанину, то и дело интересовалась у автора, о чем идет речь, и в ответ на невнятный бубнеж объясняла и объясняла, попутно расширяя список литературы, которую Павел был обязан прочитать. Павел от всего этого был не в восторге, но не мог не признать, что, пожалуй, это был единственный способ обучения, который ему хоть как-то подходил. Жаль только старшие партийные товарищи хотели, чтобы Павел предъявил не список прочитанной литературы, а заверенный печатью диплом или хотя бы аттестат.

От этих размышлений Павла отвлек скрежет из часов с кукушкой. Вернее, часов, где раньше обитала кукушка. Вместо нее из открывшейся дверцы выстрелил проволочный огрызок. Ходики эти, невесть как оказавшиеся в кабинете ОГПУ, пряничной веселостью нагло напоминали о дореволюционном прошлом и не соответствовали обстановке кабинета с портретом Ильича. Конечно, их давно стоило выкинуть, но озаботиться другими настенными часами Павлу было недосуг, да и к этим он привык. Единственное, что его бесило, – это кукушка. Однажды он подкараулил ее очередное появление и вырвал проклятую тварь, вложив в это нехитрое действо всю пролетарскую ненависть. «Скорее головы канарейкам сверните — чтоб коммунизм канарейками не был побит!» – тут же вспомнил он слова Маяковского, о существовании которого узнал, конечно, от Эммы. Кукушка из часов не была канарейкой, но это не помешало Павлу прочувствовать идеологическую значимость мероприятия и проникаться этой значимостью каждый раз, когда обрывок проволоки вылетал из часов.

На этот раз часы показали шесть, что означало окончание рабочего дня. Вернее – первой его части. После шести все сотрудники секретно-политического отдела встречались с агентурой. Делали они это на конспиративных квартирах в соседнем со зданием харьковского ОГПУ многоквартирном доме. В плане конспирации такое соседство было, конечно, так себе, зато экономило кучу времени,и даже самые ярые бойцы за соблюдение режима секретности не решались поломать сомнительную практику. Сегодня у Павла была назначена встреча с переводчицей, приставленной к коммивояжеру из Франции.

Через двадцать минут Павел угрюмо смотрел на зареванное лицо тонкой светловолосой девицы, которая, скукожившись от страха, сидела на старом продавленном диване. Она все еще всхлипывала, вытирая ладонями какую-то черную дрянь, растекшуюся из-под глаз по щекам. Вообще-то,на вкус Павла девица была вполне себе ничего. Один раз он даже лично проверил ее агентурные качества. Не знание французского, разумеется, а иные способности, необходимые агенту-женщине, работа которого заключалась в денной, а желательно и нощной опеке иностранцев. Итоги проверки Павла не особо впечатлили, но он решил, что в целом сойдет и вообще, нечего баловать империалистов.

Павел развалился в кресле, вытянув ноги, и задумчиво курил. Потом, резко подобравшись, вскочил, наклонился к лицу переводчицы и спросил:

– Значит, представитель империалистической державы целых два часа болтался непонятно где?

Переводчица вздрогнула и еще больше сжалась, ожидая очередной оплеухи. Первую красавец из ОГПУ позволил себе,как только узнал о том, что в ее работе допущен досадный промах. Вверенный заботам девицы иностранец появился в ресторане гостиницы, где она его ждала с девяти часов утра, только к одиннадцати, причем появился, зайдя с улицы и беззаботно сообщив, что ходил прогуляться. Пройти мимо нее он не смог бы. Выйти раньше – тоже. Об этом бы рассказал швейцар, внимательно наблюдающий за всеми выходящими и входящими в здание. Не сообщать о случившемся переводчица побоялась, тем более, тот факт, что француз пришел именно с улицы, мог бы доложить в ОГПУ кто угодно из гостиничной обслуги – тот же швейцар, например.

– Значит, он мог в это время, например, бомбу подложить под здание правительства или встретиться с врагами народа, передав инструкции от зарубежных хозяев? – задумчиво проговорил Павел, снова откидываясь в кресле.

Масштаб угрозы он, конечно, преувеличивал. Существовали тысячи способов сделать все это, не вызывая подозрений. Самый простой – устроиться на работу в качестве специалиста и избавиться таким образом от наблюдения. Таких людей только в Харькове были сотни. Советская республика остро нуждалась в инженерах и квалифицированных рабочих для восстановления хозяйства после разрухи. Своих инженерных кадров катастрофически не хватало – многие уехали, к тому же две революции и Гражданская развалили и без того не сказать что эффективную систему технического образования. Да, ее выстраивали заново, но для появления советских инженеров нужно было время. Поэтому иностранных специалистов ценили, предлагая хорошие условия, что для многих иностранцев, пострадавших от экономического кризиса, вызванного мировой войной, было реальным выходом из сложных жизненных обстоятельств.

При этом плотно опекать каждого иностранца было физически невозможно. Поэтому как только человек устраивался на работу, его дело передавалось в территориальный отдел ОГПУ, где агентурное сопровождение, разумеется, было не столь тщательным, если вообще было.

В общем, в случае с треклятым французом, скорее всего, ничего страшного не произошло, и все это имеет какое-то разумное объяснение. Правда, оно Павлу тоже не нравилось. Это означало, что агентура ОГПУ, из которой сплошь состояла обслуга гостиницы, просто проспала, проглядела, упустила и так далее, что, конечно, было недопустимо.

– В каком номере он остановился? – спросил Павел у переводчицы, уже приняв для себя решение разобраться с этим делом немедленно. Он знал, что эта, скорее всего, мелочь, будет как камень в ботинке мешать ему до тех пор, пока все не объяснится.

– Тридцать второй, на третьем этаже, – все еще всхлипывая, ответила переводчица.

Павел задумался, прикидывая, как решить еще одну проблему. Он взял со стола клочок бумажки, обмакнул паршивое перо в чернильницу и нацарапал на листке несколько слов.

– Где сквер Поэзии знаешь? Бюст Гоголю? – спросил Павел.

– Да, – ответила она, вытаращив на него глаза.

– В семь часов отдашь эту записку девушке, которая будет ждать под Гоголем, напротив театра. Девушка будет одета… А черт ее знает, как она будет одета. Брюнетка. Красивая. Эмма. Поняла?

В записке Павел извинялся и предупреждал Эмму о том, что на спектакль в «Березіле» он, скорее всего, опоздает по причине срочной служебной необходимости или вовсе прийти не сможет. На самом деле Павел был рад тому, что ему не придется тратить полтора часа на просмотр унылого и непонятного действа. Ему не нравился ни режиссер спектакля Курбас, которым принято было восхищаться, ни его творения, пронизанные «авангардистским пониманием театра». Этими творениями тоже было принято восхищаться, хотя ничего великого в декорациях из тряпок и актерах, несущих со сцены какой-то горячечный бред, Павел не находил. Эмма заявила, что все это от недостатка культурного уровня, но Павел был уверен в том, что тряпки останутся тряпками, а бред – бредом, и культурный уровень тут ни при чем. Впрочем, в таких делах он с Эммой не спорил и,сцепив зубы, шел на спектакль, как на бой, честно пытаясь проникнуться зрелищем. Правда, обычно его хватало только на первый акт, после которого сто грамм коньяка, выпитого в театральном буфете, как-то примеряли Павла с реальностью, в которой он, сын мельника, и авангардные театральные постановки навсегда оставались в разных мирах.

—

Швейцар гостиницы «Красная Москва»сиял, как царский червонец, был монументален и сочетал в себе казалось бы несочетаемое – величие и раболепие.С величественным презрением он обозревал суетливую улицу Свердлова, а раболепием отдавали сцепленные за спиной руки в белых перчатках, одно движение которых назад ловко опрокидывало туловище в поклон.Чтобы потом, быстро расцепившись, поддержать, приоткрыть дверь, отсалютовать, приложив пальцы к фуражке с золотыми позументами, в конечном итоге ловко выхватить купюру чаевых и быстрым незаметным движением спрятать ее в карман кителя.

Высокий молодой человек в кепке с острым козырьком и с прилипшей к нижней губе дымящейся папироской, который вознамерился зайти в гостиницу, явно не был достоин ни поклона, ни расцепления рук. Поэтому швейцар просто сделал шаг в сторону, перегородив ему путь, и выдал максимальное, чего этот хлыщ, по его мнению,был достоин.

– Куда?

Молодой человек ловко отбросил окурок, приподнял указательным пальцем козырек и весело спросил:

– А что, отец, пролетариям нельзя?

Швейцар внимательнее присмотрелся к юноше. На пролетария тот похож не был – руки у него были явно не пролетарские, да и одет он был получше. На блатного вроде тоже не тянет.Да и какой бы блатной прицепил комсомольский значок на рубаху?Пьяненький совслуж? Но молодой человек явно не был пьян, а для совслужа вел себя слишком развязно. Трудности с квалификацией гостя насторожили опытного швейцара, который служил здесь еще с тех пор, как гостиница называлась просто «Москва», без ненавистной приставки «Красная».

– Отель для иностранцев, – произнес он строго.

– Ладно, отец, некогда мне тут с тобой… – юноша полез в карман брюк и вытащил красную книжицу, которую открыл, но не стал поднимать к глазам швейцара, просто развернув на уровне своей груди. Швейцару, который был уже подслеповат, все же пришлось наклониться, и содержимое удостоверения как-то само собой выгнуло его в привычном раболепном поклоне. Поклоне, который, увы, не сулил чаевых, зато сулил неприятности.

– Да мы ж с органами всегда… – залепетал он, различив буквы «ГПУ».– Мы всегда…

Что «всегда»,так и осталось неизвестным. Быстро расцепив руки, он потянулся к медной ручке массивной двери, чтобы впустить гостя. Но юноша не двинулся с места.

– Вот что, отец, проведешь мне экскурсию.

– Никак не могу оставить пост… – начал швейцар, с ужасом подумав, что чуть не ляпнул «ваше благородие».–Инструкции… должностные, – выдавил он из себя непривычное слово.

– Ладно, – великодушно разрешил Павел, рассудив, что сейчас подхватит первого попавшегося халдея.

В фойе с мягкой мебелью горели тяжелые медные светильники, было накурено, но пусто. Шум доносился из ресторана, открытая дверь в который располагалась слева. Павел вспомнил, что в последний раз ел много часов назад, и тут же подумал, что поужинатьздесь точно не удастся. Оставить половину жалованья за ужин в этом оплоте буржуазии он себе позволить не мог. Павел вспомнил о бутербродах в театральном буфете, которых к этому времени уже проглотил бы штук пять, и об Эмме, которая примерно через полчаса после окончания спектакля будет вести светскую жизнь, по обыкновению общаясь с труппой. От этих мыслей настроение Павла испортилось.

За деревянной стойкой портье, мелкий человечек неопределенного возраста с немногочисленными зализанными волосами на черепе и тонкими усиками, рассматривал Павла с явно озадаченным видом. По мнению портье, этому гражданину тут было явно не место, но он как-то прошел мимо швейцара Митрича, который теперь с испуганным видом смотрел за происходящим в фойе сквозь двойное стекло двери. Портье внутренне подобрался и,почуяв недоброе, спросил:

– Что угодно?

Павел не спеша подошел к стойке и показал удостоверение.

– Мне угодна экскурсия по вашему… учреждению.

– Никак не могу оставить место…

– Так. – Павел уже начал раздражаться. К тому же из открытой двери ресторана пахнуло чем-то съестным. Он предъявил удостоверение и скомандовал:– А ну-ка, иди сюда.

Портье вышел из-за стойки. Павел, который был на две головы выше, левой рукой приобнял его за плечи, а потом, быстро осмотревшись по сторонам и убедившись в том, что никакой представитель империалистической державы за ними не наблюдает, ткнул правой рукой в солнечное сплетение. Удар получился, конечно, без замаха, но болезненный. Павел рукой, которая была на плече, удержал портье, который хотел было согнуться, и прошептал ему на ухо почти ласково:

– Пошли-ка на третий этаж.

Портье, освободившись от объятий Павла, таки согнулся и поплелся к проему, который вел в небольшой коридор, заканчивавшийся лестницей.

Павел, вышагивая за согнутым портье, хмуро оглядывался. Второй этаж – двери номеров и окно в торце коридора. Третий этаж – то же самое. Окна коридоров находились довольно высоко и к тому же выходили на улицу. Покинуть здание через окно было невозможно. Окно номера 32, возле которого Павел не остановился, чтобы не привлекать ненужное внимание портье, тоже выходило на улицу,но это значения не имело –не мог же треклятый иностранец вылезти из окна и спуститься… Как? По водосточной трубе? Выглядело это как-то совсем нелепо. Уже идя по лестнице, он подумал о том, что объяснение может быть только одно: переводчица или опоздала, или по какой-то причине проворонила вверенного ее заботам иностранца. «Убью суку»,– подумал Павел, проходя по коридору первого этажа, ведущему в фойе.

И тут его внимание привлекла дверь, которую он сразу не заметил, потому что в коридоре царил полумрак, к тому же дверь эта была отделана такими же деревянными панелями и обоями в золотисто-коричневую вертикальную полоску, как и коридор.

– Это что? – спросил Павел у пришедшего в себя портье.

– Это для доставки, – начал тот объяснять. – Там дальше выход на улицу.

Павел нащупал еле заметную дверную ручку и проскользнул в темный узкий проход, потом еще раз свернул направо и оказался в тупике, который заканчивался металлической дверью, ведущей во двор. Замка на двери не было. Она была закрыта изнутри за засов.Павел открыл его, и в лицо пахнуло вечерней свежестью. Он вышел во двор и закурил, размышляя. С чего бы иностранцу покидать гостиницу таким замысловатым путем? Интереса ради? Захотел прогуляться по городу в одиночестве?Из коридора дверь заметить сложно. Наверняка даже солнечным утром там темновато. Но предположим, он ее заметил, открыл и увидел… А увидел он кромешную темноту. Если, конечно, наружная дверь не была открыта.

– Эта дверь днем открыта? – спросил Павел у мявшегося рядом портье.

– Всегда закрыта… – портье замешкался, не зная, как обращаться к Павлу. Ничего не придумав, он продолжил:– Только когда доставка из гостиничного треста. Грузовик приезжает…

– И когда доставка?

– Часов в одиннадцать примерно.

«Значит, в одиннадцать здесь стоял грузовик и толклись люди, его разгружающие. Это помешало иностранцу вернуться тем же путем, и он пошел через фойе. А может быть, он вернулся через фойе просто потому, что так было удобнее? Да и вообще, не будь грузовика, откуда беглец мог знать, что дверь снова не закроют на засов? Может быть, поэтому он ею и не воспользовался…» – размышлял Павел.

– Давно здесь эта дверь? – спросил он.

– Та сколько гостиница стоит, столько и дверь.

Итак, Павел обнаружил, как иностранец покинул гостиницу, но, по сути, это ничего не давало. Либо он имел дело с излишне любопытным коммивояжером, который дошел до конца темного коридора, нащупал засов и без всякой задней мысли решил прогуляться в одиночестве, либо… Вот это «либо» Павлу очень не нравилось. С чего бы это иностранцу бросать переводчицу и выходить в одиночестве в город? За приключениями? Если это не случайность, то так выскользнуть из гостиницы мог только человек, хорошо ее знающий. А мсье Вогур, это Павел помнил точно, в анкете указал, что ни разу до того ни в Харькове, ни даже в России не был. И русского, кстати, не знал.

«Так кто же вы, господин Вогур?» – подумал Павел и выбросил окурок в темноту двора.

4

На следующее утро объект раздумий дотошного сотрудника ОГПУ ехал в пролетке через весенний Харьков. Для подтверждения легенды Гурову надо было посетить учреждение, бывшее частью Совнаркома. Во время интенсивного курса по освоению советской реальности онузнал, что это расшифровывается как «Совет народных комиссаров». Этот самый Совнарком был аналогом Кабинета министров. Так чтотут ничего нового большевики не придумали, переименовав министров в комиссаров и назвав кабинет – советом. Правда, новое все же было.Изучая структуру новой власти, Гуров был поражен немыслимым количеством управлений, отделов, подотделов, секторов, коллегий, комитетов, комиссий и так далее. На этом ветвистом дереве бюрократической иерархии отдельными фруктами висели еще какие-то органы, названия которых были слеплены из осколков слов. Например,Главсоцстрах,Главкооперком, ВсеУкрЦекомПом. Гурову надо было встретиться с руководителем одного из таких «фруктов» – Наркомвнешторга. Этот орган был при Совнаркоме, но его руководитель был не комиссаром, как можно было ожидать, а «уполномоченным Наркомвнешторга СССР». При этом уполномоченный этот был членом Совнаркома.

Когда Гуров понял, что окончательно запутался в этом кафкианском хитросплетении органов советской власти, Лавров посоветовал ему не морочить голову. Сидя за столиком ресторана «Ледуайен» на Елисейских Полях, он даже изложил на этот счет свою теорию.

– Европейская и эмигрантская пресса смеется над глупыми большевиками, которые нагромоздили колоссальный управленческий аппарат, – начал Лавров, попыхивая сигарой, с которой, как подозревал Гуров, он не расставался даже во время сна. – Но все это, Федор Иванович, имеет объяснение. Обычно система власти – это скала, вид которой формируется ветрами истории. Тысячи исторических, ментальных, культурных и еще Бог знает каких факторов сотни лет высекают на ней формы управления. Другое дело, когда происходит революция. Факторы эти заменяются революционной целесообразностью.Вместо ветров истории за дело принимаются вполне конкретные господа, а в нашем случае – товарищи, вооруженные зубилами и кувалдами. За ними нет никакой исторической наследственности, более того, эта самая наследственность считается пережитками прошлого. У них есть какое-то абстрактное понимание того, как должно быть, и весьма смутные представления о том, что нужно делать. В итоге скала власти превращается в довольно грубое уродливое сооружение. Которое, впрочем, со временем неизбежно сгладится, обветрившись временем. Вспомним хотя бы бардак Первой республики. Так что управленческий хаос большевиков – вполне закономерен.

– Вы как будто их оправдываете? – усмехнулся Гуров.

– Ничуть, – отмахнулся Лавров сигарой. – Большевиков много в чем можно обвинить, но вменять им в вину бестолковость управления, да еще и насмехаться над ней – верх глупости. И главное, тут я повторю свой любимый тезис, которым я вам, Федор Иванович, уже, наверное, осточертел, – это значит их недооценивать. Как у нас… Черт возьми, для меня «у нас» – это уже во Франции, – поморщился Лавров. –Так вот, как у нас недооценивают немецких национал-социалистов. Адольф Гитлер – такая удобная мишень для насмешек. Они тут досмеются… До немецких танков на улицах Парижа.

В последнем тезисе Гуров, конечно, усомнился, однако счел вполне разумными доводы Лаврова, что глубоко вникать в хитросплетения советской системы ему без надобности хотя бы потому, что сама система эта находится в стадии формирования. Она пузырится новыми органами, связи подчинения то устанавливаются, то рвутся, полномочия перетекают, как жидкость в сотнях сообщающихся сосудов… По мнению Лаврова, даже авторы этой системы не до конца понимают не только что у них в итоге получится, но и что делается сейчас. Так что все, что нужно было запомнить Гурову, – Наркомвнешторг, имя – Золотарев Александр Осипович, который возглавлял этот орган, и адрес – улица Карла Либкнехта, 44. Предварительная договоренность о встрече была достигнута телеграфом заранее, и сегодня в 10 утра уполномоченный ждал мсье Вогура у себя в кабинете.

Что это была за улица, Карла Либкнехта, Гуров не представлял, ожидая, что это очередной результат мании переименований и что улица окажется ему вполне знакомой. Вряд ли большевики успели за 10 лет построить новые улицы. Они и с домами, как успел вчера заметить Гуров, не особо продвинулись, не говоря уже о большем. Переводчица, похоже, прекрасно знала, где это находится. Гуров заметил, что сегодня она была особенно напряжена, а увидев его утром в гостинице, выдохнула с облегчением. В общем-то, не стоило так пугать барышню вчерашним исчезновением, но у Гурова не было вариантов. Ждать другого подходящего момента, чтобы избавиться от навязчивой опеки девушки, которая, как он знал от Лаврова, скорее всего, была агентом ГПУ, Гуров не хотел. Дело, ради которого он приехал, следовало сделать по возможности быстро, чтобы свести до минимума риск нежелательного раскрытия инкогнито. Возвращение его в гостиницу как-то не задалось, и Гуров был вынужден пойти на риск, но надеялся, что на это вряд ли обратят внимание. Да и, в конце концов, побоявшись начальства, барышня вполне могла и не доложить об этом недоразумении из страха перед наказанием за свою оплошность. Вряд ли большевики истребили традиционный трепет Акакия Акакиевича перед «важным лицом». Как бы там ни было, начало непосредственного исполнения миссии было положено, а сейчас надо было отработать легенду, изобразив французского коммерсанта, приехавшего делать бизнес с большевиками.

Гуров ожидал, что пролетка, переехав мост, свернет на Павловскую площадь или, повернув налево, тут же поднимется по Бурсацкому спуску кСумской и Пушкинской, то есть в самый центр города, где и положено было находиться серьезному советскому учреждению. Вместо этого пролетка никуда не свернула и продолжила катиться по Клочковской, которую, к немалому удивлению Гурова, так и не переименовали. Об этом он узнал, прочтя таблички на домах. То ли видные революционные деятели закончились, то ли фантазия, то ли улица была слишком неказистой для того, чтобы носить героическое имя.

Тем не менее, даже с Клочковской можно было увидеть немало интересного. Во всяком случае, для приезжего. Колокольня Успенского собора, где теперь располагалась радиостанция, Благовещенский собор, в котором, как понял Гуров, все еще шли службы,деревянные павильоны Благовещенского рынка, ныне – Коммунального… Переводчица пыталась провести подопечному что-то вроде экскурсии. Ее «посмотрите налево, посмотрите направо» и заученные фразы, сплошь состоявшие из «раньше здесь было… а теперь располагается…» мешали Гурову погрузиться в город, как он это любил делать, прогуливаясь в одиночестве, и заставляли вертеть головой и кивать, проявляя заинтересованность.

Никакой ностальгии при взгляде на город, который Гуров некогда считал своим, он не испытывал. Почти о каждом доме, мимо которого они проезжали, он мог порассказать надоедливой переводчице кучу историй, датированных тем временем, когда она еще не родилась. Но по отдельности ничего не вспоминалось. Вместо этого его накрыло монолитной плитой спутанных образов из прошлой жизни: обыски, облавы, визг женщин, выстрелы, спины жандармов, вонь, грязь и кровь… Все эти обрывки не были пасторальными и теплых чувств не вызывали.

Тут бы Гурову зацепиться за что-то новое, чтобы стряхнуть этот морок, но город изменился мало. Слегка обветшал, слегка ускорился, довольно сильно украинизировался (почти все вывески, особенно вывески учреждений, были на украинском языке), но в целом Гурову казалось, что он вернулся туда же, откуда уезжал. Он сам до конца не понимал, почему, но это вызывало чувство обиды. Видимо, где-то в глубине души он ожидал, что с его отъездом реальность, которая была его реальностью, должна как-то закончиться или, по крайней мере, измениться. Но нет –она прекрасно существовала почти в первозданном виде и без бывшего начальника сыскной части при канцелярии харьковского обер-полицмейстера.

Тем временем переводчица замолчала, потому что рассказывать было не о чем. Они въехали в часть улицы, которая была ничем не примечательна. Слева тянулись одно- и двухэтажные домики окраинной Ивановки, справа – поросший растительностью склон того огромного холма, с которого когда-то начинался Харьков и вершина которого сейчас была его центральной частью. Под холмом стояла церковь – кажется, Пантелеймоновская. Судя по ее виду, она давно не использовалась по назначению, а за ней, как помнил Гуров,раскинулся овраг. По его дну можно было пройти наверх, к немощеной Ветеринарной площади, которая, по сути, была пустырем.

Но оказалось, что овраг разрыт, расширен, его склоны ровно засыпаны свежей землей, а по дну теперь уже не оврага, а спуска проложена брусчатая дорога. Пока это было первое градостроительное новшество от большевиков, увиденное Гуровым. Пролетка свернула на эту дорогу и пошла вверх. И тут, подняв голову, Гуров увидел то, что заставило его забыть все размышления о скромных достижениях в области построения новой жизни. От изумления он даже чуть было не выругался по-русски, но вовремя взял себя в руки.

Переводчица, довольная произведенным эффектом, обрушила на подопечного ураган заученных фраз. Оказалось, это – Госпром. Название, естественно, родилось от полюбившегося большевикам скрещивания слов «государственная» и «промышленность». Это самый большой не только в СССР, а и в Европе небоскреб. Целых 13 этажей, высота 63 метра, общая площадь помещений 60 тысяч квадратных метров.

Пролетка поднималась все выше, и нагромождение кубов из стекла и бетона, казавшееся поначалу хаотичным, сложилось в выгнутый дугой комплекс из трех огромных сооружений, соединенных между собой крытыми мостовыми переходами. Гуров заметил, что дальняя от спуска часть комплекса еще находилась в лесах. Переводчица тут же сообщила, что здание будет готово 7 ноября, то есть к одиннадцатой годовщине революции.

Бывший пустырь, на который въехала пролетка, был выровнен, как предположил Гуров, землей, добытой при рытье котлована, и превращался в настоящую площадь. Во всяком случае, пролетка все так же катилась по мощеной булыжниками дорожке. Пока неширокой, но, судя по горам песка, щебня и камня, всему этому предстояло превратиться в огромную площадь. Гурову тут же было сообщено, что теперь это называется площадь Дзержинского. Он знал, что этот советский деятель считается одним из главных организаторов «красного террора». Гурову было интересно, почему огромную площадь в столице советской Украины назвали именно его именем, но уточнять он не стал, рассматривая суету на площади, по которой сновали сотни людей и десятки подвод с мешками и песком. Чтобы не утонуть в грязи, все это двигалось по разбросанным деревянным мосткам. Кругом стоял шум. Ржание лошадей, крики и мат сливались в какофонию хаоса. Увиденное напомнило Гурову ожившую картину в стиле Босха, где на переднем плане копошились уродливые серые фигурки, а на заднем, сквозь цементную пыль, проглядывал вавилонский зиккурат Госпрома.

Гуров подумал о том, что вот наконец-то он увидел строительство той самой «новой жизни». Строительство это, конечно, впечатляло, но старый Харьков, который, казалось, за десять лет практически не изменился, все же оставлял место для скепсиса.

—

Тем временем пролетка свернула с недостроенной площади на оживленную Сумскую, которая, как оказалось, была теперь улицей Карла Либкнехта. Гуров подумал о том, что можно было подняться в центр и по Бурсацкому спуску и попасть в нужное место, просто двигаясь вверх по Сумской. Конечно, этот небольшой крюк был сделан специально для того, чтобы поразить приезжего видом Госпрома.

Проехав буквально метров сто поСумской, пролетка остановилась, и Гуров узнал здание. Это был дом Аладьиных. По крайней мере, так он назывался раньше,хотя семейство купца Аладьина в нем никогда не жило. Его отпрыски, получив то ли в наследство, то ли в приданое земельный участок, построили доходный дом. Дом этот в силу высоких цен на аренду квартир, неудобной планировки, практически исключавшей внутренний двор, и драконовских условий по кредиту, так и не принес владельцам прибыли и после несколько раз менял собственников. Гуров знал об этом, потому что еще в бытность свою начальником сыскной части сам провернул несколько сделок с недвижимостью, изрядно увеличив свой капитал, а потому в общих чертах знал историю практически всех крупных доходных домов. Сейчас в этом красивом здании с четырьмя статуями на крыше, сочетающем в себе черты классики и модерна, располагался Наркомвнешторг.

Гуров расплатился с извозчиком, они перешли оживленную Сумскую и оказались внутри. Здесь их встретила неопределенного возраста дама, одетая в белую блузку, серую юбку и нелепые мужские башмаки. Гуров, который любил хорошую обувь, уже обратил внимание на то, что советские служащие, да и вообще все граждане обуты из рук вон плохо, и даже подумал, что прежде чем строить небоскребы, советской власти стоило бы обратить внимание на изготовление приличной обуви для трудящихся. Но тут произошло нечто, заставившее Гурова забыть о проблемах советской обувной промышленности. Дама сообщила, что уполномоченный Наркомвнешторга отсутствует по причине пребывания сейчас на митинге, посвященном закладке чего-то, что называлось непроизносимой аббревиатурой, и вместо него с мсье Вогуром встретится его первый заместитель –Владимир Григорьевич Воскресенский.

—

Гуров, пока ему переводили сказанное, быстро соображал. Конечно, это был удар. «Везет как утопленнику», – подумал он. С Воскресенским, управляющим завода «Гельферих-Саде», который производил сельхозтехнику, он познакомился в 1905-м, накануне харьковского восстания. Тогда Гуров расследовал три убийства, произошедшие на территории предприятия. Потом, уже занимаясь событиями, связанными с восстанием, они виделись неоднократно и даже, можно сказать, сдружились. По крайней мере, настолько, насколько позволяла их занятость. Конечно, Воскресенский его узнает. Как он себя при этом поведет? Вряд ли выдаст. Хотя прошло десять лет, и люди меняются. Другой вариант – выдаст невольно. Во всех случаях отступать было уже поздно. Тем более, барышня в дрянных ботинках сообщила, что товарищ Воскресенский как раз занимается тем, что оценивает предложения иностранных фирм, и в известном смысле то, что мсье Вогур попадет сразу к нему, а не к главе Наркомвнешторга, можно считать удачей, потому что сэкономит много времени.

Воскресенский, сидевший за столом, мало изменился. Это все что пока успел заметить Гуров. Войдя в кабинет,он тут же бросился к Воскресенскому с протянутой рукой и представился. Конечно, это было необычно, и переводчица явно не ожидала такой прыти от француза. Но сейчас главным для Гурова было закрыть своей широкой спиной Воскресенского от переводчицы, дав ему несколько секунд на то, чтобы справиться с изумлением. И Воскресенский не подкачал. Он пожал руку и тут же снова упал в кресло, опустив голову, чтобы скрыть выражение лица, которое, как он правильно решил, могло его выдать. Буквально через секунду он, не смотря на Гурова, достал из ящика какие-то клочки бумаги, вышел из-за стола, подошел к двери, открыл ее и спокойным голосом сказал кому-то:

– Лидочка, отведите товарища переводчицу в нашу столовую. Вот карточки.– И, обернувшись к переводчице, объяснил: – Давно хотел попрактиковаться во французском. Я думаю, вы пока можете отдохнуть.

Сказано это было с вежливой жесткостью, которая всегда вырабатывается у больших руководителей. Вполне будничная фраза не допускала ни малейших возражений. На переводчицу было жалко смотреть. Она, конечно, панически боялась выпустить из виду француза, который уже доставил ей неприятности. С другой стороны, настоять на том, чтобы остаться, означало нарушить приказ, а это был именно приказ, человека, который был фактически первым заместителем наркома, то есть принадлежал к сферам куда высшим, чем даже ее куратор, пугающий красавец из ГПУ. Она пробормотала «Спасибо» и, понурившись, вышла, чтобы отдаться в руки невидимой Лидочки.

«Молодец, какой молодец!» – с облегчением подумал Гуров.

Воскресенский плотно закрыл дверь кабинета, взял Гурова за локоть, отвел подальше от двери, к окну, и выдохнул:

–Федор Иванович, Господи… Какими судьбами?

—

Рассказ Гурова о его новой коммерческой стезе на Воскресенского особого впечатления не произвел. Но он не дал этого понять, лишь один раз иронично приподняв бровь,оставаясь при этом совершенно серьезным. Он попросил рекламные буклеты, которые были у Гурова с собой, и тот, доставая их из саквояжа, решился окончательно разрушить легенду, проявив недопустимое для коммерческого представителя легкомыслие.

– Да Бог с ними, с бумажками этими… Потом ознакомитесь, я их вам оставлю. Вы расскажите лучше, как вы здесь оказались. У большевиков.

Воскресенский присел на подоконник, жестом предложив Гурову сесть на стул, стоящий у окна. Садиться в свое огромное кресло, обитое черной кожей, Воскресенский не стал, и Гуров понял, что тот хочет оставаться подальше от двери.Разговор французского коммерсанта и высшего советского чиновника, ведущийся на русском языке, не должен был стать достоянием чьих-то ушей. Здесь, у окна, говорить можно было спокойно –расстояние от двери было метров 15, не меньше. Вообще кабинет был огромен и довольно шикарно обставлен: огромный стол для совещаний, обитые черной кожей стулья и кресла, уже изрядно потертый, но явно дорогой ковер… Кабинет чина не ниже действительного тайного советника. Не хватало только ростового портрета государя-императора. Вместо него – небольшой портрет Ленина, который с нехорошим прищуром взирал на происходящее.

– Вы Артема помните? – спросил Воскресенский.

– Конечно. Это он вас убедил остаться? И кстати, где он? В списках руководителей Украины его нет…

– Он погиб. Еще в двадцать первом. Во время испытания аэровагона под Москвой,– ответил Воскресенский. – Были версии, что это диверсия. Якобы Троцкий…

– Троцкий? – удивился Гуров.

– Да. Внутрипартийная борьба. Неизбежный итог любой революции, – Воскресенский грустно усмехнулся. – Артем был близким другом Сталина… Впрочем, это только слухи. Как бы там ни было, господин Троцкий этой зимой был сослан. Судьба его, видимо, будет незавидной… Хотя его вина в гибели Артема не доказана, да и Артема это не вернет… Кстати, я тогда, в двадцать первом, о вас вспоминал. Было бы неплохо, чтобы именно вы возглавили расследование. Люди Троцкого тогда были повсюду, но я знаю о вашем умении добиваться результата… в неблагоприятных обстоятельствах.

Гуров улыбнулся,а Воскресенский продолжил.

– Артем меня не то чтобы убеждал. Он просто предоставил выбор – работать здесь и строить новое государство или уехать и строить… Да ничего не строить. Как-то доживать. Сын уже взрослый, получил образование и остался в США еще в 1915-м, туда же я отправил жену в 1918-м, с помощью Артема, разумеется. А сам остался. Вы знаете, происхождение у меня вполне пролетарское. К тому же большевики быстро сообразили, что управленцы из кухарок не очень, и, представьте себе, оставили мне не только квартиру, но и прислугу… Сначала я по-прежнему работал на заводе, потом – по протекции Артема перешел в Совнарком. Смерть Артема, конечно, была ударом, и после нее я мог выехать, но не стал. Слишком все это затянуло… Да и вообще.Тут я нужен, там – нет. Все просто.

– Так вы теперь строите с большевиками новое общество? – спросил Гуров,оглядывая кабинет.

– Представьте себе, строю. – Воскресенский рывком отделился от подоконника и заходил по кабинету. – Да, строю. И многое уже сделано. По уровню промышленного производства мы уже вышли на показатели довоенного периода, а по потреблению электричества даже превзошли их на треть. Победили голод, стало вдвое меньше безграмотных, мы одолели беспризорность.. Да что там говорить… – Воскресенский остановился и задумался. – Понимаете, Федор Иванович, здесь строится будущее. Вот вы интересные предложения привезли по электротехнике. И мы, конечно, их рассмотрим. Но уже принято решение о строительстве в Харькове турбинного завода. Мы тут будем строить турбины мощностью сто мегаватт! Сто! Понимаете?!

Гуров понимал слабо, но, судя по энтузиазму в голосе Воскресенского, речь шла о чем-то действительно грандиозном.

– Вы слышали о том, что такое «индустриализация»? – спросил Воскресенский.

Гуров отрицательно покачал головой.

– Это новый курс, взятый большевиками. Грандиозный проект, сравнимый, пожалуй, только с петровскими реформами.

– Да, но насколько я помню, при Петре население страны сократилось на треть, – сказал Гуров. – Цена всего этого, похоже, тоже будет грандиозной. Иначе не бывает, согласитесь.

Воскресенский обернулся к Гурову.

– Да, возможно. Но иначе и нельзя. Вы же помните, что тут было до всего этого… Как все умирало, гнило и разлагалось. Вы же помните…

– И что же? Большевики оказались панацеей от гниения? Вам не кажется, что лекарство так себе? И если вы станете им не нужны, то сами попадете под пресс их карательной машины? Или эта машина – выдумка империалистов?

Воскресенский задумался, подошел к подоконнику и посмотрел в окно. За окном синева неба накрывала зелень городского сада.

– Да, возможно. И даже уже скоро… Меня вызывали в ГПУ недавно. По так называемому «шахтинскому делу». В собственной глупости они решили обвинить старых, дореволюционных специалистов. Даже словечко придумали для них – «вредители». Черт знает что… А от меня хотели, чтобы я оговорил людей, которых знал не один десяток лет. Послал их к черту.

– Не боитесь?

– Да как сказать… Где-то в глубине… Может быть. А вообще – я свое пожил. И мне перед всевышним представать с багажом оговора не хотелось бы.

Воскресенский усмехнулся, а Гуров подумал о том, что, пожалуй, за много лет у Воскресенского появилась возможность выговориться.

– Почему вы не уедете? – спросил Гуров. – У вас же наверняка есть возможность… Я вряд ли смогу поспособствовать отъезду, но там, поверьте, я окажу вам помощь.

– Сбежать? Нет. Точно нет. Мы все, все, – задумчиво сказал Воскресенский, – все это приближали, так или иначе. И террор, и голод… Мы все ответственны. И я, и вы… Все.

Гурова посетила неожиданная мысль, и он тут же ее высказал, надеясь, что в его словах не будет иронии.

– Так это все, – Гуров обвел рукой кабинет, – искупление?

Воскресенский усмехнулся.

– Видимо, да. – И, подумав, добавил:–В конце концов, вы здесь разве не поэтому?

Конечно, Воскресенский не мог предполагать, зачем Гуров здесь на самом деле, но, обладая в очередной раз поразившей Гурова проницательностью, кажется, уловил главное. А главное было в том, это эта поездка для Гурова тоже была своеобразным искуплением. Он так гордился тем, что бежал отсюда как крыса с корабля, который еще даже не начал тонуть. Гордился своей практичностью и предусмотрительностью. Но это бегство всеже не давало ему покоя. Он запрещал себе думать об этом, но он именно сбежал. Оставив здесь многих людей, не то чтобы близких, но, во всяком случае, тех, кто мог положиться на его помощь. Корабль лихорадило, и умная крыса сделала правильный выбор. Правильный, но все же не дающий покоя. Другой человек заткнул бы эту рану алкоголем, Гуров же предпочел работу и полное погружение в новую реальность. Это должно было обрубить пуповину, связывающую его с прошлым, но, видимо,– не получилось. И теперь, движимый неосознанным желанием как-то оправдать себя в своих же глазах, он ввязался в весьма сомнительное мероприятие.

Стук в дверь прервал эти невеселые размышления.

Воскресенский жестом предложил Гурову занять место у стола и сам быстро прошел к своему креслу.

– Войдите, – крикнул он, и в кабинет ворвалась переводчица, пожирая Гурова глазами.

– Мы очень плодотворно поговорили с товарищем Воскресенским, – отчитался он ей, улыбаясь.

Воскресенский на плохом, но довольно сносном французском выразился в том смысле, что встреча была крайне полезной и с господином Вогуром обязательно свяжутся для дальнейшего обсуждения деталей.

Гурову после этого разговора хотелось развеяться, и он предложил:

– Покажите мне город, мадмуазель. Надеюсь, вам еще есть о чем рассказать.

5

Павлу вошедший сразу не понравился. Он как будто ввинтился в его кабинет, протискиваясь в дверь, которую просто стоило отворить пошире. Войдя, он плюхнулся на стул и молча уставился на Павла. Он был хорошо, даже можно сказать – шикарно одет, но на нэпмана не похож. Да и не смог бы нэпман вот так, даже без стука врываться в кабинет уполномоченного ГПУ. К тому же он как-то прошел охрану, которую вряд ли впечатлил бы шикарный костюмчик с искрой и сияющие лаковые штиблеты. Его физиономия была совершенно круглой, будто обрезанной снизу скошенным подбородком, прикрытым недельной щетиной. К тому же оттопыренные уши, казалось, растягивали лицо вширь. Широко расставленные глаза под тяжелыми надбровными дугами буравили Павла.

– Вы – Судоплатов, – произнес он утвердительно неожиданно глубоким грудным голосом.

Павел не успел ответить. За спиной сидящего незнакомца открылась дверь, и в проеме показался начальник Павла –Борис Владимирович Козельский, который кивком головы показал на гостя и развел руками – мол, ничего не могу сделать.

Незнакомец резко обернулся, и Борис Владимирович вошел в кабинет.

– Вы кто такой? – спросил незнакомец и тут же медленно отвернулся, как будто давая понять, что ответ на этот вопрос его не особо интересует.

Начальник Павла представился по всей форме, перевел дух, поправил круглые очки и начал чеканно, как подобает обращаться к большому руководству:

– Товарищ особоуполномоченный при коллегии…

– Вы мне не нужны, – прервал его особоуполномоченный. – Выйдите.

Козельский помедлил, сочувственно посмотрел на Павла и вышел.

– Я – Блюмкин, – представился незнакомец, который, судя по приставке «особо» к должности и упоминании коллегии, был какой-то большой шишкой из центрального аппарата. – Яков Григорьевич, – добавил он и, подумав, разъяснил: – Не люблю я все эти должности.

Павел поднялся и начал было представляться, но Блюмкин, уже расслабленно развалившись на стуле и закинув ногу на ногу, барским жестом велел ему прекратить и сесть.

– Так вот, товарищ Судоплатов. Это вы неделю назад во исполнение шифротелеграммы из секретного отдела ОГПУ отправляли в Москву Озерянскую икону Божией Матери? На сопроводительном письме была ваша фамилия.

Павел почуял недоброе и осторожно кивнул.

– Так вот, товарищ Судоплатов. Вы или просто осел, или враг советской власти… Вы что прислали? – неожиданно резко произнес он, наклонившись.

У Павла все похолодело внутри, и он отпрянул, как от бросившейся на него змеи. Незнакомец и напоминал змею, а нехорошая улыбочка, которая появилась на его лице, только усилила это впечатление.

—

Неделю назад Павел удивился, когда шифротелеграмма, содержимое которой касалось церковных дел, была адресована в контрразведывательный отдел, а не в шестое отделение секретного отдела, занимавшееся борьбой с православной церковью и сектами. Но, вчитавшись в текст, он понял, что определенная логика в этом была. В тексте указывалось – «Изъять икону, не привлекая внимания». Конечно, хлопцы из шестого отделения вряд ли годились для выполнения этой задачи, потому что, по сути, не были оперативниками. Все, на что они были способны, – кропать письма от трудовых коллективов, требующих передачи очередной церкви под клуб для рабочей молодежи, да прессовать церковников. Да и этим они занимались не сказать чтобы успешно. Письма эффект имели: верующие из храмов изгонялись, только с клубами как-то не заладилось. Не звучали среди расписанных стен ни гармонь, ни женский визг, ни даже угрюмый бубнеж каких-нибудь лекторов. Как будто что-то тихо и упорно противилось вступлению новой жизни в здания, где столетиями попы морочили головы трудящимся. В итоге церкви отдавались под какие-то хозяйственные нужды вроде складов и тихо умирали, осыпаясь штукатуркой, или просто растаскивались окрестным населением на кирпичи.

С попами тоже было кисло. То есть их периодически сажали, конечно, но как-то без задора Гражданской. Советская власть в последние годы почему-то предпочитала антирелигиозную пропаганду мерам простым и эффективным.По мнению Павла, можно было, как в 19-м,перестрелять всех попов и удалить эту опухоль со светлого лика молодого советского государства. Почему этого не сделано до сих пор, Павел не понимал. Этот вопрос относился к вопросам, о которых лучше было не размышлять. Как, например, вопрос – зачем понадобился НЭП в государстве, объявившем борьбу буржуазии? Павел поставил в своей голове барьер, ответив на подобные вопросы раз и навсегда: «Партия знает, что делает, и раз что-то есть, значит, партии так нужно на данном этапе развития мировой революции». Жить с этим универсальным ответом было ощутимо легче.

Хотя выполнение поставленной в шифровке задачи без шестого отделения было невозможным. Толстый и розовощекий, как настоящий поп, руководитель этого подразделения Петька Ивановский за две папиросы быстро ввел Павла в курс дела. Диспозиция будущей короткой и незатейливой битвы Павла с церковью выглядела так. Храмы – те, что остались, включая Благовещенский собор, – были под так называемым обновленцами, по мнению Петьки – «такими же сволочами, но лояльными к советской власти». Настоящие же сволочи, именуемые «тихоновцами», сначала собирались в Ново-Троицком храме, который года три назад был по просьбе трудящихся отдан под «культурное учреждение», хотя никакого учреждения не получилось, и сейчас там прорастает и гниет содержимое картофельного склада.Теперь попы толкутся в Казанской церкви на Лысой горе. Назвали ее «собором» и машут там кадилами. Павел, понимая, что все не может быть так просто, выразился в том смысле, что плохо работает подразделение товарища Ивановского, раз враги советской власти до сих пор бесконтрольно занимаются религиозной пропагандой. Петька, ничуть не обидевшись, сообщил, что контроль есть, потому как церковный староста, хоть и «изрядная гнида», но бывший красноармеец и политику партии понимает.

Как именно «понимает политику партии» церковный староста,Павлу было совершенно ясно, но запрашивать агентурное дело старосты он не стал. Для начала потому, что искать его дело по фамилии было хлопотно. Нужна агентурная кличка. Но спрашивать ее у Петьки Павел не решился, как и не стал выяснять анкетные данные старосты, памятуя о «не привлекать внимания» в тексте шифровки. Петьке, раз шифротелеграмма пришла не ему, знать об интересе контрразведки к церковной агентуре было ни к чему. Он и так заинтересовался, с чего бы это Павел расспрашивает о делах церковных, и тому пришлось выдать что-то неопределенное о «врагах советской власти, которые повсюду». Можно было направить запрос в секретную регистратуру, но ответ на него придет в лучшем случае дня через два. Надо было быстро и не привлекая внимания установить личность старосты.Помочь в этом деле ему мог один человек, и Павел направился на второй этаж, где находился пятый отдел, в котором трудилась Эмма.

Эмма прочла шифровку, выслушала нехитрый план Павла и, не задавая лишних вопросов, велела зайти через час. Она не занимала высокой должности, но ее работа предполагала вращение в высших сферах. Однажды они даже попали на прием, где присутствовал сам товарищ Каганович, генсек украинского ЦК партии. Каганович разговаривал с Эммой как со старой знакомой, а пожимая руку Павлу и усмехаясь в усы, сказал, что ему приятно видеть, как доблестные бойцы ОГПУ побеждают на всех фронтах революционной борьбы, завоевывая сердца самых красивых девушек республики. В общем, Эмма в харьковском ОГПУ находилась на особом положении.Поэтому ей ничего не стоило попросить найти агентурное дело без лишних формальностей и проволочек.

Через час Павел выписывал анкетные данные старосты из карточки, подшитой в дело, и убедился в том, что тот, как это ни странно, действительно раньше был красноармейцем – служил в 7-м Сумском стрелковом полку 2-й Украинской дивизии РККА. Выше простого красноармейца он так и не поднялся. Что было неудивительно, так как в характеристике агента Церковник (с фантазией у хлопцев из шестого отдела было явно туговато) говорилось, что тот склонен к беспробудному пьянству, охоч до женщин и воровит, хотя при этом является безусловным сторонником советской власти. Кроме того, церковный староста, судя по всему, оставался безграмотным, потому что все агентурные заметки, а их было несколько десятков, были написаны не его рукой и только подписаны корявой буквой Т, которая являлась первой буквой его и имени, и фамилии – Тимофей Толкунов.

Через несколько минут, уже у себя в кабинете, Павел заполнил бланк повестки и отправил к старосте дежурного инспектора. Время в повестке было указано – 9 часов завтрашнего утра. Сегодня возиться с иконой Павлу не хотелось, к тому же старосту надо было еще за ней отправить. Пока тот вернется, будет уже вечер, и все равно сегодняшней почтой икона в Москву не уедет. А значит – и спешить некуда.

На следующий день Тимофей Толкунов вошел в кабинет. Это был щуплый человечек с одутловатой от пьянства физиономией и бегающими глазками. От него несло перегаром.То ли со вчерашнего дня он начал выпивать для храбрости, то ли для него это было обычным состоянием. Павел выяснил, что Озерянская икона оберегалась особо, в самом храме выставлялась только по большим праздникам и хранилась на складе при храме. К складу имел доступ только староста, который был назначен материально ответственным. Кто назначил этого алкоголика ответственным, кто и как его вообще назначил церковным старостой, Павел догадывался, но уточнять не стал. Задача сделалась совсем простой.Все, что нужно было сделать Тимофею, – это вернуться прямо сейчас в церковь, взять икону и доставить сюда же, в этот кабинет. При этом ему нельзя было ни с кем разговаривать или объяснять, на кой ему нужна икона. На все про все ему давалось два часа. Павел решил, что это не даст ему времени, например, напиться или вступить с кем-то в ненужные разговоры. Дело складывалось наилучшим образом – никакого лишнего внимания это не привлекало, а со старосты можно было взять стандартную расписку о неразглашении и пугануть для острастки.

Через два с небольшим часа Павел рассматривал икону у себя в кабинете. Против ожидания она оказалась совсем небольшой, почти квадратной, длиной сантиметров сорок. Да и вообще, особого впечатления не производила. На вкус Павла Богоматерь и младенец были нарисованы весьма небрежно. Местами краска потрескалась и выцвела. Красная одежда еще как-то угадывалась, а вот круги над головами, которые, как припомнил Павел, назывались нимбами, были уже светло-серого цвета, хотя когда-то, видимо,рисовались желтыми. Такими же желтыми, видимо, изначально были и звезды, обрамляющие две фигуры. Никакого оклада на иконе не наблюдалось, что неудивительно: лет шесть назад кампания по изъятию церковных ценностей вымела из церквей не только утварь, но и оклады икон, даже просто металлические. Оценивать их было некому, и гребли все, что хотя бы отдаленно могло иметь какую-то ценность.

– Это точно она? – спросил Павел недоверчиво.

– Как есть она, гражданин начальник.

– Пиши расписку…

– Никак не могу, – важно ответствовал Тимофей и объяснил свой напыщенный тон. – Воюя за дело революции, не успел грамоте выучиться.

«Десять лет уже прошло, что ж ты, скотина, до сих пор не выучился»,– подумал Павел, но ничего не сказал, нашаривая в ящике стола бланки, и поморщился, вспомнив собственный извилистый путь к образованию.

Тут голос снова подал безграмотный староста.

– Вы бы, гражданин начальник, и мне расписочку… Так мол и так, изъята для нужд советского государства такого-то числа…

Павел удивленно посмотрел на старосту и тут же сообразил, что когда пропажа иконы обнаружится, в краже, конечно, заподозрят его как единственного, кто имел доступ к складу. Да и вообще, он был идеальным подозреваемым.

– Не будет расписочки, – ответил он и добавил: – Когда обнаружат, пиши заявление в милицию. Если милиция будет на тебя давить,я вмешаюсь, не переживай. А если ты о нашем… мероприятии кому-то проболтаешься, я тебя сам, лично, удавлю. Ты понял?

Тимофей, кажется, понял и стал понуро ждать, пока Павел найдет бланк расписки о неразглашении. Когда бланк, заполненный Павлом, увенчался корявой Т, Павел медленно и аккуратно положил его в ближайшую папку, многозначительно посмотрев на старосту и показывая тем самым, что документ этот не шуточный, и если что… Когда староста вышел, Павел вытащил бланк, порвал его и выбросил в урну. Приобщать этот документ было некуда, да и вообще, оставлять за собой следы, даже в таком пустяковом деле, он не хотел. Икона была упакована в серую бумагу, перевязана веревкой и со стандартным сопроводительным письмом отправлена в Москву. Так и закончилось это простое,в общем-то, дело.

—

По крайней мере, так думал Павел тогда. Теперь же перед ним сидела какая-то шишка из центрального аппарата и обвиняла в том, что он, Павел, ни много ни мало – враг советской власти.

Тем временем, человек-змея, кажется, смилостивился над поникшим Павлом, снова откинулся на стул и неожиданно спросил:

– Местный?

– Нет, из Мелитополя.

– Здесь давно?

– Меньше года.

– Тогда неудивительно, – как бы про себя отметил Блюмкин и продолжил допрос. – Комсомолец?

– Кандидат в партию, – хмуро ответил Павел.

– Ладно, – сказал Блюмкин. – То, что вы, молодой человек, не местный, вас извиняет, хотя, в общем-то, выполняя задание руководства, стоило поинтересоваться хотя бы в общих чертах предметом этого задания. А раз вы комсомолец, да еще кандидат в члены ВКП(б), я вам расскажу, в чем тут дело. И надеюсь, вы поможете мне исправить вашу халатность. О том, что я расскажу, распространяться не рекомендую. Вы меня поняли?

Павел кивнул.

– Итак, – начал Блюмкин. – О чудотворных иконах, я думаю, вы слышали, хоть и комсомолец.

– Поповские сказки, – ответил Павел зло, потому что теперь еще больше возненавидел церковь и попов, которые, похоже, доставили ему серьезные неприятности.

– Сказки… – задумчиво протянул Блюмкин. – Ну, как комсомольцу вам не только простительно так думать, но и необходимо. Но как будущий член партии вы должны смотреть на вещи шире. Чудотворная сила икон описана многократно, причем столько раз, что сомневаться в этом… как бы это сказать… неразумно. Поповские сказки, как вы точно выразились, касаются объяснения природы этого явления. Вот, например, раньше молнию объясняли действиями богов. Наука же нашла этому природному явлению свое единственно правильное объяснение. То же самое и с церковными чудесами. Научное объяснение этому есть, его просто не может не быть. Весь вопрос в самом существовании этих чудес. Но что касается Озерянской иконы, свидетельств слишком много. Причем свидетельств весьма достоверных. Например, вы знаете, кто такой Квитка-Основьяненко?

– Нет, – ответил Павел, уже размышляя над тем, кто перед ним – псих или в его словах что-то действительно есть. С одной стороны – форменный псих, с другой – как он попал в центральный аппарат ОГПУ? Значит – партия ему верит. А он, Павел Судоплатов,– нет?

– А должны бы знать, – заявил тем временем Блюмкин тоном профессора, поучающего нерадивого студента. – Это довольно известный украинский писатель, драматург. В детстве он ослеп, и его мать у этой самой иконы вымолила сыну зрение. Есть еще сотни случаев, связанных с этой иконой,и тысячи, по всей России, которые касаются других икон. Отмахнуться от этого так же глупо, как отмахнуться от существования молнии. Понимаете?

Павел кивнул. Он по-прежнему считал все это глупостью, но как будущий коммунист уже перемещал вопрос о реальности церковных чудес в ту часть головы, где хранились вопросы, имеющие один ответ: «Раз партия так решила, значит – так тому и быть».

Блюмкин же, похоже, увлекся не на шутку, превратившись из чекиста в университетского профессора.

– Наша задача – изучить эти так называемые чудеса и поставить их на службу пролетариату. Чтобы чудеса эти перестали быть чудесами, а стали таким же обыденным явлением, как зеленка или пластырь. Кроме того, научное объяснение церковных чудес нанесет сокрушительный удар по церкви. Все, что им останется, – сказки о чудесах, якобы случившихся две тысячи лет назад в далекой Палестине, записанные со слов горстки полоумных апостолов. Но для этого чудеса нужно изучить. А изучать, благодаря вам, нечего.Что вы прислали?

– Что? – спросил Павел.

– Вы, молодой человек, прислали в центральный аппарат ОГПУ подделку. Икона не настоящая. Понимаете?

Павел не понимал. У осведомителя шестого отделения не было времени для того, чтобы предоставить фальшивую икону. И потом, какие причины могли быть у этого алкоголика? В конце концов, он бы серьезно рисковал: а вдруг здесь нашелся бы человек, способный отличить поддельную икону от настоящей? Или он думал, что в этом случае его спасло бы красноармейское прошлое. Нет. Что-то тут не клеилось.

– Почему вы решили, что икона не настоящая? – спросил Павел.

– Потому, что,в отличие от вас, не потрудившегося изучить историю того предмета, который вам было предписано переслать, я знаю некоторые факты.Это знание может изобличить подделку без всяких экспертиз. Вы знаете, как была найдена или, как говорят церковники, – обретена эта икона?

– Нет, – снова ответил Павел и подумал, что товарищ Блюмкин живет в какой-то другой реальности, если полагает, что уполномоченный ГПУ будет интересоваться подобной ерундой.

– Так вот, согласно легенде, назовем это так, в конце XVI века некий крестьянин нашел эту икону в поле. При этом он случайно рассек ее косой надвое. Принеся две половины домой, он составил их вместе, а наутро икона снова была целой. Это еще одно чудо, которому может быть найдено научное объяснение. А может, и нет никакого объяснения, потому что это просто легенда. Церковники – мастера придумывать чудеса, тем более там, где подтверждение уже невозможно. Но как бы там ни было, в месте раскола есть трещина. Она еле заметная, но ее вполне можно увидеть невооруженным глазом. Если, конечно, знать, куда смотреть. Вы, конечно, не смотрели?

– Откуда я мог знать… – ответил Павел.

– Действительно – откуда? – насмешливо ответил Блюмкин и потребовал, опять тоном профессора, принимающего экзамен, чтобы Павел рассказал ему, как он добыл икону.

Рассказ Павла получился коротким, тем более, он, конечно, умолчал, каким образом установил личность старосты.

Блюмкин выслушал Павла, не перебивая, а потом резко вскочил на ноги.

– Ну, поехали!

– Куда? – озадаченно спросил Павел.

– К вашему этому старосте. У меня нет времени. Я тут проездом и могу остаться всего на пару дней. Неужели вы думаете, что я приехал сюда ради иконы? Партия послала меня… на юг. Для решения задач куда более важных, чем исправление вашего головотяпства. Так что поехали. Кстати, ехать далеко?

– Километров шесть.

– Автомобиль имеется?

Автомобиль в харьковском ГПУ имелся только у председателя ГПУ Украины товарища Балицкого, но Павел не сомневался, что ему посчастливиться прокатиться в начальственном авто.

6

Автомобиль остановился у церкви, которая массивной краснокирпичной громадиной возвышалась над районом под названием Лысая гора. Гора эта, конечно, лысой уже не была, но и густой «растительностью» не отличалась. Она была сплошь покрыта неказистыми домишками, почти бараками, среди которых попадались проплешины пустырей.

Павел с Блюмкиным прошли через воротца церковной ограды и остановились у входа в храм. Навстречу им вышел огромный детина в рясе. Смотрел он на них совершенно спокойно.

– Где Толкунов? – спросил Павел.

– Не знаю, – пожал плечами священник и добавил хмуро: – Он не нам отчитывается.

Кому отчитывается Толкунов, вряд ли было для кого-то секретом, но то, что священник дал это понять, безошибочно распознав в них представителей если не ОГПУ, то власти, Павла разозлило. К тому же священник стоял на ступенях и смотрел на них с Блюмкиным сверху вниз. Высокомерия при этом он никакого не выказывал, но Павел решил, что поп ведет себя вызывающе. Все дело было не в поведении, а во внутренней силе, природы которой Павел не понимал. Он, конечно, знал, как это работает. Как, например, влияет на людей его корочка с надписью «ОГПУ». Или как без всяких корочек излучают силу старшие товарищи из высшего партийного руководства:им и корочек предъявлять никаких не надо. Хотя вот Блюмкин, хоть и высокой должности товарищ, но ни черта не излучал. А перед священником и вовсе как будто стушевался и начал:

– Батюшка, нам необходимо…

Павлу было противно такое обращение к служителю культа. В конце концов, где они, а где он. Они – на передовом крае борьбы с контрреволюцией, а поп этот… Если задуматься, самая что ни на есть контрреволюция.

Павел взбежал по лестнице, прервав Блюмкина, схватил священника за плечо и подтолкнул вниз.

– Пошли, служитель культа, искать завхоза.

Тот неловко отпрянул, медленно спустился и зашагал, обходя храм. Павел с Блюмкиным пошли следом. Наверное, эта небольшая процессия со стороны напоминала конвоирование, потому что бабка в лохмотьях, проходя мимо них, испуганно перекрестилась.

Справа от здания храма, в глубине двора стояло длинное одноэтажное строение.

– Это склад, – сказал священник, указывая на дощатую дверь с навесным замком. – Он обычно здесь бывает.

– Ключ? – спросил Блюмкин. Павел понял, что ему нужно осмотреть склад и поискать икону.

– У старосты, – ответил священник.

– Тащи лом, – скомандовал Павел.

– По какому праву… – устало вздохнув, начал священник, говоря обязательное, но без всякой надежды на то, что его вялое возмущение произведет какой-то эффект.

Блюмкин правой рукой, как будто придерживая Павла, который уже вздохнул для того, чтобы на выдохе дать словесный отпор классовому врагу,сделал шаг вперед и заговорил вежливо и даже как-то ласково:

– Батюшка, нам нужно найти старосту и осмотреть склад церковного имущества. Мы бы могли прийти сюда с ордером на обыск и ротой милиционеров, но думаю, вам эта шумиха не нужна. Мы просто осмотрим все уйдем. Принесите нам что-нибудь, чем можно выломать замок, и будьте любезны – найдите нам старосту. Нам очень нужно поговорить с этим, – тут он сделал паузу, как будто подбирал нужное слово… – человеком.

«Вот хитрая сволочь»,– подумал Павел про Блюмкина. Конечно, факт, что представители органов в открытую, не таясь, пришли поговорить с ненавидимым местными церковниками старостой мог в перспективе означать избавление от него. Это делало священника их союзником. Тот молча развернулся и зашагал к зданию церкви.

Павел ощупал замочные петли и дверь. Выломать замок можно было легко, но под рукой не было никаких подручных средств. Павел начал осматриваться.

– Вы бы, товарищ кандидат в члены партии, как-то повежливее, что ли, с гражданами разговаривали.

– Та ну, – ответил Павел, ощупывая глазами окрестности в поисках чего-то подходящего. – С этими врагами народа?

– Да, и с врагами – тоже. Потому что выказывая свое к ним отношение вместо того, чтобы усыпить их бдительность, вы заставляете их быть настороже. А зачем это нужно? Вот сейчас, например…

Блюмкин прервал свою лекцию, которую уже приготовился выслушать Павел, потому что от церкви к ним шел священник, держа в руках трубу длиной метра в полтора. Бабка, оставшаяся понаблюдать за происходящим, видимо, решила, что батюшка движется к представителям власти с недобрыми намерениями, и снова начала испуганно креститься.

– О! Молодец, поп, – весело сказал Павел. – Давай-ка сюда.

Он выхватил из рук священника трубу, вставил ее между замочными петлями и косяком и резко дернул. Труба изогнулась, но это уже было неважно: шурупы петель вылезли из подгнившего дерева. Павел просунул трубу поглубже и дернул еще раз. Замок с петлями отвалился и упал на землю. Павел вручил трубу священнику, сказал «Спасибо» и, памятуя совет старшего товарища о вежливом отношении к врагам народа, панибратски хлопнул священника по плечу.

– Как вас зовут, батюшка? – спросил Блюмкин.

– Тихон, – ответил тот.

– Вот что, отец Тихон. Мы тут сами разберемся, а вы все же потрудитесь найти старосту. Прямо сейчас. Хорошо?

Павел уже открыл дверь, но Блюмкин не двинулся с места, ожидая, когда уйдет священник. Тот постоял несколько секунд, развернулся и молча пошел к храму. Блюмкин с Павлом вошли в помещение склада.

Сразу было видно, что строение это использовалось не только как склад, но и как место обитания старосты. Буквально в метре от входа стоял стол с какой-то подгнившей едой, в углу слева было свалено тряпье, на котором, видимо, спали. На полу валялись окурки и бутылки. Воняло какой-то кислятиной и перегаром. Сам склад находился справа от входа. В полумраке терялись уходящие вглубь сложенные иконы без окладов, были навалены какие-то церковные предметы, предназначения которых Павел не знал. Сделав три шага вглубь помещения, Павел почувствовал, что к кислой вони добавился запах пыли. Он сделал еще шаг и чуть было не споткнулся. Посмотрев себе под ноги, он замер на пару секунд, а потом громко выругался.

Во время Гражданской Павел насмотрелся всякого, но то, что он сейчас видел перед собой, было способно выбить из колеи кого угодно. На полу лежал труп. Вряд ли какой-то труп мог нарушить душевное равновесие сына полка, но этот труп был слишком необычным. Павел решил было, что на голову покойника натянута какая-то шапочка вроде тех, что берут с собой для плаванья, но присмотревшись, Павел понял, что никакая это не шапочка. Волос не просто не было: они были содраны вместе с кожей, и запекшаяся кровь покрывала череп, который проступал белыми пятнами. Павел присмотрелся. Ровный надрез был сделан в верхней части лба, надрезы были за ушами, а на затылке висел клок кожи, как будто кто-то потянул волосы на себя, а потом одним движением обрубил кожу.

– Хм.. Скальпирование,– услышал Павел у себя за спиной голос Блюмкина. – Любопытно. Кто это? Староста?

– Да,–ответил Павел. Рассматривая череп, он сразу узнал одутловатое лицо Тимофея Толкунова.

– Любопытно, – повторил Блюмкин, потом перешагнул через труп, направился к запыленной стопке икон и стал быстро перебирать их.

«Вот это выдержка!» – в первый раз подумал Павел о Блюмкине с уважением. Блюмкин пришел сюда за иконой и не собирался отвлекаться на какие-то мелочи в виде скальпированного трупа.

Тем временем Блюмкин поднял какую-то большую доску и отставил ее в сторону, оперев на какой-то ящик, но она рухнула на пол, подняв облако пыли.

– Вот черт, – выругался Блюмкин, обернулся к Павлу и скомандовал: – Помогите же, что вы стоите как столб, – потом опустил глаза на труп. – Или нет. Сначала вызовите уголовку. Позвоните… Хотя откуда в этой дыре телефон… Вот что. Идите к машине и передайте водителю – пусть мчит в УГРО и везет сюда людей. Скажите – это мой приказ. А сами бегом сюда. Нам нужно осмотреть помещение… Ну же! Бегом!

—

До приезда сыщиков из УГРО Павел и Блюмкин осмотрели склади не нашли иконы. Павел заметил, что неплохо было бы осмотреть и церковь, но Блюмкин сказал, что привлекать внимание священников к ее пропаже, а тем более к тому факту, что ее ищет ОГПУ, не стоит. Да и нет здесь иконы, скорее всего.

– Может, икону убийца забрал? – спросил он.

– Может быть, – ответил Блюмкин. – Но зачем? Изъять икону из этого сарая можно и без убийства. Тем более, староста, похоже, большую часть времени проводил в бессознательном состоянии и таскал на склад собутыльников.

– Черт знает что, – подытожил поникший Павел. Что делать дальше, он не имел ни малейшего представления.

–Не надо так переживать, молодой человек, – великодушно проговорил Блюмкин. – Во всем этом есть один хороший момент. По крайней мере, теперь ваша небольшая шалость с фальшивой иконой никогда не будет раскрыта.

Разговор они прервали, когда увидели, что к складу идут трое. Двоих из них Павел знал. Это были инспекторы харьковского УГРО. Один из них,Роман Семенович Степаненко, – мужик, которому было крепко за сорок. Говорили, что он работал в сыскной части еще до революции. Вроде как классово не близкий, но происхождение имел вполне пролетарское, да и вообще, считался лучшим знатоком криминального мира Харькова. Поэтому и попал в УГРО как «старый спец». Второй – худощавый ровесник Павла по имени Василий. Ушлый тип, видом и повадками напоминающий блатного. А вот третьего человека Павел знал только в лицо. Это был начальник харьковского УГРО Дмитрий Васильевич Стрельцов, высокий, седовласый, с тонкими аккуратными усами.

Он безошибочно определил в Блюмкине главного и пожал ему руку, представившись. Блюмкин назвал себя просто «сотрудник центрального аппарата ОГПУ». Стрельцов не стал спрашивать, что здесь делает сотрудник центрального аппарата, видимо, понимая, что ответа все равно не получит. А вот Блюмкин спросил, с чего вдруг на место преступления выехал лично начальник УГРО. Стрельцов усмехнулся.

– Да как же мне лично не прибыть не место, когда приезжает автомобиль товарища Балицкого по просьбе товарищей из ОГПУ. Значит – дело государственной важности.

– Да, действительно, – согласился Блюмкин. – Правда, дело это вряд ли важности государственной. Мы тут с товарищем Судоплатовым находились по совершенно другому вопросу…

Он задумался, и Павел понял, что при допросе священника их интерес к покойному, конечно, всплывет, и скрывать это смысла не имело.

– Мы хотели поговорить с покойным по делу, никак не связанному с убийством.

По какому именно делу тут оказалось ОГПУ, Стрельцов уточнять не стал, спросив лишь:

– Значит, жертву уже опознали? Кто это?

– Церковный староста, Тимофей Толкунов.

Стрельцов повернулся к двери и заметил валяющийся на земле замок с петлями. Посмотрел на развороченный косяк, в котором виднелись отверстия от шурупов.

– Так было? – спросил он у Блюмкина.

– Нет, это мы, – ответил Блюмкин, снова решив не скрывать очевидный факт, который и так будет легко установлен.

Стрельцов не стал спрашивать, зачем ломали дверь. Павел решил, что начальник УГРО не любит задавать вопросы, на которые не получит ответов,тем более – сотрудникам ОГПУ.

Стрельцов и два инспектора вошли в помещение склада. Блюмкин с Павлом вошли следом, и в комнате стало тесно. Степаненко сразу заметил труп и склонился над ним. Павел решил, что сейчас последует какая-то бурная реакция или, по крайней мере, хоть какое то проявление удивления, но Степаненко, обернувшись, только сказал:

– Еще один. Скальп. Как и те два.

– Как? – коротко спросил Стрельцов, тоже склоняясь над трупом.

–Снова нож. Видите?

Впечатленный скальпированным черепом, Павел не заметил рукоятку ножа, торчащего в левой части груди. Покойник лежал на боку, заслоняя собой жидкий свет из окна, и черная рукоятка сливалась с полом.

– Опять нож оставил… – задумчиво проговорил Стрельцов.

– Да, и скальп он опять снимал другим ножом. Надрезы очень ровные, – ответил Степаненко. – А торчит какая-то дрянь кухонная…

Тут внезапно подал голос Васька. Павел заметил, что он специально не смотрел на труп, видимо, не вынося вида покойников, и вместо этого глазел по сторонам.

– Дмитрий Васильевич, здесь не так, как раньше было… – начал он нерешительно. – Тут что-то искали, все переставлено…

«Глазастая сволочь», – подумал Павел и понял, что не заметить следы их с Блюмкиным обыска было невозможно. Виднелись пятна чистого пола в окружении пыли, что говорило о том, что там что-то стояло. Квадратные столы странной формы, накрытые какими-то вышитыми покрывалами, были явно сдвинуты со своих мест, чтобы дать возможность заглянуть за них. Равномерный толстый слой пыли на иконах явно нарушили в тех местах, где за них брались руками.

Павел инстинктивно вытер ладони о брюки и посмотрел на Блюмкина. Тот выглядел совершенно безмятежно. Почувствовав на себе взгляд Павла, он повернулся к нему, усмехнулся и подмигнул.

7

Вечером состоялось совещание у товарища Балицкого. В Украине он совмещал две должности – председателя ГПУ и наркома внутренних дел, поэтому считался одним из самых могущественных людей в республике. Балицкий был очень крупным, почти толстым, с мясистым лицом и густой зачесанной назад шевелюрой. Нос его был в красных прожилках от чрезмерной любви к алкоголю. По слухам, до женщин нарком был тоже охоч и вообще неравнодушен к не совсем пролетарскому, если не сказать буржуазному образу жизни. Впрочем, в органах его уважали. Во всяком случае – в ГПУ. Потому что Балицкий сумел фактически вывести ГПУ из подчинения Совнаркома и подчинить его Центральному Комитету украинской ВКП. Себя он велел называть «товарищем председателем ГПУ», игнорируя свое положение наркома внутренних дел. Дошло до того, что он стал игнорировать заседания республиканского Совнаркома и все вопросы решал непосредственно в ЦК.

– Ну, докладывай, – бросил он Стрельцову.

Со всеми подчиненными он общался только на «ты», что было неудивительно. Поговаривали, что на «ты» он с самим товарищем Сталиным, которого знал еще по подпольной работе в Тифлисе. Портрет товарища Сталина висел за спиной Балицкого, наглядно демонстрируя посетителям, кто стоит за хозяином кабинета.

Стрельцов встал и начал доклад.

– В настоящее время в Харькове обнаружено три трупа. Все трое убиты ножами, все трое скальпированы. Последний труп был найден товарищем Блюмкиным из центрального аппарата ГПУ с одним из местных сотрудников.

Блюмкин, закинув ногу на ногу, безучастно смотрел в окно.

– Кроме одинакового почерка убийств было установлено, что все три жертвы в Гражданскую были красноармейцами 7-го Сумского стрелкового полка 2-й Украинской дивизии. До обнаружения третьего трупа этот факт считался совпадением, теперь же то, что жертвы были сослуживцами, приводит к отработке новых версий.

– Каких? – спросил Балицкий.

– Возможно, убийства связаны…

– Возможно?! – рявкнул председатель. – Да у тебя тут контрреволюционный заговор! Героев Гражданской войны убивает какая-то… – тут мысль председателя ГПУ заблудилась в поисках нужного слова, Балицкий шумно выдохнул, откинулся на спинку резного кресла, которое больше напоминало трон, закрыл глаза и протянул с царственной усталостью. – Козеельский…

Начальник Павла подскочил и, сверкнув очками, пришел на помощь шефу.

– Товарищ председатель ГПУ, – начал он бодро. – Учитывая тот факт, что необходимо было установить место службы жертв и так замести следы, что уголовный розыск до сих пор не имеет существенных зацепок, можно утверждать, что действовала группа лиц. Учитывая также, что погибшие являются участниками Гражданской войны, а также жестокость преступлений, можно с уверенностью говорить о том, что имеют место действия антисоветской группы.

–Воот! – Балицкий открыл глаза, подался вперед и посмотрел на начальника УГРО. – Понимаешь, Стрельцов? У тебя тут антисоветская группа.

Два последних слова председатель ГПУ произнес с нажимом. Но Стрельцов ничуть не смутился.

– Товарищ председатель ГПУ, полностью согласен с оценкой товарища Козельского. Поэтому считаю нужным передать это дело в ОГПУ. В силу явно политического направления…

–О хитрый гад! – усмехнулся Балицкий. – Съехать хочешь? Ни черта у тебя не получится. Слушайте сюда. Предлагаю создать совместную группу из сотрудников уголовного розыска и ОГПУ. Старшими назначаются Стрельцов и Козельский. Козельский, будешь докладывать мне лично… Возражения, замечания есть?

– Никак нет, товарищ председатель ГПУ, – бодро ответствовал Козельский.

– Есть одно замечание, – сказал Стрельцов.

– Ну что еще? – откинувшись на своем троне, устало проговорил Балицкий.

– Третье тело было найдено сотрудником центрального аппарата ОГПУ. По его словам, он находился там по делу, которое никак не связано с убийствами. Я невправе спрашивать, почему он там был, но теперь, когда ему стали известны новые обстоятельства, мне хотелось бы еще раз получить подтверждение того, что дело, по которому…

– Я подтверждаю, – кивнул Блюмкин. – Эти дела никак не связаны.

Павел отдал должное хитрости Стрельцова. Попросив подтверждения у Блюмкина в кабинете председателя, он снял с себя ответственность на случай, если визит Блюмкина все же связан кубийствами,хотя ему и не удалось переложить всю ответственно за дело на ГПУ. Павел не особо разбирался в аппаратных играх, но все же понял логику товарища Балицкого. Если дело не будет раскрыто, можно будет свалить вину на УГРО. Они тоже находились в подчинении наркома, но, по крайней мере, любимое и опекаемое им ГПУ будет выведено из-под удара. Ну а если дело будет раскрыто, все лавры, конечно, достанутся чекистам. Так что Боров, как называл Балицкого про себя Павел, поступил правильно. Еще и потому, что ГПУ, конечно, в авангарде борьбы и все такое, но опыта в таких делах у них не было.

—

Вечером Павел ужинал в квартире Эммы, размышляя о том, почему красота и ум в женщинах никогда не уживаются со способностью вести быт. То есть, может быть, такие женщины где-то и существовали, но Павлу не попадались. Если чистота и вкусные пироги, то обязательно что-то глупое и душно-толстозадое. А если повсюду пыль и сигаретные окурки, то тут то там висящие на книгах предметы женского гардероба и неизменный вареный картофель на ужин – то это Эмма.

Павел осмотрел комнату. Тут царил полный бардак, но по харьковским меркам жила Эмма шикарно. Отдельную квартиру могли себе позволить не многие, тем более – квартиру в самом центре города, в новом доме, где соседями были товарищи из высшего партийного руководства.

– Давай я тебе полки книжные сделаю, что ли… – сказал Павел, отодвигая тарелку.

– Давай… – рассеянно ответила Эмма.

Потом плотнее запахнула халат, села на стул напротив, закурила, выпустила сигаретный дым в потолок.

– К тебе Блюмкин некий приехал,–сказала она утвердительно.

Павел не удивился осведомленности Эммы. Она знала все, что происходило в харьковском ГПУ.

– Так вот ты с ним осторожнее, – Эмма затянулась и выпустила дым.

–Осторожнее? – переспросил Павел. – Ну да. Это какая-то шишка из центрального аппарата. С дурацкими какими-то идеями… – и Павел выложил Эмме все события прошедшего дня. У них это давно вошло в привычку. Павел излагал, Эмма слушала и давала дельные советы.

– Понятно… – Эмма потянулась за второй сигаретой. – Так вот, товарищ этот очень не простой. Я навела справки. Он бывший левый эсер, в восемнадцатом лично убил немецкого посла Мирбаха.

– Ого! – сказал Павел. – И как же левый эсер оказался в ГПУ?

– Искупил вину перед революцией участием вГражданской. За него лично Дзержинский ходатайствовал и еще знаешь кто? У кого он был начальником охраны и чьим личным адъютантом?

Павла иногда раздражала эта привычка Эммы задавать вопросы, на которые у Павла не было ответов.

– Ну? – сказал он.

– Не нукай, – одернула его Эмма, никогда не оставлявшая попыток, как она говорила, «обтесать» неотесанного сына полка. – Троцкого.

– Хм. Как же он… – начал Павел.

– Как-то удержался. Сейчас едет на работу за границу. Вообще, удержался ли – еще неизвестно. Но личность интересная. Он своих левых эсеров всех сдал, и за это на него трижды покушались. Потом в Персии воевал, у Троцкого служил… А года три назад даже ездил в Тибет с каким-то особым поручением советского правительства. Ты знаешь, где находится Тибет?

– Понятия не имею.

– А надо бы… – вздохнула Эмма. – Курс географии тебе бы еще пройти…

– Да на кой она мне нужна. Я и в Москве то ни разу не был. И даже в Киеве. Я только в Гражданскую…

– А, ну да, – прервала его Эмма. – На коне с шашкой овраги южнорусские изучал. Поэтично. Но вряд ли поможет.

– Поможет для чего? – отмахнулся Павел. – Мне бы город изучить хорошо. А то бывают ситуации…

– Ладно, – прервала его Эмма. – Ты главное с Блюмкиным этим поосторожнее.

– Да как поосторожнее… Он старший по званию, видимо, сам Боров его опасается. Машину даже выдал. Дружбы я с этим Блюмкиным водить не собираюсь… И кстати, чего он вдруг иконами занялся, раз, я так понимаю, больше по международной части?

– В Москве он как-то связан с Яковом Аграновым, начальником секретного отдела ГПУ. Под его началом лаборатория, которая занимается всякой чертовщиной. Чем конкретно – никто сказать не может толком. Только сам Железный Феликс им благоволил. И поездка Блюмкина в Тибет, о котором сын полка даже не слышал, была вроде с этим связана. А вот Коба, кстати, к этой эзотерике равнодушен. Но пока лаборатория работает и Агранов в фаворе у партии…

– Что такое эзотерика? – спросил Павел.

– Ох…– выдохнула Эмма сокрушенно. – В Брокгазуе посмотри.

– Да ну его, этого Брокгауза с эзотерикой! – отмахнулся Павел. – Пошли лучше в постель.

– Нет, товарищ Судоплатов, вы уж посмотрите…

Но Павел уже распахивал халат Эммы, которая, хохоча и отбиваясь, отступала к кровати.

—

На следующее утро Козельский объявил, что по итогам разговора со Стельцовым, с которым он успел пообщаться еще раз вчера вечером, Павел поставлен в напарники к одному из сыщиков УГРО, а конкретно – к Степаненко.

–Ты к нему не в распоряжение поступаешь. Еще чего! Твоя задача – контролировать следствие на своем участке работы, чтобы наше доблестноеУГРО не проморгало антисоветский заговор. Направлять расследование к нужной версии. С которой, кстати, вчера согласился начальник ГПУ, – напутствовал Павла Козельский. – Ну и поучись у него заодно. Роман Семенович – мужик опытный.

Павел быстро нашел Степаненко. Благо, уголовный розыск располагался в соседнем здании, и для того, чтобы туда попасть, достаточно было пересечь двор.

Там, в отличие от здания ОГПУ, где обычно было тихо, царила суета. Кто-то что-то орал в трубку телефона, хлопали двери, кто-то куда-то бежал, слышались чьи-то возмущенные крики, заливистый смех, сигаретный дым выедал глаза. Посреди всей этой суеты в большом кабинете, который делили сразу несколько инспекторов, за столом сидел Степаненко. Павла удивило то, что он просто сидел и даже не трудился делать вид, что чем-то занят. На его письменном столе стояла только пепельница, полная окурков. Степаненко курил, глядя в никуда.

– Ну, пошли, – сказал он, вставая со стула, когда заметил Павла.

– Куда? – спросил Павел.

– Делать милицейскую работу. Или у товарища из ГПУ есть другие идеи?

У товарища из ГПУ идей не было. Он решил не спрашивать, куда они направляются, но когда Степаненко назвал извозчику место назначения, не выдержал.

– Зачем опять туда, Роман Семенович? – спросил Павел, когда пролетка выворачивала на Либкнехта. –Вчера же там были, все осмотрели…

– Опросить, – ответил Степаненко, не выпуская изо рта сигареты.

– Так вчера же всех опросили… – начал Павел. Действительно, вчера, сразу после прибытия трех человек из УГРО, они опросили всех, включая попа, бабку, за ними следившую, и еще нескольких церковников, которые терлись рядом.

– Во-первых, мы теперь время смерти знаем, – заметил Степаненко. – Между десятьювечера и часом ночи позавчерашнего дня. Так что можем конкретнее опросить. А во-вторых… – он выбросил окурок на мостовую, – не всех опросили.

– Как же не всех?

– Да вот так. Кого-то там не хватало. Неполный пейзаж нарисовался… Я сразу заметил. А ты заметил?

–Да нет…

– Вспомни, вы когда приехали, кого видели?

– Ну, попа видели, бабку эту…

– Это уже внутри. Еще. Вспоминай.

Павел на память не жаловался. Он начал вспоминать. Вот их автомобиль поднимается в гору и останавливается возле церкви. Улица, конечно, не пустынна, но возле церкви – никого. Разве что…

– Нищий от церкви шкандыбал, когда мы подъехали, – сказал Павел.

–Вот, – сказалСтепаненко, – вот нищих там и не было. А они там всегда. Один был вчера, но он, увидев ваш автомобиль, решить смотаться от греха. У них чутье…

– Чутье? – переспросил Павел. – Да какое там чутье… Алкашня сплошная…

–Ну-ну, – усмехнулся Степаненко.– Так-то оно так, только сидят они целыми днями на паперти, все, кто в церковь ходит, им примелькались. Да и мимо целыми днями одни и те же люди проходят. Чужого они заметят. И людей они знают. Со своей стороны, конечно. Как к кому обратиться, чтобы копейку выудить…

– Так убийство вечером произошло, – заметил Павел. – Они там до вечера, что ли,толкутся?

Степаненко на мгновенье задумался.

– Да, может быть, и до вечера. И скорее всего, до вечера. И может быть, после обеда уходят выпить-закусить, а потом возвращаются. Сам подумай – почему?

Павел сообразил быстро.

– Потому, что от церкви там еще вверх улица долго поднимается. Вокруг дома. И на горе, и за ней ничего нет, кроме жилья. Значит, народ с работы по этой улице вечером идет толпой, из центра или от ближайшей трамвайной остановки, и для нищего это самое то.

– Соображаешь, чека, – одобрительно заметил Степаненко.

«Что-то много у меня в последнее время учителей нарисовалось»,– подумал Павел. Сначала Блюмкин, теперь вот этот мужик из УГРО. Блюмкин был вроде свой, потому что из центрального аппарата ГПУ, и вообще, наверняка член партии. Но Степаненко Павлу нравился больше. Потому что не рисовался. И вообще, Блюмкин оказался троцкистом. То есть он теперь примкнул к линии партии, но ведь уклонялся, а значит, человек не надежный. То ли дело Степаненко, который трясся напротив Павла в пролетке. Павел подумал о том, что вот он наверняка не силен в правых и левых партийных уклонах,скорее всего, беспартийный, зато знает, как раскрывать убийства.

Подъезжая к церкви, Павел и Степаненко сразу заметили нищего, который сидел прямо не земле, опершись спиной на решетку церковной ограды. Одна нога его была вытянута, другую он поджал под себя. Правая рука лежала на земле, а кисть левой, прижатой к груди, была неестественно вывернута вовнутрь. Его круглая припухшая физиономия была направлена к весеннему солнцу, лицо выражало совершенную безмятежность.

Когда тени сыщиков лишили доступа к солнечным лучам, нищий открыл глаза и заморгал.

–Здарова, – сказал Степаненко и уселся на корточки рядом с нищим.

– А, Роман Семенович, – ответил тот, повернув голову. – Давно не виделись.

Павел продолжал стоять, чувствуя себе нелепо. Усаживаться рядом с нищим он не планировал. Во-первых, не любил сидеть на корточках, во-вторых, от нищего воняло так, что находиться рядом не было никакой возможности. Но стоя здесь во весь рост, он чувствовал себя лишним.

– Скажи шнурку своему, чтобы отошел.Солнце загораживает.

Рука нищего, до того скрюченная, вдруг приняла естественное положение, и он сделал быстрое движение, будто пытался отмахнуться от Павла как от назойливой мухи. Таким же быстрым движением он вернул руку в неестественное положение. «Под параличного косит»,– подумал Павел и хотел уже ответить словом или делом, прорезав ногой в вонючие лохмотья, но Степаненко остановил его, махнув рукой. Павел отошел в сторону и привалился спиной к ограде.

– Старосту подрезали, знаешь? – спросил Степаненко.

– Знааю… – протянул нищий. –Дрянь человек был. Приходилось ему отстегивать, чтобы не гонял…

– Ты здесь был позавчера?

– Был.

– Старосту видел?

– Видел.

– Чужие тут были?

– Не видел никого…

– Что староста делал?

– Видел, как он к себе на склад шел, бухать.

– Один шел? – продолжал Степаненко.

– Да нет, не один, с собутыльником.

– Что? – оживился Степаненко. – Как выглядел?

– Как выглядел…Худой как жердь, в сапогах. Он картуз носит, но вчера без него был.

– Что значит – носит, а вчера без картуза? Ты что, его знаешь?

– Да кто ж его не знает? Костян это был…

– Ты ж говорил, что чужих не было?

–Та какой же Костян чужой? Его каждая собака в городе знает.

– Какой Костян? Конокрад чтоли? – сказал Степаненко.

– Ну да, он.

– Когда от старосты выходил, видел?

– Нее… – протянул нищий. Я пораньше ушел позавчера. Служба была, народу много было… Вот я и пошел отдыхать.

– Ага, от трудов праведных… – заметил Степаненко, вставая, и задал последний вопрос – И в котором часу это было?

– А пес его знает. У меня часов нету.

– Солнце еще светило?

– Да вроде. Но это вечером было.

Павел со Степаненко отошли от церкви и закурили.

– Так что, у нас теперь подозреваемый есть? Костян этот… Он вообще кто? – спросил Павел.

– Может, и есть… Вор это. Старый вор, – ответил Степаненко и, заметив энтузиазм Павла,остудил его. – Да не факт еще. Я его знаю очень давно. Костян не мокрушник. Да и с чего это ему вот так скальпы снимать… И к тому же он не дурак. Резать кого-то, с кем его видели за несколько часов до того…

–Ну так поехали, поговорим с ним, – нетерпеливо сказал Павел.

– И что мы скажем? У нас на него ничего нет. Даже если мы еще свидетелей найдем. Ну, пил он со старостой. Потом ушел. Все. Дальше что? Или ты думаешь, его расколоть? Думаешь, он мокруху на себя возьмет, мер физического воздействия испугавшись? – Степаненко усмехнулся. – Да нет. Не та порода…

– Так он все же подозреваемый? – спросил Павел.

– Все может быть. Других у нас все равно нет. Но идти к нему нам не с чем пока. Надо найти его связь с другими убийствами. Хоть какую-то, – он отбросил окурок. – Ладно, чека, поехали докладываться начальству.

––

Начальство восприняло известие о появлении подозреваемого в трех убийствах с той же степенью энтузиазма, что и подчиненные. Козельский повеселел и побежал докладывать о том, что дело сдвинулось с мертвой точки лично Балицкому. Начальник уголовного розыска Стрельцов, как и Степаненко, преисполнился скепсиса.

–Костян? Этот старый вор? Не похоже. Тем более, не вор он уже давно… Краденым разве что промышляет…

Но выдал Павлу две папки дел по предыдущим убийствам.

– Ну, ищи связь, чекист, – хмыкнул Стрельцов.

Козельский же, в свою очередь, до того как бежать к руководству с радостной вестью, выдал Павлу наставление.

–Этого старого вора ты в делах не найдешь, конечно. Поэтому ищи возможность. Как убийца мог быть связан с двумя первыми жертвами. Мог. Понимаешь?

Павел кивнул.

– Ну да, включите воображение, товарищ уполномоченный. Я думаю, связь вы найдете, – добавил к этому Стрельцов.

Козельский так и не решил, есть в словах Стрельцова ирония или нет, поэтому посмотрел на него долгим взглядом и вышел. За ним кабинет покинул и начальник УГРО.

Павел погрузился в чтение. Он начал с первого убийства, которое произошло в декабре прошлого года. Листая страницы, он тут же понял, откуда взялась уверенность Стрельцовав том, что связь старого вора с убийствами найдется. Дело в том, что бывший красноармеец 7-го Сумского стрелкового полка 2-й Украинской дивизииСемен Серебряков был вором и имел вполне объяснимую кличку Серебро. Дважды привлекался за кражи. В первый раз дело до суда не дошло. Следствие приняло во внимание пролетарское происхождение подследственного, его участие в Гражданской войне и искреннее раскаянье. Насчет искренности раскаяньяследователь, конечно, преувеличил, потому что черезгод Серебряков попался во второй раз. Тут уже героическое прошлое не помогло. Впрочем, под стражу его не взяли, а на первом заседании суда он заявил, что найдутся люди, которые поручатся за красноармейца, который, может, и оступился, но за советскую власть жизни не щадил. И вообще, на суде этот фрукт вел себя нагло, напирая на свое революционное прошлое и пролетарское происхождение. Суд тогда решения почему-то не вынес, а второе заседание не состоялось, потому что судить труп по законам СССР не возможно.

В случае Семена Серебрякова включать воображение даже не понадобилось. Он был вором,аКостян, как сказал Стрельцов, занимался скупкой краденого. Вот тебе и связь. Кстати, староста тоже был не дурак стянуть что плохо лежит, поэтому его знакомство с Костяном было вполне объяснимо.

А вот со второй жертвой не клеилось. Гражданин Александр Проценко, убитый в феврале, был со всех сторон положительным, и что его могло связывать со старым вором, скупающим краденое, оставалось совершенно не понятным. Потому что работал этот Проценко в правлении коммуны имени пролетарского писателя Максима Горького, где из беспризорников с помощью ударного труда делали образцовых советских граждан. Правда, в начале года, в рамках очередных нововведений советской звезды народной педагогики Антона Макаренко, коммунары перешли на самоуправление и сами стали выбирать себе начальников. Таким образом правление коммуны, которое раньше назначалось Коллегией ОГПУ, было распущено. Так Проценко оказался не у дел и написал заявление на имя товарища Балицкого, в котором просил найти ему должность в системе ГПУ. Заявление было написано аккуратно и грамотно. В нем он указал свою службу в составе 7-го Сумского стрелкового полка 2-й Украинской дивизии РККА как аргумент своей преданности советской власти и готовности положить жизнь на алтарь мировой революции. На заявлении стояла резолюция товарища Балицкого «Тов. Путько. Разберись». Резолюция была для кадровика, но тот, похоже, разобраться так и не успел. Потому что покойников не только судить, но и трудоустраивать в советской республике нет никакой возможности.

Павел стал просматривать дело Проценко более тщательно. Характеризовался покойный исключительно с положительной стороны. Был человеком семейным, с тремя детьми, двое из которых уже выросли. До революции служил учителем чистописания в гимназии –вот откуда взялась такая аккуратность письма и высокий штиль. Ничего необычного с ним, похоже, никогда не происходило, а тем более такого, что намекало бы на его связь с криминальным миром. Павел задумался… А ведь связь может быть и с другой стороны! Он мог быть потерпевшим или проходить свидетелем по какому-то делу. Мысль прекрасная, но для ее подтверждения и поиска связи с Костяном нужно перелопатить тонны материалов в архиве уголовки. А этого, кстати, сделано не было. По крайней мере, в деле об этом не было ни слова. Впрочем, с чего бы УГРО стало отрабатывать эту версию до появления на сцене старого вора…

– Павел, пошли к Балицкому. Он только что приехал. Будем докладывать. Надеюсь, ты что-то нарыл? – прервал размышления Павла Козельский, распахнувший дверь кабинета.

«Значит, не доложил еще.Видать,Борова на месте не было. Он что, два часа в приемной его ждал?» – подумал Павел про Козельского и, подхватив две папки для солидности, пошел следом за начальником.

––

На совещании присутствовал и Стрельцов, который, как решил Павел, был призван туда Боровом ради одной тирады.

– Смотри, Стрельцов, стоило ГПУ подключиться к делу – и уже есть подозреваемый. А вы несколько месяцев на месте топтались. Чем вы там вообще в розыске занимаетесь?

Стрельцов смотрел в стол и молчал. Повисла пауза, и Павел решил вмешаться. Он вздохнул и выпалил:

– Товарищ председатель ГПУ, прошу отметить участие сотрудника розыска, который обратил внимание на свидетеля…

Стрельцов поднял голову и с удивлением посмотрел на Павла.

– Ты посмотри на него… – буркнул Балицкий. – Он еще и скромный. Что ты там еще накопал? Докладывай.

Павел набрал воздух в легкие и начал на выдохе:

– Первая жертва дважды привлекалась за кражи, а подозреваемый занимался скупкой краденого. Так что они могли быть знакомы.

– А второй? – спросил Балицкий.

– Со вторым – сложнее, товарищ председатель ГПУ. Характеризуется положительно. Даже пытался устроиться на работу к нам… Есть версия, что он мог быть связан с убийцей, будучи потерпевшим или свидетелем. Для того, чтобы это установить…

– Ладно. Все это поэзия,– прервал его Балицкий. – Тащите сюда эту сволочь. Я хочу видеть его у себя на подвале. До вечера. Задержание проведет ГПУ.

«Кто бы сомневался»,– подумал Павел, а Боров продолжал:

– Но ты, Стрельцов, своих тоже подтяни. Все. Приедешь, сразу доложишь.

Последнюю фразу Балицкий адресовал Козельскому.

«Этот доложит»,– подумал Павел. Впрочем, никаких отрицательных чувств к своему непосредственному начальнику он не испытывал. Пожалуй, за те месяцы, что они работали вместе, это был первый случай проявления такого служебного рвения с его стороны. Борис Владимирович Козельский был мужиком, к карьере равнодушным. На взгляд Павла – даже слишком. Он бы списал это на его интеллигентность, но знал,что круглые очки и подчеркнутая вежливость вводили в заблуждение. Особенно врагов народа, что было полезно. «Вы же интеллигентный человек»,– говорили они на допросах заискивающе и через некоторое время убеждались в том, что были неправы, выковыривая из сгустков крови собственные зубы и ползая по полу допросной комнаты. Потому что Борис Владимирович слыл человеком аккуратным и непорядка не любил. А еще он не любил всякую сволочь, своим вредительством вставляющую палки в колеса истории. За это высокое начальство его ценило. А подчиненные ценили его за то, что заслуг подчиненных он себе не приписывал и всегда был готов научить, подсказать, подправить.В общем, настоящий старший товарищ. Чего это ему вдруг вздумалось именно сейчас продемонстрировать служебное рвение, спеша доложить начальству и просиживая штаны в приемной, Павел не понимал. «Может, повышение светит»,– подумал он, и мысль эта была не веселой. Козельский видился начальником вполне приличным, получить не его место какого-нибудь злобного ублюдка типа Борова не хотелось.

––

Павла поставили прикрывать черный ход, если этот ход вообще был. Преступник мог попытаться уйти этим путем, хотя как это сделать, Павел себе не представлял. Задняя часть дома казалась глухой, без окон и дверей. То, что его отправили сторожить кусок забора и глухую стену, Павла, конечно, разозлило. Как будто он юнец какой-то, пороху не нюхавший. Еще его раздражал напарник, который спокойно сел на какое-то бревно, достал наган, привычным движением отбросил барабан, провернул его, проверяя патроны, вернул барабан на место, взвел курок,положил пистолет рядом с собой и закурил, прикрывая огонек папиросы ладонью. Наблюдая за Павлом, который смотрел на дом из-за забора, стоя в полный рост, он тихо сказал:

– Не светись. Через доски забора смотри.

– Та на что тут смотреть, – раздраженно ответил Павел и выругался.

Его роль в поимке опасного преступника была не главной, что было несправедливо, потому что именно он… Тут он задумался и посмотрел на напарника. Стоило признать, что именно он, Степаненко из уголовки, раскрыл три убийства за два дня. При этом тот факт, что задержание убийцы состоится без него, Степаненко, похоже, ничуть не волновал.

Со стороны дома послышался звук, как будто кто-то наступил на железо. Это был уже второй такой звук за последние несколько минут, но если в первый раз ничего не происходило, то теперь Павел услышал голос Козельского: «Откройте, ОГПУ».

После этогоПавел заметил на задней стене дома шевеление. Доски отодвинулись, и наружу тяжело выпрыгнула коренастая фигура. «Это не Костян»,– подумал Павел, потому что под описание вора человек не подходил.

Он сделал шаг, потом другой по направлению к забору и остановился. «Привыкает к темноте»,–понял Павел. Человек быстро направился к ним. Идти ему было больше некуда – с одной стороны двор Костяна огораживала глухая стена двухэтажного дома, с другой – высокий капитальный забор. Глаза его видимо уже привыкли к темноте, и он ловко обходил сваленный во дворе хлам. В руке у человека была тяжелая трость. Павел и Степаненко стали ждать. Послышался тихий стук. Павел понял, что человек тычет тростью в гнилые доски. Найдя нужное место, он, видимо, с силой навалился на одну из досок, и она поддалась. Сначала Павел увидел кончик трости, потом – руку, которая отодвинула доску. Через образовавшийся лаз протиснулся человек. Первым среагировал Степаненко. Он подскочил, схватил человека за туловище и резко потянул его на себя. Вместе они рухнули на землю, причем Степаненко оказался снизу. Но задержанногоон не выпустил. Павел приставил к затылку последнего пистолет, и начавшаяся было возня между Степаненко и задержанным, который хотел ослабить хватку, стразу прекратилась.

– Встать, – тихо скомандовал Павел.

Человек, опершись на одну руку, стал подниматься. Степаненко быстро выполз из-под него и встал на ноги. Задержанный упирался на землю уже двумя руками, причем трость он так и не выпустил. Он уже подтянул ноги, чтобы встать, но тут Степаненко ловко подбил руку с тростью, выхватил ее, и задержанный снова упал. Павел уперся коленом ему в спину,а стволом нагана надавил на затылок.

– Кто такой? –тихо спросил он.

Задержанный теперь, при ближайшем рассмотрении, оказался крепким стариком, одетым как какой-нибудь нэпман. Но когда он заговорил, Павел понял, что взяли они не нэпмана.

–Jesuiscitoyenfrançais, j’aibesoind’unconsul, – сдавленно произнес старик.

– Что? – опешил Павел.

– Он говорит, что является гражданином Франции, и требует консула, – продемонстрировал Степаненко неожиданные познания. Потом он наклонился к задержанному и вдруг замер, не отрывая взгляда от профиля старика. Казалось, рассмотрев его, он был удивлен куда больше, чем когда услышал французскую речь. Но обдумать это странное поведение напарника Павел не успел: со стороны дома послышался треск выламываемой двери и тут же донеслись выстрелы.

8

После встречи с ВоскресенскимГуров занимался делом простым, но требующим определенного умения, а главное – выдержки. Он ждал. Во время разговора с Костяном Гуров обсудил способ связи. Окна его номера выходили на Рождественский переулок, сейчас называвшийся улицей Энгельса. Когда появятся новости, Костян или кто-то из его подручных должны были нарисовать на стене противоположного дома линию мелом. Учитывая, в каком состоянии находились фасады, можно было не сомневаться в том, что линию эту стирать никто не будет. Гурову нужно было поглядывать в окно, и если линия появится, в девять вечера подойти к черному входу в гостиницу, которым он уже однажды воспользовался, и там встретиться в Костяном. Если встреча по каким-то причинам будет невозможна – например, во дворе будут люди, – то Гурову нужно спуститься к черному ходу через час или через два.

К вечеру на следующий день после разговора с Костяном на фасаде появилась белая линия:Костяну было что сообщить. Или, если все прошло как по маслу, – кое-что передать. Возможно, миссия близилась к завершению. Правда, возникло небольшое препятствие. Гуров решил проверить черный ход и обнаружил, что вместо простого засоватеперь на двери засов с ушками, в которые был продет замок. Черный ход стали запирать. Гуров не знал, связано ли это с его прошлым утренним вояжем, но сам факт ему крайне не понравился. Замок был ерундовый, но у Гурова не было с собой инструментов, к тому же вскрытый замок мог навлечь подозрения. Впрочем, поговорить можно было и через закрытую дверь – она не была уплотнена, и слышимость должна быть отличной. А вот что-то передать пришлось бы другим способом. Например, через окно ресторанного туалета. Гуров уже прикинул, что небольшую икону вполне можно просунуть в небольшое всегда открытое оконце. Как бы там ни было, думать об этом пока было рано.

Ровно в девять Гуров услышал голос Костяна за дверью:

– Вы здесь, ваше благородие?

– Нашел? – спросил Гуров.

– Нет, – ответил Костян. – И не найду. Ее ОГПУ забрало еще неделю назад.

«Ну вот и все»,– подумал Гуров. Он с силой сжал навесной замок, который висел на двери, как будто это он отделял его от иконы. Нечего было и думать о том, чтобы извлечь икону из ГПУ, тем более, скорее всего,онауже была в Москве. И тем более было бы совершенным безумием ввязываться в эту затею иностранцу, который и так находился под незримой опекой советских органов… Гуров был реалистом и понимал, что его миссия закончилась. Несмотря на то, что закончилась она провалом, сыщикдаже испытал облегчение.Он сделал все что мог и не был виноват в том, что на его пути стали, как говорят юристы, «непреодолимые обстоятельства». Виза у него была на две недели, но он собирался уехать раньше –разве что еще пару дней посвятить личным встречам. Если, конечно, удастся вырваться из цепкой опеки органов. Дело было закончено, но, следуя привычке все выяснять до конца,он решил расспросить Костяна.

– Откуда ты узнал?

– Церковный староста по пьянивыболтал.Пришлось опаивать скотину… Он до этого понемногу со склада носил. Все барыги знали. Я у него хотел икону выкупить, и он бы ее продал, но божился, что лично отнес ее в ОГПУ неделю назад. Он не пургу гнал. Зачем? Ему ж куш от меня светил за икону. Он точно расстроился, что не выгорело…

– Кому и зачем он отнес икону? – продолжал спрашивать Гуров, впрочем, понимая, что это знание ему больше не пригодится. Разве что отчитаться перед митрополитом.

– Какому-то молодому красавцу красноперому. На кой она им, староста не знал. И еще… Вы меня слышите?

– Слышу.

– Старосту этого на перо подсадили после моего ухода. Так что вы меня в мокрое дело втянули, ваше благородие.

– Кто?

– Не знаю. Но на блатных не похоже. И там, говорят, еще ГПУшники терлись.

– Люди из ГПУ? – переспросил Гуров. – Почему?

–Я не знаю… Может, вы знаете?

– Не знаю, – ответил Гуров и задумался. Появление людей из ГПУ было связано с поисками иконы или с убийством? И было ли убийство как-то связано с иконой? Как бы там ни было, информации для размышлений у него не было.

– Мне бы получить от вас… за труды. Которые к тому же мокрухой запахли. Может мне на дно ложиться теперь…

– Как я тебе через закрытую дверь передам? – ответил Гуров и добавил: – Я тебя найду. Завтра вечером будешь дома?

– Буду. Если меня раньше не загребут, –ответил тот и спросил: – Закончили разговор?

– Да, – ответил Гуров. – Жди меня завтра.

На завтра у Гурова был запланирован еще один визит, который не факт еще, что состоится, и он решил, что если получится, то заглянет и к Костяну. Оставлять долги Гуров не любил.

У негобыла проблема – найти способ покинуть гостиницу так, чтобы не привлекать к себе внимания. Конечно, иностранцы не были тут пленниками, но и разгуливать когда вздумается означало только усилить опеку со стороны ГПУ. О том, что вся гостиничная обслуга, равно как и все, ктотак или иначе сталкивался с иностранцами, были связаны,как это называлось теперь здесь,с «органами», его предупредил еще Лавров. Поэтому Гурову нужно было найти предлог для того, чтобы покинуть гостиницу.

Проблему эту он уже почти решил еще сегодня днем. Гуров вполне, как оказалось, справедливо предположил, что вряд ли советская власть за десятилетие выковала новое поколение гостиничной обслуги, достойное звания строителей коммунизма. Здесь все так же любили деньги и были готовы пренебречь своими обязанностями, в том числе тайными, за несколько иностранных банкнот. А эти банкноты, как ни странно, при советахочень ценились. При въезде Гурову было разрешено обменять франков на сумму, равную примерно двумстам советским рублям. С одной стороны, это было почти три зарплаты советского служащего. С другой – цены в гостиничном ресторане были просто грабительскими. Особенно если учесть курс, по которому советская власть купила у него франки. Чашка кофе, например, в пересчете на французские деньги стоила здесь вдвое больше, чем на Монмартре. Причем кофе был паршивый. Но Гуров уже был предупрежден, что эту вопиющую несправедливость компенсирует черный рынок, который готов давать за иностранную валюту вдвое больше рублей, чем советская власть.

Этот же черный рынок предоставлялиностранцам возможность удовлетворять и другие потребности, которые считались здесь пережитками «буржуазного прошлого», но цвели буйным цветом, орошаемые не столько немногочисленными иностранцами, сколько деньгами советских коммерсантов, называемых «нэпманами».

– Женщины?! – огромный краснорожий Майкл посмотрел на Гурова с веселым удивлением. – Мсье Вогур, позвольте выпить за вашу французскую… – американец задумался, подбирая нужное слово.

Этот настоящий гражданин мира французский знал не очень, при этом явно владел еще десятком языков так же плохо, но зато имелв каждом из них словарный запас, позволяющий объясняться с собутыльниками, партнерами и обслугой почти в любой точке мира. Он даже как-то изъяснялся по-русски,а обнаружив, что в ходу здесь еще и украинский язык, тут же подцепил несколько слов на нем, веселя официантов. Майкл находился в Харькове по каким-то запутанным коммерческим делам, связанным с угольными концессиями. Гуров уже знал, что в гостинице живет несколько человек, ставших своеобразными пленниками советской бюрократии: все они ждали разрешения своих вопросов, заблудившихся, а может быть, даже сгинувших в недрах советских учреждений. Все это время они торчали в гостинице, пили, резались в белот или покер и обсуждали советских чиновников. Вопрос Майкла был, видимо, особо запутанным, потому что он находился тут уже почти три месяца и считался старожилом. При этом, будучи человеком до навязчивости общительным, он считал нужным брать шефство над каждым новым иностранцем, переступающим порог «Красной Москвы».

Выпив уже почти бутылку виски, Майкл успел поведать Гурову, что франки на рубли можно обменять у портье («ведь месье прихватил с собой неучтенную большевиками наличность»), у него же можно разжиться «снегом» («вполне, кстати, сносный») и мелочевкой типа американских сигарет («нормальные сигареты, вы только подумайте, у этих прохвостов стоят почти так же, как «снег», если пересчитать на унции»). Майкл как раз развивал мысль о сравнении цен на Camel и кокаин, когда был перебит неожиданным вопросом Гурова.

Он так и не придумал, какое качество французов позволяет им интересоваться женщинами даже в таких не совсем обычных обстоятельствах, поэтому просто сделал два глотка виски и потянулся к бутылке, чтобы освежить содержимое стакана.

– Это тоже к портье, мсье Вогур. Сюда они женщин приводить опасаются, но портье расскажет, куда проехать. На завозчике минут десять, не больше. Вполне приличное место, мне есть с чем сравнивать…

И Майкл принялся давать детальные советы, опираясь на собственный опыт, но Гуров его уже не слушал.Способ покинуть гостиницу «легально» был найден.

На следующий день вечером портье выслушал просьбу Гурова, не меняя выражения лица, как будто речь шла о чем-то совершенно обыденном, и взял паузу секунд в десять на размышления. Гуров уже решил было, что сейчас гражданину Франции будет заявлено о том, что в советской республике такие вещи невозможны, и потянулся к бумажнику за купюрой. Видимо, этот жест окончательно убедил портье, что помочь иностранному гражданину – вполне нормальное проявление интернационализма. Он взял листок бумаги и написал адрес для извозчика. Гуров обменял бумажку на десятифранковую купюру. Портье осведомился, не желает ли мсье выехать прямо сейчас.Мсье ответил, что желает. Портье сделал знак швейцару, который смотрел на них через стекло входной двери, и тот сделал шаг в сторону, ища глазами извозчика.

Гуров, принимая от портье бумажку с адресом, конечно, не мог задержать на ней взгляд, потому что для окружающих по-русски не понимал, но название улицы заметил. Это был Рыжовский переулок. Гуров даже позволил себе улыбнуться, решив, что портье воспримет эту улыбку как проявление предвкушения плотских утех. Но улыбался Гуров не поэтому. Дело в том, что бордель на Рыжовском существовал еще в бытность его начальником сыскной части. Держала его вдова коллежского секретаря, некая Анна по фамилии то ли Кобцева, то ли Скобцева. Этого Гуров не помнил, зато помнил, что место это особых хлопот не доставляло. Вдове помогали две ее сестры, во всяком случае, таковыми они считались. И хозяйка, и сестры сами обслуживали клиентов, но при этом место и девочек содержали в чистоте, документы у них всегда были в порядке, никаких жалоб от соседей никогда не поступало. Вполне респектабельное предприятие средней руки, которое, ну надо же! – пережило революцию, Гражданскую и вот теперь, похоже, переживает советскую власть.

Гурову стало интересно, что это – единичный случай или большевики оказались к борделям более лояльны, чем к церквям, – но удовлетворять свое любопытство он не планировал. Поэтому, переехав мост через реку, он остановил извозчика на Павловской площади, выдал ему какие-то монеты, которых оказалось достаточно, и зашагал по вечернему городу назад.Снова перейдя мост,он направился к Благовещенскому собору. Конечно, портье получал долю от борделя за каждого клиента, и тот факт, что французский коммерсант до него не доехал, станет портье известен. Но, во-первых, Гуров это с легкостью объяснит, например, тем, что передумал и решил прогуляться. Объяснение, конечно, было так себе, но вряд ли портье станет делиться полученными сведениями с ОГПУ. Конечно, была вероятность того, что и бордели, и отношения с ними гостиничной обслуги находятся под контролем советских органов, и для них это будет уже второе исчезновение Гурова из поля их зрения. Но, в сущности, предъявить ему было нечего, и вообще, через день-два он собирался отбыть со старой родины на новую.

Теперь оншел к человеку из того списка, что дал ему митрополит Антоний, но не только в списке было дело. С Тихоном, теперь – отцом Тихоном, Гуров познакомился в 1901 году, когда в качестве простого надзирателя сыскной части при канцелярии обер-полицмейстера Санкт–Петербурга прибыл в Харьков расследовать смерть крупного харьковского коммерсанта Алчевского. Тихон тогда был послушником Свято-Покровского монастыря и немного помог с расследованием. Потом, уже закрепившись в Харькове, Гуров несколько раз помогал этому сообразительному, но во многом наивному увальню. Сказать, что он испытывал к послушнику отцовские чувства, было бы преувеличением, но определенную ответственность за его судьбу он испытывал. Тихон был одним из тех немногих важных для Гурова людей, которых он, как ни крути, бросил, сбежав в Париж, когда в империи запахло жареным.

Гуров не был уверен, что найдет его, но вероятность этого была высока. В старом покосившемся домишке все в той же Залопани, с которой Гуров начал знакомство с новым Харьковом три дня назад, жила какая-то родственница Тихона, который был сиротой.Вряд ли это жилище могло быть конфисковано для нужд пролетариата или отдано под размещение в нем советского учреждения. Тихон, будучи послушником, «тете Варваре» всегда помогал, чем мог, и относился к ней по-сыновьи. Хотя, по мнению Гурова, эта вредная старуха просто эксплуатировала Тихона, да еще постоянно шпыняла его по любым поводам. После закрытия большевиками монастыря ему больше некуда было податься. Впрочем, за 10 лет столь бурных событий могло произойти все что угодно, так что на встречу с Тихоном Гуров особо не рассчитывал. Но как бы там ни было, сходить туда стоило. Тем более, в десяти минутах ходьбы находился дом Костяна, с которым Гуров хотел поговорить, разузнав подробности исчезновения иконы,и подкинуть старому вору обещанную награду за труды.

––

– Ну, здравствуй, Тихон, – сказал Гуров огромному силуэту, загородившему дверной проем.

– Федор Иванович, – тихо сказала фигура и задвигалась. Гуров понял, что Тихон крестится.

– Так зайти дашь?

Оказавшись в комнате, Гуров рассматривал своего подопечного, который зажигал свечи, потому что электричества здесь, видимо, не было. Тихон двигался с ловкостью, иногда характерной для крупных людей, потому что для них мир ощетинивается углами, мелкими вещами, которые так и норовят быть задетыми.

Света в комнате становилось все больше, и Гуров заметил, что в бороде Тихона проглядывает седина, а на лице появились морщины.

– Откуда вы? Как? Когда? – начал спрашивать Тихон, аккуратно помещая себя на шаткий стул.

– Уехал в шестнадцатом в Париж. Там и живу. Теперь вот приехал сюда по делам коммерческим. Я теперь, Тихон, коммерсант, – усмехнулся Гуров. – Все это неинтересно, поверь. Ты-то как? Как ты все это пережил?

– Ну как… – вздохнул Тихон. – Пережил… Да. С Божьей помощью. Теперь вот служу в последнем оставшемся храме.

Тихон замолчал. Гуров понял, что рассказать ему было что, но он не знал, с чего начать, а может быть, рассказ этот был бы похож на жалобы, а жаловаться Тихон не любил.

– Я виделся с митрополитом Антонием. Он помнит тебя. Просил найти и передать, что все понимает и молится о вас… О тех, кто остался.

– Молится… Ну да, – вздохнул Тихон. К удивлению Гурова, упоминание митрополита не вызвало у Тихона реакции, хотя бы отдаленно напоминающей почтение. И интереса к судьбе Антония Тихон не выказал, хотя, как помнил Гуров, Тихон к Антонию относился с благоговением.

– Мы для них теперь прислужники большевиков, – пояснил Тихон. – Продались мы… И вот зажили теперь… –он обвел глазами комнату. – Видите, как зажили.

– Вряд ли митрополит Антоний этого не понимает. Я с ним разговаривал, и он…

– Понимает. А что толку? Зарубежная церковь от нас открестилась. У нас был выбор – бежать или остаться служить церкви. Ценой за это было непротивление большевикам. Которого от нас так ждали те, кто выбрал побег. Но мы их надежд не оправдали и выжили. Теперь мы для них враги.И для большевиков враги. Это уже не гонения и раскол. Это уже смерть и разложение. Хотя… Сказано же про Церковь Христову «Врата ада не одолеют ее». Но вот как – то Богу только ведомо. Ключи от врат этих у большевиков. И они погружают туда Церковь медленно… Как будто наслаждаются мучениями… Храмы отобрали почти все, монастыри закрыли, семинарии… Столько по тюрьмам побросали. А что в Гражданскую творилось… – Тихон опустил голову. – Плач и скрежет зубовный слышен уже…

– И что же? Не закончится это никогда?

– Бог ведает, – Тихон вздохнул. – Большевики все равно не остановятся. Они свою церковь строят…

– Церковь? – переспросил Гуров.

– Ну а как же, – Тихон усмехнулся. – Многие не понимают, что тут происходит. Кажется, это Ленин с Марксом ненавидели церковь, и ненависть эта до сих пор питает гонения. Та нет. Все глубже. У них свои «святые», прости Господи, появились. Те же Ленин с Марксом и другие революционные деятели. Молитвенные собрания они свои проводят под названием «митинги». А демонстрации их – чем не крестные ходы? А сделать тело вождя нетленным и запереть его в вавилонскомзиккурате на Красной площади – это как? И это не культ. Это религия. Царства антихиристова…

Гуров вспомнил свой разговор с Воскресенским. Про рост производства, борьбу с безграмотностью и электричество. Вспомнил здание Госпрома. Теперь у строительства «новой жизни» появилась еще одна грань. В словах Тихона была своя логика и своя правда. Правда человека, пережившего и видевшего то, что прошло мимо митрополита Антония и даже Воскресенского.

– Почему ты не ушел с белыми? – спросил Гуров.

–Тетушку не мог бросить. Она бы без меня умерла. А так прожила еще несколько лет. Хотя она потом все равно умерла, три года назад, царствие ей небесное. И потом… – Тихон задумался.

Гуров понял, что сейчас будет сказано главное.

– И потом, бежать… Бежать откуда? Из страны? Из церкви? От себя? Я не смог. Это нечестно было бы… Все, что случилось, – по грехам нашим. Большевики – это император Фока.

– Фока? – переспросил Гуров.

– Да, был такой император в Византии. Центурион. Он своего предшественника Маврикия обезглавил, а до того на его глазах обезглавил пятерых его сыновей. Потом много крови пролил православной. Один муж богоносный возопил к Господу: «За что ты прогневался на народ свой и послал такого царя-тирана?» И было этому мужу от Бога откровение: «Искал хуже, но не нашел». Воздал тогда Господь по делам народу. За своеволие, за распутство, за богоотступничество. И сейчас воздал нам по делам нашим… Кто я такой, чтобы бежать от воздаяния Господнего?

«И тут – искупление»,–понял Гуров, вспомнив разговор с Воскресенским. Вместо сочувствия он неожиданно почувствовал раздражение. «Тоже мне, мученики»,– подумал он. Зачем это все, он до конца не понимал. Привыкший во всем докапываться до сутиГуров будто уперся в стену, за которой угадывались размытые контуры абстрактных для него понятий – как, например, «жертва» или то же «искупление». Помочь близким или тем, кого знаешь, – это еще находилось по эту сторону стены. А все, что дальше… Гуров мотнул головой, отгоняя морок ненужного, и спросил о деле. Спросил не столько для того, чтобы выяснить, сколько чтобы вернуть разговор на землю.

– Митрополит Антоний интересовался, что с Озерянской иконой… Она цела?

Тихон замер и внимательно посмотрел на Гурова.

–Цела, – ответил он и добавил: – Но вот что с ней дальше будет – не знаю. За ней приехал какой-то большой человек из Москвы.

«Приехал, а не приезжал?» – обратил внимание Гуров и решил уточнить:

– Когда?

– Дня два назад вроде… – задумчиво проговорил Тихон и, как будто спохватившись, добавил: – Не знаю. Ничего я не знаю.

Чего-то Тихон явно недоговаривал. Но Гуров решил, что не станет больше допытываться. Чего у Тихона было не отнять так это упертости. На своем «не знаю» он будет стоять до конца. Главное – что-то тут не сходилось: Костян говорил о том, что икону забрали неделю назад, Тихон –о паре дней. Конечно, кто-то мог что-то напутать, но попытаться разобраться стоило. Все, что он мог сделать сейчас, – подробнее расспросить Костяна.

Гуров провел с Тихоном еще около получаса. Разговор касался общих знакомых, которые, как узнал Гуров, или погибли, или сгинули бесследно, или приспособились к жизни при большевиках. Самым приспособленным, как уже было известно Гуров, оказался, конечно, Воскресенский, но и еще пара человек, как выяснилось, вполне неплохо устроились при советской власти. Этому Гуров поначалу удивился, но потом, вспоминая этих людей, решил, что ничего удивительного в этом нет. Вообще, же разговор как-то не клеился, и Гуров даже с некоторым облегчением покинул Тихона, сказав напоследок:

– Оставь все это, – он кивнул на простой металлический крест на груди Тихона. – Оставь. Беги. Куда угодно беги. Они же убьют тебя, – и добавил: – Они вас всех убьют.

Под «всеми» он имел в виду Тихона, Воскресенского и вообще всех, кто остался здесь, всех, кто приспособился, и всех, кто нет.

Тихон лишь улыбнулся и перекрестил Гурова, который почувствовал себя совсем паскудно,быстро отвернулсяи, не прощаясь, вышел из дома.

––

Когда Гуров свернул на улицу, где жил Костян, у него появилось нехорошее предчувствие. Сам он в предчувствия не верил и полагал, что предчувствие –это просто набор фактов, которые мозг не в состоянии обработать. Фактов настолько мелких и незначительных, что на каждом из них внимание не фиксировалось, поэтому и сигналы мозг формировал расплывчатые. И, кстати, не всегда верные. В этом Гуров убеждался неоднократно. Он замедлил шаг и стал впитывать окружающую действительность. Где-то залаяла собака, что, конечно, могло иметь тысячу причин. Где-то совсем недалеко остановилась пролетка, и раздались шаги нескольких человек. Пролетка в этом районе, да еще поздним вечером, – явление, конечно, не частое, но вряд ли необычное. Больше сознание Гурова ничего не улавливало. Он открыл калитку и пошел через двор к входной двери в дом. Тут появился еще один факт, который игнорировать уже было нельзя. Он наступил на железный кровельный лист, который издал не громкий, но вполне отчетливый звук. Раньше этого листа здесь не было. Гуров присмотрелся. Лист лежал так, что обойти его было практически невозможно. Конечно, это могло быть случайностью. А может быть, старый бандит решил сделать себе незатейливую сигнализацию.

Последняя версия почти нашла свое подтверждение, потому что не успел Гуров подойти к двери, как она открылась. На пороге стоял Костян.

– А, ваше благородие… Деньги принесли?

Он отступил в темноту дома, давая Гурову пройти, а потом закрыл дверь, предварительно несколько секунд вглядываясь в темноту.

Гуров протянул Костяну три стофранковые купюры. Тот взял деньги и стал рассматривать их при свете свечи.

– Французские, – одобрительно заметил Костян и спрятал купюры за пазуху.–Ну все, рвать пора, ваше благородие. Втянули вы меня в мокряк…

– Рвать? – переспросил Гуров.

– Ну да, щас на байдан, и поминай как звали…

– Какой байдан? – переспросил Гуров, все еще не понимая. Он знал, что «байдан» означает вокзал, но все не мог понять, с чего вдруг Костян, который никогда не был легким на подъем и, может быть, поэтому пересидел в Харькове две революции и несколько смен власти, вдруг решил сорваться с насиженного места.

– ОГПУ мне дело будет шить мокрое. Старосты церковного. И еще два мокряка паровозом… Этостенка по-любому. Я только вас с бабками ждал. Они мне теперь понадобятся… Эх, ваше благородие…

Тут во дворе послышался звон металлического листа. Шел явно не один человек. Костян выглянул в окно.

– Рано они, падлы… Не должны были… – озабоченно сказал он и добавил: – Пошли.

Он повел Гурова в комнату, и у дальней стены подцепив несколько досок, резко дернул. Из образовавшегося лаза в спертый воздух ворвалась вечерняя прохлада.

– Полезайте, ваше благородие, я следом.

Гуров быстро соображал. Конечно, вряд ли ГПУшники были такими идиотами, что не позаботились о прикрытии. И Гуров имел сейчас все шансы нарваться на пулю. Да и Костян, выталкивая его наружу, явно решил проверить путь отхода, послав вместо себя Гурова. Что, кстати, было по-своему справедливо – в конце концов, это он, Гуров, втянул старого вора в это дело. Но пули могло и не последовать. И вообще это был, пожалуй, единственный шанс уйти. Спустя секунду у Гурова появился еще один аргумент в пользу того, что спорить с Костяном сейчас не стоит: в его руках старого вора заметил неизвестно откуда взявшийся наган.

– Ну, с Богом, ваше благородие… Может, свидимся.

Гуров быстрым шагом прошел до забора, нащупал тростью гнилую доску, выломал ее и стал выбираться. Когда кто-то с железной хваткой повалил его на землю, он успел подумать о том, что ГПУшники оказались не идиотами, о том, что Костяну, похоже, крышка, и когда его возьмут,он вряд ли станет прикрывать бывшего начальника сыскной части, и о том, что миссия его вот теперьпровалена окончательно.

9

Когда прозвучали выстрелы, Павелрванул было к дому и уже отодвинул доску забора, но Степаненко его остановил.

– Стой здесь. Людей там хватит. И там ты будешь на линии огня своих же. И потом, если вор сюда рванет, я один не смогу и этого охранять, и второго задерживать.

Логика в словах Степаненко, конечно была.

– Следи за домом и не высовывайся, – добавил многоопытный опер из УГРО.

 Сам он при этом уселся на какое-то бревно и опять закурил. Поверженный иностранец лежал у его ног и не двигался. Через пару минут выстрелы прекратились,и отовсюду слышался только лай десятков собак из окрестных дворов, который не прекращался с того момента, как прозвучал первый выстрел.

– Ну, пошли что ли… – нерешительно предложил Павел.

– Пошли, – согласился Степаненко и выбросил окурок.

– Поднимайся, интурист, – скомандовал Павел задержанному, но тот даже не шевельнулся.

– Он по-русски не понимает, наверное, – заметил Степаненко.

Павел легко пнул его ногой и показал жестом, что нужно вставать. Старик медленно поднялся, посмотрел на наган Павла, потом медленно поднял взгляд на него. Он показал пальцем на свой пыльный пиджак, и Павел даже не сразу сообразил, чего тот хочет, но старик тут же стал неспешно, стараясь не делать лишних движений, отряхиваться.

«Ого, аккуратист какой!» – подумал Павел и решил, что старичок явно не простой и,судя по поведению, уже бывал в переделках.

Тем временем Степаненко уже пролез через дыру в заборе и ждал, когда Павел передаст ему задержанного.

Они обошли дом. На крыльце стояли двое оперов из УГРО и курили.

– Ну? – спросил Павел.

–Шо ну? – ответил один из них и сплюнул. – Вальнули вора. Козельский твой отличился. Пока вы там в окопах сидели.

Гуров понял, что Костян уже ничего не расскажет, и стал быстро соображать, сооружая в голове историю, которая бы объясняла его визит в этот дом. Эта история должна была на всякий случай объяснить и первый визит, и тот факт, что у Костяна будут найдены франки. Стоило учесть, что Костян, хоть был и не из болтливых, вполне мог кому-то рассказать если не о визите Гурова, то, по крайней мере, о том, что ему нужна икона. Это было бы плохо, совсем плохо. И уж тем более было плохо, если Костян кому-то рассказал, кто такой на самом деле господин Вогур. Но это в составлении своей легенды Гуров решил не учитывать. Что-то нужно было оставить на русский авось, потому что если попытаться учесть вообще все, картинка разваливалась и могла быть сложена только в правду, которую Гуров открывать большевикам был не намерен. И не только потому, что роль Гурова выглядела неприглядно, хотя при здравом размышлении он решил, что никаких советских законов он не нарушил. Истинная цель его миссии могла бы привести к международному скандалу и последствиям, которые Гуров даже затруднялся предположить.

У него в голове, как в популярной некогда салонной игре «пузеля», из кусочков стала складываться цельная картина. Правда, один кусочек никак не становился на место: с чего это добропорядочный французский буржуа обратился к старому харьковскому вору? Раскрой он свое настоящее, вернее – прошлое имя, это выглядело бы вполне логично. А так – придется что-то придумывать, причем это что-то было бы чистым вымыслом, что Гурову не нравилось.

Павел хотел было зайти в дом, но ему навстречу вышел Козельский. Он был бледен и зажимал ладонью правой руки левую пониже плеча.

– Вот, ранили меня немного… – сказал Козельский и улыбнулся растерянно и удивленно, как будто до сих пор не верил, что это могло с ним приключиться.

Павел увидел, что Козельский прижимает к ране какой-то холщовый мешочек – видимо, первое, что попалось под руку в доме Костяна. Его очки сползли на нос, он попытался их поправить локтем правой руки и наклонив голову. Получилось не очень, и он снова улыбнулся.

– Вам бы в больницу, Борис Владимирович.

– Уже, – кивнул Козельский за спину Павла.

Тот обернулся и увидел, что на улице напротив дома остановилась пролетка.

– А это кто? – спросил Козельский.

– Выскочил из дома, говорит, что иностранец. Француз. Требует консула. По-русски не понимает, – доложил Павел коротко.

– Иностранец? – удивился Козельский. – Ну, давай его к нам. Тебе тут делать нечего. Дальше розыск будет заниматься.

Павел сделал шаг в сторону, развернулся и увидел, что от пролетки шагают трое. Это были Стрельцов и Блюмкин. Третий, судя по чемоданчику, – эксперт.

«Легок на помине»,– подумал Павел про Блюмкина и услышал, как он, проходя мимо и не обращая внимания на окружающих, сосредоточенно втолковывал Стрельцову: «Самым тщательным образом… Особенно меня интересуют иконы… Все, что будет найдено, обязательно ко мне…» Они скрылись в доме.

«Ну, ты посмотри, какой настырный»,–отметил Павел, а Гуров, который, несмотря на возраст,на слух не жаловался, подумал о том, что вот опять всплывает поиск иконы. А может, и нет. Может быть, товарищ, только что прошедший мимо, является страстным коллекционером… «Что за чушь»,– тут же одернул себя Гуров. Похоже, навалившееся в последние 10 минут отбило у него способность соображать. Он взял себя в руки и начал размышлять.

Интересовавшийся иконой не был похож на сыщика: Гуров эту породу знал слишком хорошо. Но при этом его тон говорил о высоком статусе. Можно одни и те же слова произносить по-разному, и именно то, как говорилось, а не что именно говорилось, часто расставляло людей по местам. Так вот, гражданин этот не просил, а отдавал распоряжения. Причем отдавал распоряжения человеку, который явно был не из последних. Гуров обратил внимание, что, завидев эту пару, двое типичных сотрудников уголовки, стоявшие на крыльце, побросали недокуренные папиросы и как-то подобрались. При этом отдающий распоряжения невысокий товарищ не обратил на них никакого внимания, а длинный кивнул, а потом, легко мотнув головой, приказал следовать за ним, и они вошли в дом. «Значит, ОГПУ»,– подумал Гуров об интересующемся иконами. Возможно, это именно тот человек, о котором говорил Тихон. А это значит, что икону пока не нашли. Впрочем, учитывая теперешнее положение Гурова, думать о том, чтобы включиться в гонку с ГПУ, не могло быть и речи.

Тем временем эксперт, увидев Козельского, спросил:

– Что с вами?

– По-моему, просто царапина.

– Давайте я посмотрю, – сказал он. – У меня с собой нет бинтов, но…

– Не надо, спасибо, – ответил Козельский, еще плотнее прижав руку к плечу, как будто цепляясь за свое нехитрое холщовое приспособление, призванное остановить кровь.

– Ну как знаете, – пожал плечами эксперт, молодой парень, явно вчерашний студент. Он быстрыми шагами пошел к дому и, обернувшись, сказал: – Только в больницу, прямо сейчас, не откладывайте.

––

– Уже начало второго, а этот гад все свое «консуль» бубнит, – пожаловался Павел вошедшему в кабинет Козельскому.

Левая рука того была на перевязи, он уже не был бледен, но тоже явно устал, как и все находящиеся в кабинете. Он упал на стул и посмотрел на задержанного. Потом перевел взгляд на забившуюся в угол переводчицу, за которой Павел послал дежурного, как только они приехали в контору.

– Что-то еще говорил? Кто он вообще такой? – спросил Козельский.

–Ничего больше не говорит. По документам – мсье Вогур, гражданин Франции. Прибыл к нам для продажи какой-то электротехники. Видать,Костяну продать хотел. Прямо по адресу обратился,гад…

О том, что фамилия Вогура уже попадалась Павлу три дня назад в связи со странным поведением означенного мсье, Павел докладывать не стал. Потому что, во-первых, это был его прокол. Не его лично, конечно, но раз эта тупая стерва-переводчица была закреплена за ним, то спросили бы с него. Впрочем, он легко свалит все на нее, и это не было большой проблемой. Во-вторых, это был его козырь, который он хотел придержать. Павел не был уверен в том, что француз не понимает по-русски, и вываливать этот козырь начальнику в присутствиизадержанного не хотел. Может быть, позже, когда это нужно будет для дела.

А дело пока не двигалось. Француз продолжал устало повторять одну и ту же фразу в ответ на все вопросы. Когда переводчица в третий раз перевела «Я гражданин Франции, требую присутствия консула», – Павел заорал на нее: «Та заткнись уже!» Она испуганно замолчала и даже не стала переводить французу вопросы Павла. Пришлось опять приводить ее в чувство.

Гуров знал, что повторение одной и той же фразы поможет ему, если его начнут избивать. Зацепка за простую словесную формулу помогала выдержать боль, да и просто отключала сознание, погружая допрашиваемого в своеобразный транс, помогающий перенести даже усталость или голод. Это было куда эффективнее, чем просто молчать. Он сам это неоднократно наблюдал на допросах. Впрочем, свои способности Гуров оценивал трезво и сомневался, что в случае применения к нему мер физического воздействия продержится долго. А то, что держаться придется, Гуров вполне допускал. Во всяком случае, инспекторы с набережной Орфевр вряд ли церемонились бы, задержи они русского при таких же обстоятельствах. Да и на его подчиненных 15 лет назад едва ли произвело бы впечатление то, что задержанный ими – гражданин Франции. Когда-то иностранцы в Харькове были вполне обычным делом.

Но приехав в Харьков, Гуров почувствовал, что тот факт, что он является иностранцем, вызывает интерес, настороженность и во всех случаях – особое отношение. Видимо, советскую Украину иностранцы посещали не часто, и местные теперь воспринимают их как диковинку. К тому же, насколько помнил Гуров, СССР только несколько лет назад начал процесс международного признания, и дипломатические осложнения ему были ни к чему. Хотя молодой человек, который вел допрос, скорее всего,ограничился бесконечными вопросами просто потому, что его начальник находился в больнице, а самостоятельно принимать решение о том, что делать с иностранным гражданином, он не мог.

Теперь же его начальник устало сидел на стуле и рассматривал Гурова.

– Все, Павел. Пошли спать. Все завтра. Тяжелый день был.

– А этого куда? – спросил Павел, зевая.

– В изолятор. Утром разберемся.

––

Изолятор для временно задержанных использовался и ГПУ и милицией. Отдельно стоящее здание в общем дворе двух этих учреждений было построено ударными темпами руками заключенных Холодногорской тюрьмы специально для этих целей. Возить задержанных в тюрьму было неудобно, а подвалы здания ЧК (потом – ОГПУ), которые пользовались дурной славой в городе, давно перестали вмещать всех «клиентов». Впрочем, подвалы еще использовались, но исключительно как места для допросов.Милиция и ГПУ поделили здание между собой, но делать отдельные входы или, тем более, дежурки не стали. Изолятор находился в ведении милиции.

Павел вызвал конвойного и отправился с задержанным в изолятор. Там он отвел француза в комнату, где происходит «шмон» – тщательный осмотр задержанного, процедура унизительная, но неизбежная. Сам он направился к дежурному заполнять карточки.

– Ого! Иностранец! – присвистнул мордатый дежурный милиционер, разглядывая документы, изъятые у мсье Вогура. – И как мне его записывать? По-русски где тут?

–Да вот, смотри, тут по-русски. – Павел ткнул пальцем в квадратный листок, озаглавленный «Виза на въезд», с фиолетовой печатью «Генеральное консульство СССР в Париже».

–Вы там шо, заговор международный раскрыли? – спросил мордатый.

– А то! –ответил Павел бодро. – Мы ж курей не ловим.

– Ну да, ну да, – проговорил дежурный, протягивая руку к стопке пустых бланков.

– Слушай, дружище. Дело, сам понимаешь, государственной важности… А уже поздно, я не найду уже никого. Ты скажи, наседки щас по хатам работают?

Сначала Павел решил поместить француза в одиночку во избежание международного скандала, который могли устроить несознательные зеки. И устроили бы точно, потому что даже одежда задержанного стоила целое состояние. Так что искушать местную публику не стоило. И если бы не инцидент с исчезновением мсье Вогура из гостиницы три дня назад, Павел просто оставил бы его в одиночной камере. Но поведение задержанного настораживало. Поэтому теперь Павел решил, что оставлять этого субъекта без надзора не стоит. Дед, конечно, тот еще орешек, и на многое Павел не рассчитывал, но мало ли чего в камере расскажет. Да и просто поведение его могло о многом поведать. Поэтому Павел решил подсадить к нему стукача, которые на жаргоне назывались «наседками».

– Ну, есть один… – сказал дежурный и, уже предвидя просьбу Павла, добавил: – Он за розыском.

– За кем? – спросил Павел.

Конечно, и вопрос, и ответ, если он последует, были нарушениями всех возможных инструкций, но несмотря на, мягко говоря, критическое отношение служб друг к другу, опера и инспекторы часто оказывали друг другу услуги, игнорируя формальности. Тем более, здания их находились рядом, что делало такое сотрудничество «соседским». Да и беда у них была одна на всех – общий высокий начальник.

– За Липкиным, – ответил дежурный после паузы, которая была призвана показать,что сведения эти, вообще-то, не для распространения, но раз уж ОГПУ интересуется…

–Он по кражам? – переспросил Павел. Он помнил этого невысокого хлопца, который занимался карманниками и сам был похож на карманника– худой, вертлявый, да еще с липкой фамилией.

– Да, по кражам, – подтвердил дежурный без всяких пауз. Уж эта информация секретом ни для кого не была.

– Кражи подождут, – решительно сказал Павел. – Это всего на одну ночь. Даже на полночи, – он посмотрел на настенные часы, висящие за головой дежурного. – Давай наседку надвойник, потом иностранца туда.

– Где ж я тебе двойник-то возьму? Занято все.

– Ну, ты уж придумай что-нибудь. Дело государственной важности. У товарища Балицкого на контроле. Понимаешь?

– Ладно, – кивнул дежурный. – Придумаю.

Павел оставил дежурному полную пачку папирос, которую предусмотрительно прихватил у себя в кабинете, и направился к выходу. Сейчас ему хотелось одного – спать.

––

Гуров уже полчаса сидел в комнате, которая, видимо, была так называемым «отстойником» – местом, куда во всех тюрьмах помещают заключенных перед тем, как отправить по камерам. В нейне было окон, даже забранных решетками или металлическими листами. Свежий воздух сюда поступал только тогда, когда открывалась дверь. Но духота была не главной проблемой. Туалета здесь не наблюдалось, а попросить о том, чтобы его отвели в туалет, Гуров не мог, потому что не мог говорить по-русски. Еще через 10 минут он постучал в дверь и жестами объяснил, что ему нужно. Понял его охранник или нет – Гурову так и осталось неведомо. Потому что охранник, надев на него наручники, повел его в камеру.

В тюремном коридоре вышла заминка. На слова тюремщика «Лицом к стене» Гуров отреагировать не мог, потому что «не знал» языка. Охранник рывком переставил его лицом к стене рядом с дверью камеры. Гремя ключами, он открыл дверь, так же бесцеремонно впихнул его вовнутрь, закрыл дверь и крикнул «Руки». Гуров сначала не понял, чего от него хотят, а через несколько секунд уже «не понимал», потому что не должен был. Он сообразил, что должен выставить руки с наручниками через прямоугольный вырез в двери, чтобы охранник снял с него наручники. Взяв паузу, он высунул руки в наручниках в вырез.

Пауза вышла, на взгляд Гурова, неубедительной, но ему уже было все равно. Он слишком хотел воспользоваться дырой в полу, что и сделал, избавившись от наручников. Потом осмотрел помещение и увидел, что он здесь не один.

В глубине камеры на бетонном выступе, который, видимо, заменял нары, сидел старик в лохмотьях и пялился на Гурова. Над входом забранная проволокой горела лампочка, и Гуров рассматривал своего сокамерника. Никакой угрозы он не представлял, так как был совсем стар итщедушен. Его рот был провален, как у человека, давно лишившегося зубов, через лицо проходили такие глубокие морщины, что казалось, в их глубине должны просвечивать кости.

– Здравствуйте вам, – сказал старый урка и подобрал ноги, как будто приглашая Гурова садиться радом.

Гуров кивнул, сел на выступ, потому что больше садиться было некуда. Лечь тоже не было никакой возможности:не делить же бетонное ложе с этим существом. Гуров прислонился спинойк холодной стене и закрыл глаза.

– Ого! – прервал наступающую дремоту Гурова голос сокамерника. – Ваше благородие! Господин Гуров! Вы меня не помните?

Гуров открыл глаза и посмотрел на соседа. Конечно, он его не помнил. И даже если бы помнил, разглядеть в этом старике кого-нибудь из своих многочисленных знакомых, которых ловил и сажал, не было никакой возможности.Но старик не стал представляться. Вместо этого он заговорил о насущном.

– А барахлина-то на вас загранишная… – задумчиво сказал он и причмокнул впалыми губами.

Потом мозг старого урки начал так активно работать, что Гурову показалось, будто зашевелились клочки волос на почти лысом черепе.

–А они знают, кто вы есть, господин начальник сыскной части?

Гуров молчал.

– Не знают, – заключил урка. –Как есть не знают.

«Конечно, не знают»,– устало подумал Гуров. Стали бы они в этом случае устраивать этот цирк с наседкой. В том, что его сокамерник – подсадной, он уже не сомневался. Прежде всего, потому, что и сам на их месте поступил бы так же. «А быстро они организовались. В два часа ночи…» – подумал Гуров и снова закрыл глаза.

– Так пиджачок за молчание одолжите? – спросил урка и потянулся скрюченной рукой к Гурову, видимо, желая пощупать вожделенный предмет гардероба.

Этот жест вызвал у Гурова облегчение. Участвовать в разговоре он не мог, да и не хотел. Он хотел подумать. И сделать так, чтобы это тварь заткнулась. Гуров все так же молча встал, подошел к зеку и провел хук, впечатав кулак в отвратительное желе морщин. Когда урка падал с бетонного выступа, Гуров успел подумать о том, что будь он левшой, голова урки отлетела бы в стену, что могло закончиться фатально.

Поверженный урка зашевелился и пополз к двери. Он стал молотить в нее, крича: «Убивают, граждане! Царские прислужники убивают!»

«Ну, вот и все,– думал Гуров. – Теперь действительно все. Теперь они знают, кто я, и найдут тех, кто меня опознает. Учитывая род деятельности и круг знакомств, даже ходить далеко не надо будет. Достаточно по камерам поискать тех, кому больше сорока. И Степаненко… Он, конечно, меня узнал,хоть виду и не подал. Но деваться ему будет некуда. Узнает…»

Дверь камеры открылась, и охранник выволок урку в коридор.

«Сколько у меня есть времени? – продолжал размышлять Гуров. – Видимо, несколько часов. Будить начальство они не решатся, потому что срочности нет никакой. Я в камере и никуда отсюда не денусь. За это время нужно попытаться поспать. Завтра это поможет,потому что побороться еще стоит. Во-первых, можно для начала продолжать стоять на своем. Может быть, никакого опознания они и не станут устраивать. Хотя, учитывая их прыть, – на это рассчитывать не надо. Но как бы там ни было, нужно дождаться представителя консульства, и уже в его присутствии, через переводчика, изложить свою версию пребывания у Костяна. И версия эта никак не помешает тому, что придется признать, кто я такой. Если признаю, то что дальше? В конце концов, я не бежал от советов, а уехал раньше, законно получил французское гражданство, сюда приехал совершенно легально. Никаких советских законов вроде бы не нарушил… Завтрабудет тяжелый день. Нужно поспать… Обязательно нужно поспать…»

Гуров лег на бетонный выступ и задремал.

10

Эмма вошла в кабинет, как ветер, который разогнал затхлость воздуха. Ветер этот даже невыспавшегося и голодного Гурова заставил ровнее сесть на стуле и почтительно наклонить голову в приветствии. Васька из УГРО подскочил и, не умея ни сдержанно кивнуть, ни что-то сказать Эмме, которую знал в лицо, но с которой не был знаком лично, просто таращился на нее. Переводчица на стуле в углу испуганно согнулась и, кажется, была готова сложиться пополам. Павел откинулся в кресле, как будто действительно оказался отброшен порывом ветра. Они с Эммой были знакомы уже не один месяц, и знакомы близко, но она по-прежнему производила на него такое впечатление, особенно тогда, когда к встрече с ней он оказывался не готов.

–MonsieurVogur? Bonjour. Vousvoulezuncafé? – сказала она на вполне сносном французском, обратившись к Гурову.

«Ничего себе!» – подумал Гуров. Он поразмыслил еще пару секунд и решил, что сведения отом, что он французский гражданин, который требует консула, в данном случае будут не уместны. К тому же ему уже осточертела эта однообразная игра. И главное – кофе действительно хотелось.

–Merci, Madame. Encoreapprécieraituncroissant, – ответил Гуров, улыбнувшись.

– Ну,круасанов мы вам не найдем, но булочку, я думаю, организуем…

– Кофе с круасанами ему, гаду… –начал было Павел, но Эмма, повернувшись к нему, уперлась ладонями в бока и посмотрела пронизывающим взглядом.

Гуров поразился метаморфозе. Дама вполне европейского утонченного вида превратилась в русскую девицу, которая и в горящую избу, и коня на скаку. Павел от ее взгляда явно стушевался. Гуров, который наконец-то оторвал взгляд от девушки, заметил это. Заметил он и то, что между этими двумя что-то было. Это было очевидно по тому, как смотрел на нее молодой инспектор, и по тому, как она смотрела на него. Гуров затруднился бы найти слово, характеризующее эти взгляды. Наиболее точно их можно было бы описать как «собственнические».

«В общем-то, это вполне логично»,– подумал Гуров. Эти двое составляли прекрасную пару. Необычно в ней было только то, что красивым в этой паре был мужчина.Женщину, которая производила на окружающих такое сокрушительное впечатление, нельзя было назвать красавицей в общепринятом понимании этого слова. Маленький рот с узкими губами, пронзительные, но небольшие глаза, высокий лоб, который подчеркивали забранные назад волосы… Нобыло в ее лице что-то такое, что заставляет взгляд всегда выхватывать его из толпы.

– Товарищ Судоплатов, – сказала она спокойно. – Пойдемте, поможете мне приготовить кофе.

У себя в кабинете Эмма поставила закипать водуи спросила:

–И как продвигается?

– Молчит, скотина, – ответил Павел. – Вернее, талдычит все то же самое, что и вчера. Только ты его и смогла разговорить хоть как-то… Может, ты вместо меня допрос проведешь?

– Ну да, похоже, придется брать дело в свои руки. Потому что вашасолдафонщина в общении с людьми, Павел Анатольевич…

– И ты туда же, – отмахнулся Павел, вспомнив наставления Блюмкина, и добавил:– Тут еще один факт всплыл. Наседка по камере, которого я вчера подсадил, опознал в нем начальника сыскной части Гурова Федора Ивановича, который исчез в шестнадцатом еще… Причем Гуров этот в Харькове – вроде бы личность легендарная. Он лет 15 просидел на этой должности. И теперь черт его знает. Дед, конечно, непростой. Это точно… Но вот он ли это? Его бы Степаненко опознал. Он же тогда работал. Но не опознал. Хотя… – Павел вспомнил странную реакцию Степаненко, когда тот увидел лицо задержанного.

– Ты со Степаненко об этом говорил?

– Нет. Его Стрельцов услал уточнять что-то по поводу Костяна этого. Хотя что тут уточнять-то…

– Это, странно, конечно. И конечно, это Гуров.

– Ты откуда знаешь? Ты же не могла его видеть двенадцать лет назад.

– Нужно не видеть, а думать. Вы, Павел, слышали когда-нибудь о том, что такое анаграмма?

– Что?

– Ваша безграмотность, Павел Анатольевич…

– Может, хватит уже, – сказал Павел раздраженно.

Эмма вздохнула.

– Слово «Вогур» состоит из слогов слова «Гуров», переставленных местами.

Павел замер на секунду и заключил:

– Я идиот.

– Тут не поспоришь, – сказала Эмма, насыпая сахар в чашку.

– И что делать? – спросил Павел. – Завтра вечером мы должны его или отпустить, или арестовать. Арестовывать его не за что. Никаких законов он не нарушил. Но и отпускать пока нельзя… Он точно имеет ко всему этому какое-то отношение… Был бы он нашим, мы бы его быстро… А он еще и иностранец…

– Консула, кстати, вызвали? – спросила Эмма.

–Нет пока.

– Вы не балуйтесь. Доведете до международного скандала. Кем бы он ни был раньше, сейчас он – гражданин Франции. Кстати, документы у него в порядке?

– Абсолютно. Я эксперту из уголовки показал. Документы настоящие. Можно еще запрос сделать через иностранный отдел, но ответа мы будем месяц ждать. За это время смотается дед в свои заграницы…

– Дело же вы раскрыли вроде бы? Зачем он вам? – спросила Эмма.

– Раскрыли… – задумчиво произнес Павел. – Не знаю… Что-то тут не так. Разговорить бы деда…

– Ну,попытаться можно… – задумчиво сказала Эмма.

– Как? Он старикан крепкий. Да еще иностранец.

–Ну да, ну да. Ваши обычные методы тут неприменимы,– усмехнулась Эмма. – Тут, товарищ Судоплатов, надо мозги включить. С кем он тут уже виделся?

– С Воскресенским. Заместителем уполномоченного Наркомвнешторга.

–Его вызывали к нам недавно. По шахтинскому делу. Кстати, допрашивал его твой Козельский. Читала я досье этого Воскресенского…

– И что? – спросил Павел.

– А то, что Воскресенский этот до революции был управляющим на «Серпе и молоте». И в тысяча девятьсот пятом, во время революции, тоже был управляющим. Значит – с начальником сыскной части точно был знаком. Сейчас не узнать его он мог, конечно. Но мог и узнать. Его свидетельство будет почищеслов твоей наседки.

– Если узнал, то почему сразу не сообщил?

–Воот. В этом-то и вопрос. Интересный вопрос. Устрой-ка ты им очную ставку.

– И что? Даже если узнает он его –что дальше?

–А дальше твой Гуров, может быть, сговорчивее станет.

– А если не станет?

– А неважно. Он тебе не нужен.

– Как… –начал было Павел, а потом догадался. – Да, я понял! Воскресенский.

– Хорошо включать мозги, товарищ уполномоченный ОГПУ. Потому что, так или иначе, будет установлена связь заместителя Наркомвнешторга с иностранцем, бывшим до революции крупным полицейским чином и прибывшим в СССР неизвестно с какими целями. Целями, учитывая обстоятельства его задержания, весьма сомнительными. К тому же он с ним наедине общался. Я агентурное сообщение твоей воблы читала.

– Ты все читаешь? – удивился Павел.

– Не все, конечно. Но тебя оставь без присмотра… В общем, неважно. Ты понимаешь, кого ты на крючок подцепишь? Причем в любом случае – опознает он этого Вогура или нет.

–Ну ты даешь!–восхищенно сказал Павел и добавил задумчиво: – Можно, наверное, очную ставку и со Степаненко устроить.

– И зачем тебе Степаненко? Он свой. И он тебе помог. Ты его, конечно, поставишь в неловкое положение,как минимум. А может быть, подставишь. Только зачем он тебе? Подумай.

– Ладно, – согласился Павел и,посмотрев на чашку с дымящимся кофе,спросил: – А мне кофе?

– Обойдешься. Дефицит контрабандный на тебя тратить. Пока не заслужил. Возьми у меня на столе пирожок с капустой, угости мсье.

– Кормить его еще… – начал было Павел ворчливо.

– Меняйте свой стиль общения с людьми, товарищ Судоплатов, меняйте, – назидательно сказала Эмма и добавила: – И вообще… Он мне нравится. По-моему, интересный дед.

Павел вышел из кабинета Эммы с чашкой кофе, сделал несколько шагов, подумал о том, что империалисту хватит и половины чашки,и сделал большой глоток.Потом посмотрел на пирожок и решил, что если принести полпирожка, то задержанный усомнится, что в СССР побороли голод. Но не мнение какого-то мсье Вогура волновало Павла. Он вспомнил детскую сказку, в которой было «Не садись на пенек, не ешь пирожок». Павел улыбнулся. Эмма все видит.

«Удивительная все-таки женщина»,– подумал он с восхищением и гордостью.

––

После половины чашки довольно паршивого растворимого кофе и пирожка, который, против ожидания, оказался ничуть не менее вкусным, чем круасаны из любимого Гуровым кафе на улице Розье, –после этой нехитрой трапезы обстановка разрядилась. Молодой инспектор, которого, как уже знал Гуров, звали Павел, прекратил задавать одни и те же вопросы. Совсем юный хлыщ, которого звали Василий и роль которого была непонятна, – исчез. Переводчица, которая явно боялась Павла, набралась духу и отпросилась в туалет. Когда они остались одни, Павел весело сказал:

– Ну что, ваше благородие, скоро продолжим, – и посмотрел на часы.

Вообще, Павел часто поглядывал на часы. Гуров понял, что он чего-то или кого-то ждет. Обращение «ваше благородие» Гурову не понравилось. Не понравилось и то, что до этого Павел никак не давал понять, что они знают, кто он такой. Видимо, они не уверены в этом и ждут какого-то подтверждения, догадался Гуров.

Через час после скромной трапезы Гурова в кабинет вошел Воскресенский в сопровождении сотрудника, который, как выяснилось, был начальником Павла и был ранен вчера вечером.Воскресенский не сразу заметил Гурова, сидящего на стуле, и обратился к Павлу:

– Молодой человек, я, конечно, всегда готов оказать помощь сотрудникам ОГПУ, но для чего в этот раз…

Тут он заметил Гурова, сидящего на стуле:

– Мсье Вогур?

– Вы знаете этого человека? – спросил Павел.

Воскресенский посмотрел на Гурова, но взгляд его был направлен мимо него. Заместитель уполномоченного Наркомвнешторга напряженно думал. И Гуров примерно представлял себе, куда направлены его мысли. Конечно, это была ловушка. Двойная. Авторства этого Павла? Или его дамочки? Размышлять об этом было некогда. Воскресенского нужно было спасать. Гуров предвидел подобную ситуацию, и решение о том, что делать, уже принял.

–Не мудрено, что вы меня не узнали, Владимир Григорьевич, – сказал Гуров по-русски. – Это же я, Федор Иванович Гуров, собственной персоной. Сколько лет мы с вами не виделись? Двадцать? Или больше? Бог мой, да с 1905-го столько времени прошло…

Гуров виделся с Воскресенским гораздо позже, в шестнадцатом. Но таким образом он делал тот факт, что Воскресенский не узнал его при первой встрече, более правдоподобным. Конечно, большевики могли уличить его в этой «неточности», но, как рассудил Гуров, вряд ли они смогут отыскать очевидцев той встречи. Она происходила не то чтобы совсем в тайне, но без свидетелей, потому что касалась очень щекотливого дела. Одного из тех дел, которые Гуров решил уладить перед отъездом.

–Больше двадцати лет! – понял Воскресенский и задал вопрос – наивный, однако в данном случае совершено уместный, потому что это первое, что могло прийти в голову человеку, только что узнавшему своего давнего знакомого при таких обстоятельствах. – Почему же вы сразу мне не сказали?

– Зачем? Господин Гуров уже в прошлом. И потом, что бы вам дало это знание? Кстати, как там мои предложения?

– Предложения весьма любопытные. Думаю, нам нужно еще раз встретиться…

Тут Воскресенский, будто только сейчас осознав, где находится, спросил у Павла:

– Я могу поинтересоваться, в связи с чем здесь находится мсье… то есть господин Гуров?

Павел уже понял, что Воскресенский, что называется, «соскочил». Они с этим французом, то есть не французом, разыграли сцену как по нотам. А может быть, и правда… «Жаль, что Эммы здесь нет»,– подумал Павел и начал соображать, что ответить на вопрос Воскресенского. Конечно, задай этот вопрос обычный гражданин, его можно было бы послать, но с товарищем из Наркомвнешторга следовало быть вежливым. Это понимал даже Павел, которому за последние дни уже несколько раз прилеталоот разных людей по поводу его грубого обращения с гражданами.

Но вместо Павла ответил Козельский, который явно хотел дать понять, кто тут старший по должности:

– Мсье Вогур здесь в качестве задержанного,потому что находился в месте, где его пребывание выглядело очень странно. Но мы уверены, что мсье Вогур даст этому факту разумное объяснение, и данное недоразумение разрешится.

– Безусловно, – кивнул Гуров. – Меня самого уже утомило это бесконечное ожидание консула, и я готов все объяснить. Кстати, а где консул?

«Вот же гад»,– подумал Павел и не моргнув глазом солгал:

– Консул уже оповещен и будет здесь в ближайшее время.

Козельский посмотрел на Павла с удивлением, потом быстро взял себя в руки и обратился к Воскресенскому:

– Владимир Григорьевич, пройдемте ко мне в кабинет, запишем ваши показания. Это не займет много времени…

– Да, пойдемте, – ответил Воскресенский повелительно и первым вышел из кабинета.

– Товарищ Судоплатов, я прошу без меня допрос не начинать, – сказал Козельский, выходя, потом перевел взгляд на переводчицу, о существовании которой все забыли,и добавил: – Отпустите товарища, она нам больше не понадобится.

Павел остался с Вогуром-Гуровым наедине. О чем с ним говорить, он не представлял. Старик тоже не делал попыток начать светскую беседу. Он откинулся на стуле, вытянул ноги и закрыл глаза. Так прошло еще полчаса.

Потом дверь кабинета открылась, и вошла целая делегация. Возглавлял ее Козельский. За ним шел Блюмкин. Вид он имел уставший и помятый:от столичного лоска не осталось и следа. Павел решил, что Блюмкин всю ночь искал икону в доме Костяна, а судя по виду, искал еще и во дворе, и в окрестностях. Третьим вошедшим был начальник УГРО Стрельцов.

Стрельцов был единственным, кто поздоровался с задержанным.

– Наслышан о вас, Федор Иванович, – сказал он. – О вас в Харькове до сих пор ходят легенды.

– Надеюсь,это легенды о героических подвигах? – улыбнулся Гуров.

– И о подвигах тоже, – ответил Стрельцов.

– Приступим, – прервал этот обмен любезностями Козельский. –Итак, первый вопрос и главный – что вы делали на месте задержания опасного преступника?

– Я все расскажу, конечно. Но для начала давайте определимся с главным: я не являюсь врагом советской власти, потому что с этой властью мне делить нечего и никаких претензий у меня к ней нет. Я не уходил из Харькова с войсками Деникина, не сотрудничал ни с немцами, ни с УНР… У вас тут царило настоящее веселье, но я, к счастью, узнавал об этом из парижских газет. Вы, я думаю, без труда это проверите. Еще в шестнадцатом я решил, что пора уходить на пенсию. И что провести остаток дней в Париже будет куда приятнее, чем в Харькове.

–Вы были очень предусмотрительны, – заметил Козельский.

–Не то чтобы предусмотрителен. Вряд ли кому-то было ведомо, что случится через год. Просто мой уход на покой совпал с беспокойными временами… И хочу еще раз отметить: я никогда не занимался политикой и вообще старался держаться от нее подальше. Если вы наслышаны обо мне… Кстати, как к вам обращаться? – спросил Гуров у Стрельцова.

–Стрельцов Дмитрий Васильевич, – ответил тот. – Начальник харьковского уголовного розыска. В некотором смысле… ваш преемник.

Гуров улыбнулся.

– Очень приятно… Думаю, если обстоятельства позволят, нам будет о чем поговорить… И, кстати, мое отношение к политике вообще и к большевикам в частности может подтвердить товарищ Артем… Сергеев. Думаю, он стал при советской власти большим человеком.

– Он погиб, – коротко сказал Козельский.

– Жаль, – ответил Гуров. – Выдающийся был молодой человек. Во всяком случае, я помню его молодым человеком… Но продолжим. Итак, оказавшись в Париже еще до первой волны эмиграции, я занимался коммерцией. Это привело меня сюда в качестве коммерческого представителя французской фирмы. Но признаюсь, дело было не только в коммерческом интересе. Я хотел сам увидеть, что сумели построить господа большевики и насколько правдива парижская и эмигрантская пресса, когда описывает ужасы красного террора.

– Ну и как впечатления? – поинтересовался Козельский.

– Ну если террором считать ваше упорное нежелание вызвать французского консула… А что до обстоятельств моего задержания, то, поверьте, будь я на вашем месте, то поступил бы совершенно так же. И, конечно, подсадил бы наседку в камеру… Кстати, как он? Надеюсь, я не нанес существенного вреда здоровью этого советского гражданина? Поверьте, причиной столь печального инцидента стало исключительно его неуважительное поведение.

– С ним все в порядке, – ответил Стрельцов, улыбаясь.

Павел заметил, что Стрельцов смотрит на мсье Вогура с восхищением. Видимо, легенды о Гурове и правда в Харькове ходили. Павел, не будучи харьковчанином, конечно, ничего об этом не знал. Но и без них поведение деда не могло не вызвать, по крайней мере, уважения. Он был так спокоен,говорил так уверенно и связно, что Павел понял: выудить из деда что-то кроме того, что он сам решит рассказать, вряд ли получится.

– Но вернемся к обстоятельствам, приведшим меня в этот кабинет, – продолжил Гуров. – Итак, узнав о моем отъезде в Харьков, ко мне обратилась мадам Теляева, купчиха, эмигрировавшая еще в восемнадцатом. Дама была нрава крутого и, как бы это сказать… невоздержанного во всем. И как иногда бывает, это сочеталось в ней с крайней набожностью, причем набожностью весьма мистического свойства. Она ходила в один и тот же храм, Свято-Пантелеймоновский на Клочковской. Мадам Теляева полагала, что именно это место соединяет ее с Господом. В эмиграции здоровье ее пошатнулось, и она попросила меня привезти икону из этого храма. Любую, но непременно из этого места. По ее мнению, образ позволил бы ей восстановить утраченную мистическую связь с силами, с которыми ей вскоре предстоит встретиться. Она помнила все иконы храма, и привезти ей другой образ было невозможно. Разумеется, за это мне была обещана весьма солидная награда.

На самом деле, мадам Теляева была злобным существом необъятных габаритов с почти гренадерскими усами и никогда не отличалась набожностью. Но опровергнуть историю Гурова она не могла, потому что скончалась буквально за пару дней до его отъезда. Об этом Гуров узнал, разбирая почту у себя в кабинете. Ему пришло письмо от мэтра Бланше, с которым его контора иногда сотрудничала, потому что этот парижский адвокат вел дела многих русских эмигрантов. Мэтр просил Гурова за вознаграждение, обещанное наследниками почившей мадам, обеспечить сохранность ее имущества до формального вступления в наследство. Учитывая, сколько любовников, приживалок и прислуги болталось в ее доме, просьба была вполне обычной и разумной. Впрочем, как подумал тогда Гуров, – возможно,запоздалой. Как бы там ни было, сейчас покойная мадам Теляева пришлась как нельзя кстати. Вряд ли у большевиков были возможности провести тщательную проверку подлинности истории, изложенной Гуровым. Достаточно было того, что эта мадам действительно существовала и уже не могла опровергнуть его рассказ.

– Так почему мне было не помочь соотечественнице?– продолжил Гуров.–Дело казалось мне несложным, и к тому же – я не брал на себя никаких обязательств.

– И вы решили обратиться к старому вору? – спросил Блюмкин, который до того не произнес ни слова.

– А к кому мне было обращаться? Не к вам же, господа? – улыбнулся Гуров. – Да, я обратился к Костяну, с которым был знаком… Да уже лет двадцать, пожалуй, если не больше.Человек это авторитетный, занимался скупкой краденого… Я так понимаю, уже покойный Костян в силу своей… работы знал многих антикваров, коллекционеров. Ну и, кроме того, церковников. Не служителей культа, а воров соответствующей специализации. Впрочем, эта профессия сейчас, вероятно, отошла в прошлое.

– Вы хотели купить краденое? – спросил Козельский.

–Может быть, – пожал плечами Гуров. – Происхождение иконы меня, признаюсь, не особо волновало. Выглядит это некрасиво, согласен. Но с другой стороны, для советской власти эта икона вряд ли представляла какую-то ценность. Все, что советскую власть интересовало в церкви, насколько я знаю, было изъято еще в 1922 году. В общем, моей целью был предмет, имеющий ценность только для умирающей старухи, которая была готова за этот предмет щедро заплатить.

– Ваше отношение к деньгам – тоже часть легенд, – усмехнулся Стрельцов.

– Ну да, я не святой, – согласился Гуров. – Но с другой стороны, вы должны знать, коль скоро слышали обо мне, что есть границы, которые я никогда не переступал.

– Как и когда вы встречались с Костяном? – спросил Павел.

– В первый раз – утром следующего дня после приезда. Я ходил к нему домой. Во второй раз – он приходил в гостиницу. Третий раз был вчера.

– Как вы покидали гостиницу? – снова задал вопрос Павел.

«А молодой человек не промах»,– подумал Гуров. Вопрос действительно был скользкий, но Гуров уже решил, что будет говорить правду там, где только возможно.

– Я хорошо знаком с расположением и устройством гостиницы, в которой остановился. С этим местом у меня связаны воспоминания, которые, как мне кажется, вам будут любопытны. Но давайте об этом позже. Главное – я знал способ, и не один, покинуть это место незаметно.

– Так каким образом? – спросил Павел.

– В первый раз это была дверь черного хода. Во второй– окно ресторанного туалета.

«Второй способ надо будет проверить»,– подумал Павел. Впрочем, в истории, рассказанной мсье, много чего надо было проверять. И самое паскудное – много чего уже проверке не подлежало. Не во Францию же ехать. Единственный человек, который мог что-то рассказать, старый вор, – был мертв. Мертв был и церковный староста, который в этой истории был сбоку припеку, но рассказ Гурова объяснял, зачем к нему ходил Костян. Конечно, он хотел купить для Гурова икону. Зато это никак не объясняло, зачем Костяну надо было убивать старосту. Да еще таким способом, да еще и двух других… Похоже, Гуров ко всему этому не имел отношения. Или имел? Но каким образом? И вообще, во время совершения первых убийств он был в Париже…

Все было запутано. Кроме истории, изложенной Гуровым. Эта история сокрушительной ясностью и логичностью сияла среди дыр вопросов, на которые не было ответов.

– Как вы встречались с Костяном в гостинице? – задал Павел последний вопрос, который его интересовал.

– Все очень просто, – ответил Гуров. – В первую встречу мы договорились о том, что когда у Костяна появятся для меня сведения, он или кто-то из его подручных нарисуетлинию мелом на доме, находящемся напротив окна моего номера. Когда эта линия появилась, мы встретились у черного хода в условленное время. Можете проверить – эта линия наверняка до сих пор там.

– У черного хода? – переспросил Павел.

– Да.У того самого, через который я покинул гостиницу в первый раз, – улыбнулся Гуров и добавил: – И, кстати, этот черный ход оказался закрыт на замок, так что разговаривать нам пришлось через закрытую дверь.

– О чем вы говорили?

–Костян сообщил о том, что встречался с церковным старостой единственного действующего храма, который был и кладовщиком. Кладовщик этот был… скажем так, склонен, поделиться церковным имуществом за определенную мзду, но не был уверен, что у него есть иконы Пантелеймоновского храма, который давно закрыт. Но он пообещал Костяну, что наведет справки по поводу происхождения вверенного ему имущества, и возможно, что–то найдется. Результаты своих изысканий он пообещал сообщить на следующий день, и мы договорились, что встретимся с Костяном вечером. На этот раз я приду к нему. На этом, собственно, история заканчивается. Костян, услышав, что к нему пришли гости вытолкнул меня через потайной ход. Я не думаю, что это был жест благородства. Скорее всего, он хотел убедиться в том, что этот путь отступления свободен. Убедился в том, что нет, и принял бой. Вот теперь точно – все.

– Зачем эти сложности? –спросил Козельский. – С белыми линиями, черными ходами и так далее.

Гуров вздохнул.

– Так, господа или, вернее, товарищи, – начал он. – Я так понимаю, здесь собрались профессионалы, и думаю, не стоит строить из себя наивных курсисток. Конечно, планируя поездку сюда, я навел некоторые справки и узнал о том, что органы ГПУ опекают иностранцев, особенно впервые прибывших в СССР. Через переводчиков, гостиничную обслугу и вообще всех, кто так или иначе с ними пересекается. Я решил, что не стоит беспокоить столь уважаемых представителей советских органов своей скромной персоной.

«Ну и дед!» – подумал Павел восхищенно.

– Ну и коль скоро мы тут профессионалы, –продолжил Гуров, – давайте признаем, что своими действиями я не нарушил никаких советских законов. Задерживать меня у вас нет ни малейших оснований. Я с удовольствием пообщаюсь с вами еще, поверьте. Мне действительно интересно, что здесь происходит. Да и вам, я уверен, моя персона интересна. Поэтому предлагаю отпустить меня в гостиницу. Мне уже не двадцать лет. Я устал. Хочу нормально поесть, принять ванну и поспать. А вечером я жду всех в гостиничном ресторане, где мы плодотворно пообщаемся… И да – можете приставить за мной хвост, но никуда сбегать я не собираюсь, просто потому, что уже незачем. Историю с поиском иконы для мадам Теляевой я для себя считаю законченной.

– Может быть, все же дождемся консула? – предложил Козельский.

– Послушайте, – устало сказал Гуров. – Этот водевиль с консулом даже меня уже утомил. На самом деле – мне он не нужен. Если, разумеется, вы признаете, что никакой угрозы для советской власти я не представляю. Да и вам консул не нужен. Зачем вам вся эта возня? Я так понимаю, его до сих пор не уведомили? Ну и ладно. Мы вполне обойдемся без вмешательства дипломатов.

– Но мы должны записать ваши показания, – заметил Козельский. – Во всех случаях ваша история должна быть запротоколирована.

– Конечно, – кивнул Гуров. – Я понимаю. Так давайте с этим быстрее закончим. Я правда устал.

Павел подумал о том, что Гуров, в сущности, прав – предъявить ему нечего. Задерживать его оснований не было, но и отпускать не хотелось. Историю он изложил правдоподобную. Но было в этой истории одно «но», которое не давало Павлу покоя. Изложи эту историю кто-то другой – в нее вполне можно было поверить. Но верить такому персонажу было нельзя по определению. А если не верить? И что дальше? Павел почувствовал, что дед обыграл их и свел проигрышную для себя ситуацию к патовой. Мат, он, конечно, не поставил – в конце концов, он оставался иностранцем с сомнительным прошлым, задержанным при подозрительных обстоятельствах. Но ситуация была тупиковой. Видимо, об этом же думали и старшие товарищи Павла, которые, судя по их виду, тоже немного растерялись.

Затянувшуюся паузу прервал запыхавшийся дежурный, который, распахнув дверь, выпалил:

– Председатель требует к себе товарищей Козельского, Стрельцова и того, кто задержал иностранца ночью. Злой как черт.

11

Товарищ Балицкий был не просто зол. Он был в ярости. Настолько, что даже описать ее причину у него поначалу не получалось. Мат, изрыгаемый вместе со слюной, постоянно уводил председателя республиканского ГПУ куда-то в сторону. Козельский и Стрельцов спокойно наблюдали за этой истерикой. Видимо, им это было не впервой. Они ждали. Павел смотрел в стол, чтобы не встретиться взглядом с высоким начальником и не стать поводом для очередной тирады. Блюмкин, которого никто не звал, но который пришел вместе со всеми, пялилсяв окно.

Постепенно картина начала вырисовываться. С утра товарищу Балицкому позвонил лично товарищЧичерин, нарком иностранных дел СССР. Этот, по словам Балицкого, «лощеный гомик» отчитал его, как юнца, утверждая, что товарищ Балицкий (по версии председателя – «самый преданный советской власти в Украине товарищ») поставил под угрозу усилия СССР по международному признанию, что граничит с саботажем. Потом позвонил товарищ Менжинский, председатель ОГПУ СССР.

– И этот… – наверняка у Балицкого и для него была заготовлена характеристика, но, покосившись на внешне безучастного Блюмкина, он решил от оценок воздержаться, – стал обвинять меня в нарушении международных соглашений, бубнил что-то про социалистическую законность и прочую…

Дальше следовал набор непечатный выражений, синонимом которых можно было бы с натяжкой избрать слово «чушь».

Причина этой реакции сидела у Павла в кабинете под присмотром дежурного.

Уже выдохшийся Балицкий закончил свои излияния вопросом, который за вычетом нецензурных выражений звучал так:

– Теперь я хочу от вас… которые решили меня подставить, услышать ваши… объяснения, какого… этот… делает у нас?

Козельский молчал. Стрельцов вздохнул и начал докладывать. Тот факт, что задержанный был не только французским гражданином, но и бывшим начальником сыскной части при канцелярии харьковского обер-полицмейстера, вызвал у Балицкого реакцию тихую, но, по мнению Павла, куда более страшную, чем все предыдущие крики. Она могла привести к тому, что самый преданный советской власти в Украине товарищ просто отбросит коньки. Или, как приличествует человеку такого ранга, – даст дуба. Балицкий выкатил глаза, тяжело задышал и выдавил из себя:

– Что?! Да ты понимаешь…

Стрельцов вздохнул и произнес:

– Он дал вполне правдоподобные объяснения своему пребыванию на месте проведения операции по задержанию. Никаких претензий к нам не выдвигал. Именно благодаря своему прошлому он отнесся с полным пониманием к нашим действиям…

– С ним работали? – спросил Балицкий, который, похоже, уже начал брать себя в руки и успокаиваться.

– Нет, – ответил Стрельцов.

Павел понял, что председатель имел в виду применение к задержанному мер физического воздействия.

– Полночи он провел в камере, – сказал Павел. – Утром его напоили кофе и накормили.

– Консула вызывали?

– Нет, – ответил Козельский, который теперь, когда буря стихла, решил подать голос. – Но на присутствии консула он уже не настаивает.

– Не настаивает! – рыкнул председатель. – А что он заговорит, когда окажется там?

– Обстоятельства, при которых он был задержан, снимают с нас всякую ответственность, – ответил Стрельцов. – Так на нашем месте поступила бы полиция любой империалистической страны. Более того, мы в данном случае проявили гуманность и действовали строго по закону.

– По закону… – буркнул Балицкий. – И что дальше?

– У меня есть предложение… – сказал Стрельцов.

– Ну? – председатель окончательно успокоился.

– Господин Гуров имеет опыт в расследовании последовательности убийств, совершенных психопатом. В 1905 году он расследовал дело о трех убийствах на заводе Гельферих-Саде. Кроме того, до революции он считался одним из лучших сыщиков в империи. В Харькове он до сих пор легендарная личность. Поэтому предлагаю его привлечь к расследованию убийств бывших красноармейцев…

Балицкий,как и присутствующие, опешил от этого предложения. Кроме Блюмкина, который, как заметил Павел, только улыбнулся, не отрывая взгляда от окна.

Председатель, похоже, решил пока оставить в стороне вопрос вменяемости Стрельцова и спросил:

– Разве убийства не раскрыты?

– К сожалению, нет, товарищ председатель ГПУ. Утром мои люди провели комплекс мероприятий и установили, что убитый вор во время второго убийства находился на свадьбе одного харьковского блатного. Обычно непьющий Костян иногда срывается. Так вот в тот день он напился так, что завалился спать прямо там, среди всей этой воровской шоблы. Утром подручные доставили его домой отсыпаться.

– И что, показания кодлы воров – это алиби? – спросил Балицкий.

– Не только воров, – ответил Стрельцов спокойно. – Обычно мы оперативно перекрываем подобные мероприятия. Кроме агентурного перекрытия, за домом велось наружное наблюдение с целью установления лиц, находящихся в розыске. Так вот, мои сотрудники…

– Ну и что? – спросил Балицкий хмуро.

Павел понимал, к чему был этот вопрос. Конечно, об этом факте можно было бы забыть и отрапортовать о раскрытии трех убийств. Но даже Павел, который был в этих делах не сведущ, знал, что ответит Стрельцов.

– А что, если произойдет четвертое убийство? Или пятое? Как это будет выглядеть?

Выглядеть это будет нехорошо. С этим трудно было не согласиться. А товарищ Балицкий не любил, когда выглядело нехорошо. Потому что товарищ Балицкий сочетал крутой нрав с классической чиновничьей трусостью. Мнением начальства он не то чтобы дорожил. Он его опасался. Потому что начальство к Балицкому не благоволило. Он, как всегда в таких случаях, посмотрел на портрет Ленина, который висел над дверью, аккурат напротив портрета Сталина, висевшего на противоположной стене. Ильич, по мнению Балицкого, был главным источником всех его бед. Выглядело это парадоксально, но логика в его рассуждениях была. Так называемая «ленинская гвардия» вроде Менжинского или Чичерина не ценила «самого преданного власти» начальника украинского ГПУ, видя в нем туповатого карьериста. Свое пребывание в Украине Балицкий воспринимал как ссылку, да еще ссылку, в которой он находился на виду и где были видны все его просчеты. Себя он видел исключительно в Москве. Кремлевские башни манили его властью, которой он был по-настоящему достоин. В том, что он рано или поздно там окажется, Балицкий не сомневался. Он был уверен, что «ленинской гвардии» скоро придет конец, и если повезет, ему самому доведется «поработать» с этими сволочами. А пока ему нужно просто пересидеть, дождавшись лучших времен, которые, несомненно, скоро наступят. Свои надежды он связывал с Кобой: теперь, фактически уничтожив всякие партийные уклоны во главе с Троцким, тот плотно засел в Кремле.

Балицкий оторвал взгляд от портрета Ленина и спросил:

– Как это – привлечь к расследованию? Ты соображаешь вообще, что говоришь? Гражданин империалистической державы, да еще бывший… Ты вообще спятил, Стрельцов?

– То, что он бывший, как раз и является причиной того, что он может быть нам полезен. А что до иностранного гражданства – мы же привлекаем на стройки народного хозяйства иностранных инженеров…

– Бред какой-то, – устало выдохнул Балицкий.

Но Стрельцов не сдавался.

– Кроме того, инцидент с его задержанием будет забыт, если вы доложите о том, что мсье Гуров привлечен в качестве важного свидетеля и консультанта…

– Бред! – рыкнул Балицкий, но тут подоспела помощь с неожиданной стороны.

– Я согласен с товарищем Стрельцовым, – произнес тихо, но веско Блюмкин.

Балицкий вытаращился на него, а Блюмкин продолжил:

– Лично я этому господину не верю. Говорил он складно, но явно не все. Отпустив его, мы потеряем над ним контроль. А так он будет постоянно у нас на глазах и, возможно, как-то выдаст себя или же выдаст какие-то сведения. Возможно, его миссия как-то связана с задачей, которую мне поставила партия и по причине которой я здесь. А раз мы не можем его задержать… Предлагаю считать привлечение мсье Вогура в качестве консультанта… оперативной комбинацией, проводимой с целью установить истинные причины пребывания этого гражданина в СССР.

–Бреед… – не сдавался Балицкий. – А ты что думаешь? – обратился он к Козельскому.

–Идея, конечно, необычная, – начал тот неопределенно. – Если такое будет предпринято, я настаиваю на том, чтобы у него не было доступа к секретным документам или сведениям, которые представляют собой…

– Само собой, – прервал его Стрельцов. – Само собой, товарищ Козельский.

Боров откинулся на спинку кресла и спросил у Блюмкина:

– Товарищ Блюмкин, могу ли я рассчитывать на вашу помощь в проведении этой… операции? Боюсь, мои люди…

«Ответственности ты боишься»,– подумал Павел. Конечно, Боров хотел разделить ответственность за это решение с высокопоставленным сотрудником центрального аппарата.

– Безусловно, – кивнул Блюмкин.

– Так, – подытожил Балицкий. – Ты, Стрельцов, отвечаешь за все это… головой. Ты понял?

– Так точно, – ответил Стрельцов.

– Ты, Козельский, берешь под личный контроль. Приставь к этому французу… вот этого молодого. Ты его задержал? – обратился он к Павлу.

– Так точно, товарищ…

– Вот ты теперь и расхлебывай.

––

«Что это? Какая-то хитрая игра?» – подумал Гуров, когда Стрельцов попросил оказать им помощь в расследовании трех убийств. Он сразу понял, что отчасти эта весьма нестандартная идея наверняка имеет своей целью держать Гурова при себе с целью… Тут Гуров не знал что и думать. Они рассчитывают выудить из него что-то, имеющее отношение к убийствам? Но он к ним отношения не имел и иметь не мог. О его цели пребывания здесь они не знали и знать не могли. Да и знали бы -и что дальше?

Гуров любил напоминать себе, да и тем, с кем работал, принцип Оккама – «не надо множить сущности без необходимости». Иначе говоря – самое простое объяснение и есть самое правильное. Для человека, который всю жизнь расследовал преступления, принцип вроде не самый подходящий. Но зато он позволял не заблудиться в лесу собственного воображения и предположений. И в конечном итоге все всегда оказывалось просто. Деньги, страх, очень редко – страсть… Довольно ограниченный перечень примитивных мотивов, которые толкали людей на самые, казалось бы, замысловатые поступки. И сейчас самой простой оставалась одна причина– та, которую назвал Стрельцов. Они и правда в тупике. Настолько, что даже попытались навесить эти убийства на Костяна. Тут Гуров поймал себя на мысли, что уже начал рассуждать как следователь, хотя зачем ему это?

– Зачем мне это? – спросил он у Стрельцова.

– Вы же хотели узнать, как тут все изменилось, – ответил он. – Что вы узнаете, сидя в гостинице или бродя по улицам?

–Впечатлений я и так набрался, – возразил Гуров и поморщился. – Увы, не самых приятных… Да и вообще, как я могу помочь? Я приехал в другой город. Не в тот, который знал…

– Да пусть катится, – вмешался Павел. – Что мы перед ним расшаркиваемся?

–Вы, товарищ Судоплатов, сколько убийств раскрыли в своей жизни? – поинтересовался Блюмкин и через несколько секунд добавил: – Это не риторический вопрос был. Сколько?

– Ни одного, – буркнул Павел.

– Так почему вы предлагаете катиться человеку, способному помочь в деле, в котором вы ни бельмеса не смыслите? А в том, что Федор Иванович может, я не сомневаюсь.

Последние слова он адресовал Гурову, которому этот тип категорически не нравился. Но он был ниточкой, способной привести его к иконе. Конечно, товарищи большевики ограничат сыщика в передвижениях, и шансы на то, что он все-таки достигнетцели своей миссии, были мизерными. Но пока он остается здесь, шансы были.

–Молодости всегда свойственна резкость и некоторая… переоценка своих возможностей, так что… – сказал Гуров миролюбиво и, обращаясь к Блюмкину, спросил: – Как вас зовут, к слову сказать?

– Яков Григорьевич, сотрудник центрального аппарата ОГПУ, – представился Блюмкин, не называя фамилии.

–Очень приятно. Я так понимаю, вы здесь старший по званию?

– Видимо, да, – согласился Блюмкин.

– Из чего я могу заключить, что решение об этом принималось на довольно высоком уровне… Ну что ж, господа, вернее – товарищи. Я постараюсь помочь, но чудес от меня не ждите. Во-первых, тут слишком все изменилось, и я не уверен, что смогу сориентироваться в новой реальности. А во-вторых…Чудес в таких делах не бывает, вы уж поверьте.

– Конечно, – согласился Стрельцов.

– И еще один момент,–продолжил Гуров. – Я понимаю, что вы как-то… ограничите меня в передвижениях и контактах. И я вас понимаю, поверьте. Но невозможно раскрывать преступления, не общаясь с людьми и не бывая на месте событий. По бумажкам или рассказам третьих лиц преступления раскрываются только в детективах. Так что потрудитесь как-то… организовать этот процесс. Уж не знаю, как… Это мое условие. Единственное, но необходимое.

– Думаю, мы это устроим, – сказал Козельский. – Товарищ Судоплатов назначен вашим… помощником не время проведения расследования.

Павел поник, поняв, что ему придется выполнять роль мальчика на побегушках и одновременно – соглядатая хитрого деда.

– Не унывайте, Павел,– весело сказал Стрельцов. – Вам, я думаю, будет чему поучиться.

«Сколько учителей сразу нарисовалось. Сначала Блюмкин, потом – Степаненко из УГРО, теперь вот дед этот», – подумал Павел.

– Ну-с, товарищи, давайте подводить итоги, – объявил Гуров. – Сейчас я поеду в гостиницу… Кстати, будьте любезны, организуйте мне извозчика, раз уж я на службе у советских органов… Не сочтите за наглость, я действительно очень устал.

– Хорошо, – кивнул Стрельцов.

– После этого я намерен принять ванну, пообедать и выспаться. К вечеру, я думаю, буду вполне в состоянии приступить к делам. Поэтому прошу к вечеру привезти ко мне в гостиницу материалы этого дела. Все, которые сочтете нужными. Но разумеется, чем больше, тем лучше. Думаю, протоколы допросов свидетелей никакой тайны не составляют, а агентурные сообщения, если они имели место… Изложите на словах, если сочтете их стоящими внимания. Тут я полагаюсь на вас, – Гуров посмотрел на Стрельцова и продолжил: – Я за ночь ознакомлюсь с материалами. Я вообще люблю работать по ночам. А завтра утром жду у себя в гостинице заинтересованных лиц. Думаю, к утру у меня появятся вопросы… Много вопросов.

Павел обратил внимание на то, что как-то незаметно, буквально за несколько минут, в кабинете стал главным не старший по званию Блюмкин, не начальник УГРО Стрельцов и уж тем более не скромный уполномоченный Судоплатов, а весьма сомнительный старик. Павел посмотрел на старших товарищей, которые то ли не обратили на это внимания, то ли сочли это правильным, и хмуро обратился к Гурову:

– Пойдемте, оформим ваши показания, а потом я найду для вас извозчика.

– Благодарю вас, молодой человек. И вот еще что… Чуть было не запамятовал. Верните мне, пожалуйста, мою трость, – сказал вконец обнаглевший старикан.

12

Остаток дня Павел провел в УГРО, выбирая для Гурова документы из трех уголовных дел. До сих пор они не были объединены в одно, но, видимо,причинакрылась в том, что на эти формальности просто не хватило времени. Не было времени и на изготовление фотокопий, поэтому Павлу пришлось расшивать дела, извлекать из них бумаги, подшивать в новое дело и составлять подробную опись. Решили, что под ней будут стоять подписи и Стрельцова, и Козельского, чтобы бумаги, которые уйдут для ознакомления Гурову, прошли двойной фильтр. Первым фильтром был Павел, который отбирал документы, имевшие отношение к делу, и оставлял в худеющих папках ненужное. Это были справки о проверках по учетам, заключения экспертов, ничего не добавляющие к общей картине, характеристики, набитые общими словами, и прочий бумажный мусор, которым обрастает любое расследование.

В этом ему помогал Степаненко. Узнав о том, кого они задержали, он заметно повеселел. На вопрос Павла, почему он сразу не узнал в задержанном своего бывшего начальника,тот ответил, что начальник сыскной части при канцелярии харьковского обер-полицмейстера всегда ходил гладко выбритым и никакой бородки не носил. И вообще, было темно. Да и 12 лет прошло. «Ну да, ну да»,– ответил Павел, давая понять, что словам Степаненко верит не особо, но тему развивать не стал, погрузившись в работу.

Зато Степаненко, мужик обычно не многословный, то и дело пускался в воспоминания о «старых добрых временах». Павел, занятый бумагами, слушал невнимательно, но постепенно в его голове стал проявляться образ начальника сыскной части, рисуемый бывшим подчиненным.

Образ этот был далек от идеала. Ибо господин Гуров бывал нечист на руку и не гнушался рукоприкладством. С другой стороны, своеобразный кодекс чести не позволял ему заниматься мздоимством в некоторых делах. Откупиться от могущественного начальника сыскной части не имели ни малейших шансов убийцы, насильники, а также люди, преступления которых он считал особо омерзительными. Например, если жертвами так или иначе становились дети либо беспомощные старики. В этих случаях к приговору суда иногда прилагались переломанные ребра и прочие осязаемые следы общения подследственных с начальником сыскной части.

При этом Гуров считался непревзойденным мастером в раскрытии сложных дел, обладая, как объяснил Павлу разговорившийся Степаненко, неким «особым взглядом».

– Мы все видели то, что видел он, и знали то, о чем он знал. Но он мог посмотреть на ситуацию по-другому и сложить части мозаики в совершенно другую картинку. Не всегда он бил в точку, но это очень помогало. У него на столе фиговина такая лежала, деревянная. Он нам ее постоянно показывал. Если с одной стороны на нее смотреть – круг, с другой – квадрат, с третьей – треугольник. Мы, молодые, пялились на нее и силились как-то по-другому на вещи смотреть, но у нас, конечно, так не получалось. Помню, подрезали одного приказчика во время большой драки, когда владельцы конки сцепились с «бельгийцами», так их у нас называли, которые трамвай электрический делали. В 1909 году дело было. Казалось, все ясно – оказался человек не в том месте не в то время. Но все не так просто было, и мы все, балбесы, видели, что не так, но списали на случайности, а оказалось…

Таких побасенок Степаненко рассказал много, и Павел поймал себя на мысли, что слушать его интереснее, чем копаться в бумажках.

– Давайте потом, что ли, вечер воспоминаний устроим, – предложил Павел. – Все это, конечно, интересно… Тем более, вы сможете сами поговорить с легендарным начальником сыскной части. Пойдемте к нему сегодня. Мне эту кипу бумаг ему волочь еще…

– Нет, – ответил Степаненко с сожалением. – Дела у меня сегодня. Я завтра утром. Меня Стрельцов в группу включил по расследованию.

– Давай я с тобой схожу, – услышал Павел голос Эммы за спиной.

–Зачем это? – сказал он, оборачиваясь. – Хотя… Вы, мадам, похоже, старичку понравились, да и он вам тоже.

–Воот, – протянула Эмма. – Может, я замуж за него выйду. Брошу все и укачу в Париж.

– Я тебе укачу, – сказал Павел хмуро. И понял, что пререкаться с Эммой бесполезно. Как обычно. – Ладно… –промычал он, снова погружаясь в бумаги. – Мне только с этим надо еще к Козельскому и Стрельцову попасть. Потом пойдем.

– Поедем, – уточнила Эмма. – Прокатите даму на извозчике, молодой человек? Буду привыкать к парижскому шику.

––

– Мадам, не ожидал вас увидеть, но рад несказанно… – начал Гуров, целуя протянутую Эммой руку, когда они вошли в гостиничный номер.

– Вот, ловите господин бывший начальник сыскной части, – сказал Павел недовольно, бросая на стол толстую пачку бумаг.

–«Бывший» – как–то плохо звучит, жалко. Да и какой я здесь господин? – сказал Гуров весело, обратившись к Павлу. – Называйте меня уже тогда по имени отчеству: Федор Иванович – куда проще и без лишних коннотаций. Договорились?

Что такое «коннотация», Павел не знал, но спрашивать, естественно, не решился. Он только кивнул и сказал:

– Ну, мы пойдем, – и добавил: – Федор Иванович.

Эмма посмотрела на него удивленно. Она, конечно, была настроена на светскую беседу и уходить явно не собиралась.

– Молодые люди, – сказал Гуров. – Сегодня я обещал вашему начальству ресторан, но раз они не пришли, то почему бы нам не поужинать вместе? Я угощаю. Идемте.

Эмме эта идея, конечно, понравилась, Павлу –нет, но никаких возражений он сходу не придумал.

Когда мсье Вогур обратился к официанту на чистом русском языке, тот опешил, но быстро взял себя в руки. Услышав русскую речь от молодых людей, которые пришли с мсье, он проговорил хмуро:

– Обслуживаем только иностранцев. Придется покинуть…

– Я не понял, любезный, – возмутился Гуров. – Молодые люди – мои гости, и вообще, с чего это вдруг…

Официант краем глаза заметил, что от входа к нему несется портье с вытаращенными глазами.

– Прошу извинить, товарищи. Недоразумение… – залепетал он и сказал официанту: – Прими заказ.

Павел усмехнулся. Это был тот самый портье, с которым он виделся здесь несколько дней назад и которого пришлось приводить в чувство ударом в солнечное сплетение. Портье, конечно, Павла узнал и теперь перепугано на него косился. Гуров обратил на это внимание и подумал о том, что, возможно, замок на двери черного хода не был случайностью.

– Товарищи из органов, – тихо объяснил портье официанту.

– А если бы не из органов? – поинтересовалась Эмма, услышав шепот портье.

–У нас инструкции, – залепетал портье.

–Странная как для советской власти дискриминация, – заметил Гуров. – Если бы где-то отказались обслуживать представителей империалистических держав, это еще было бы понятно. А так… В чем тут логика, молодые люди, может быть, объясните?

Павел посмотрел на Эмму. Он чувствовал, что объяснение этому есть, но сформулировать его не мог. Эмма, конечно, не подкачала.

– Советская власть стремиться создать для прибывающих иностранцев максимально комфортные условия. Вы представляете, что бы здесь творилось, если бы пускали кого попало?

– Кого попало? – с сомнением покачал головой Гуров. – Государство… стесняется собственных граждан?

– Нет… – сказала Эмма и задумалась. – Может быть, дело в том, что молодое советское государство хочет произвести наилучшее впечатление.

– Понимаю, – кивнул Гуров. – Видимо, это часть идеологической борьбы…

– Можно и так сказать, наверное, – ответила Эмма и посмотрел на официанта, который стоял столбом, зажав в руке папки с меню и не решаясь вмешаться.

– Давайте посмотрим, что у вас тут есть, – сказала Эмма официанту великодушно, и он с облегчением раздал всем меню.

Когда заказ был сделан, Гуров с Павлом закурили, а Эмма спросила:

– Ну и как вам здесь? Многое изменилось?

– Я мало видел, – ответил Гуров. – Впрочем, первые впечатления, конечно, есть, но боюсь, мой ответ вас разочарует. На мой взгляд, изменилось мало что…

– А чего вы ожидали? – спросил Павел.

– Не знаю, – честно ответил Гуров.–Не знаю, как объяснить. Глупо, наверное, но чего-то кардинально другого. Может быть, того, что солнце будет всходить на западе. Чего-то в этом роде. А увидел… Харьков как Харьков. Людей и машин на улицах чуть больше, другие вывески, другие деньги… Наверное, посети я любой другой город после двенадцатилетнего перерыва, – заметил бы ровно такие же перемены… Впрочем – вот, диалог с официантом, который был несколько минут назад, о переменах все же свидетельствует. Но точно не о радикальных.

–Это только на первый взгляд, – с горячностью сказала Эмма. – За десять лет было сделано много чего…

– Ну да, конечно. Я уже слышал об успехах советской власти от товарища Воскресенского. Да и газеты я умею читать, отделяя зерна от плевел пропагандисткой чепухи. Борьба с безграмотностью, рост производства, выработка электроэнергии… Но разве этого нельзя было достичь не революционным, а эволюционным, так сказать, путем? Не велика ли цена вопроса? Борьба с безграмотностью стоила такого количества жизней?

– Не мы начали Гражданскую, – заметил Павел.

– Это первое,– подхватила Эмма, – и второе:дело же не в безграмотности и выплавке стали на душу населения. Тут строится новое общество. Которого не было раньше.

– Новое? –скептически переспросил Гуров. – Чтобы построить новое общество, нужны новые люди. Где вы их возьмете?

– Воспитаем, – заявила Эмма решительно.

– Воспитаете как? Что вы вложите в их головы? – усмехнулся Гуров. – Марксизм? Ваш Маркс довольно скучный малый. Бухгалтер с претензией на философию. Его рассуждения о прибавочной стоимости и процессе пошива сюртуков на фабрике, конечно, весьма остроумны. Но выстраивать из этого мировоззренческую концепцию… Какую? О ненависти к буржуазии?

– Вы читали Маркса? – спросил Павел.

– Читал, конечно, – ответил Гуров. – Интересно, согласитесь, ознакомиться с тем, во что вляпалось отечество.

Эмма многозначительно посмотрела на Павла. Сам он Маркса не читал. Пробовал, но скис на первой же странице. А там их были сотни.

–Да причем здесь буржуазия?–сказала Эмма.– Речь идет о социальной справедливости. Общество должно быть справедливым.

– А, прекратите, – махнул рукой Гуров. – Что такое справедливость? И тем более – социальная? Уничтожить всех богатых и раздать все бедным? Боюсь, на всех бедных не хватит. Уравнять всех? Но это технически невозможно. Да и стимул работать пропадет… Конечно, до определенного предела вашауравниловка работает. Но это против человеческой природы, которую не под силу переделать ни Марксу, ни Ленину, ни вообще кому-нибудь. Это утопия. Красивая, но утопия.

– Христианство тоже считалось утопией, – сказала Эмма, и Павел посмотрел на нее с удивлением. Такого аргумента от члена ВКП(б) он не ожидал.

– Э нет… – протянул Гуров. – Христианство – это про другое. Христианство – это, прежде всего, нравственный закон. Закон, понимаете. Людям нужен закон. Это я вам как бывший страж закона говорю, – Гуров усмехнулся и продолжил: – Десять заповедей, Яса Чингисхана, да хоть уложение о наказаниях… Все это фундамент, без которого любая конструкция оказывается построенной на песке. Какой закон предлагаете вы, позвольте полюбопытствовать?

–Справедливость, – повторила Эмма.– Справедливость не в узком смысле. Это не вульгарное «всем поровну», как вы полагаете. Социалистическая справедливость – это равенство прав, отсутствие эксплуатации человека человеком.

– Хорошо, – согласился Гуров. – По крайней мере, в части равенства перед законом – прекрасная идея,с которой я охотно соглашусь. А вот насчет эксплуатации… Вам не кажется, что,исключив частную собственность на средства производства, вы сделали эксплуататором государство?

– Государство рабочих и крестьян! – вмешался Павел, которому не нравились эти контрреволюционные разговоры.Не нравился ему и спор, в котором он не мог участвовать, оставив на передовой идеологического фронта Эмму.Она, впрочем, пока держалась молодцом.

– Рабочих? – переспросил Гуров. – Среди членов советского правительства что-то рабочих немного. И крестьян – тоже.

– В СССР всеобщее избирательное право, – сказала Эмма, – и каждый может…

– Избирательное право? – улыбнулся Гуров. – Тогда потрудитесь объяснить, как харьковский рабочий принимал участие в избрании генерального секретаря партии?

Павел посмотрел по сторонам и убедился в том, что их никто не слушает. Разговор приобретал нехороший оттенок. Про Маркса – это все теоретизирования были. Но тут речь пошла об уже вполне конкретных товарищах. Но Эмму, похоже, это ничуть не волновало.

– Секретарь избирается центральным комитетом, – парировала она спокойно, –который в свою очередь избирается съездом партии, куда делегатов выбирают низовые партийные организации…

– Партийные, – сказал Гуров. – Подчеркну – партийные. Ваша ВКП(б) стала отдельным классом. Не находите?

– Это класс лучших, – отрезал Павел.

– Ну да, ну да… – сказал Гуров иронично. – Дворяне тоже считали себя лучшими. До того – бояре… До того – какие-нибудь жрецы… И, кстати, как тогда быть с вашим всеобщим равенством? Если коммунисты и беспартийные уже не равны в правах по определению?

Павел решил, что бастион Эммы сейчас вот-вот рухнет. Но не тут-то было.

–Коммунисты – это не класс. Потому что членство в партии не передается по праву рождения. Оно зарабатывается и требует от члена партии определенных качеств. Поэтому ВКП(б) можно назвать элитой, но не в старом привычном понимании. Членом партии может быть рабочий, об избирательных правах которого вы так переживаете, директор завода, военный офицер или учитель. И не только может быть:так и есть. Так что никаких социальных привилегий членство в партии не дает. Более того, оно накладывает определенные ограничения. Есть партийный контроль, например. Партия следит за своими членами, требуя от них образцового поведения… И еще по поводу привилегий. Вы уже познакомились с некоторыми товарищами. Вы сможете определить, кто из них член партии, а кто нет? Попробуете?

Гуров с готовностью принял игру.

– Давайте! – сказал он, рассмеявшись. –С кого начнем?

– Товарищ Воскресенский.

– Так… Дайте подумать… Мы были знакомы до революции… Идеи его были близки к социалистическим… Сейчас он занимает высокий пост. Я думаю – да.

– Совершенно верно, – сказала Эмма.

Гуров довольно улыбнулся. Павел тоже улыбнулся, понимая, что Гурова сейчас ждет серия сокрушительных ударов.

– Товарищ Козельский?

– Это ваш начальник, Павел? Тот, который так и не потрудился представиться?

– Да, он.

– Начальник отдела в ОГПУ, которое борется с контрреволюцией… Конечно – да.

– А вот и нет, – рассмеялась Эмма, видя, как удивился Гуров. – Представьте себе – нет. Идем дальше. Товарищ Стрельцов, начальник уголовного розыска?

– Нет? – неуверенно предположил Гуров.

– Как раз – да, – ответила Эмма.

– Ну а вы? – спросил Гуров.

– Я – да, член партии. А вот Павел Анатольевич – пока только кандидат.

–Мдаа… – протянул Гуров. – Похоже, знаток новой реальности из меня не очень. И вы хотите, чтобы я помог вам с раскрытием преступлений? – он театрально понурил голову.

– Думаю, у вас как раз получится. Потому что преступления – это пережиток буржуазного прошлого.

– Как и я, – заключил Гуров. – Я ведь тоже пережиток.

– О нет… – рассмеялась Эмма. – Мы сделаем из вас если не члена партии, то человека, сочувствующего советской власти.

– Это вряд ли, – заметил Павел, разливая водку по стаканам. Он обратил внимание на то, что графин с водкой был теплым, зато стаканы – ледяными. «Заведено, что ли, так у буржуев»,– подумал он и, решив, что Эмма к этому империалисту слишком прониклась, выпалил: – Вы, Федор Иванович, советскую власть не любите.

– Не люблю, – согласился Гуров. – Но меня в ваших глазах должно извинять то, что и царскую власть я не любил. Поверьте, молодые люди, я был по долгу службы знаком с такими ее проявлениями, что будь я человеком другого склада – точно подался бы в революционеры. Временное правительство я не застал, но судя по тому, что мне известно, – и оно моей любви не заслуживало.

– Так вы анархист? – рассмеялась Эмма.

– О нет, мадам. Я не анархист. Как по мне, любая власть лучше любого безвластия, которое всегда хаос и произвол. Но власть – продукт человеческий, а о человечестве в целом я не высокого мнения. Так что можете записать меня не вовраги советской власти, а скорее – в скептики. Или, если угодно, – в старые ворчуны… А вообще, давайте-ка заканчивать с политикой,– Гуров поднял рюмку. –Лучше выпьем за успех нашего сотрудничества. Потом у меня будет к вам масса вопросов. А у вас, я думаю, ко мне. Только сразу предупреждаю, мадам, на вопрос «А что носят?» я вряд ли смогу ответить, потому что не в состоянии это сформулировать.

13

На следующее утро в номер Гурова постучались.После его «Войдите» в комнату вошли четыре человека. Это были Павел, Козельский, Стрельцов и Степаненко. Последний со словами «Не признал сразу, Федор Иванович!» бросился к Гурову. Они обнялись. Павел поморщился.Ему показалось, что Степаненко слегка переиграл.

– Пожалуй, самый толковый мой сотрудник, – сказал Стрельцов. – И за это,полагаю, поблагодарить следует вас.

– О нет.Боюсь, наставник из меня был так себе, – скромно ответствовал Гуров и, когда все расселись, начал: –Я ознакомился с материалами, которые вы предоставили. Было непросто, потому что я все же далек от нынешней реальности. Я предупреждал, что с этим могут быть проблемы. Например, некоторые аббревиатуры ставили меня в тупик. Впрочем, большинство из них были понятны из контекста. РККА, например, – это армия, я так понимаю.

– Рабоче-крестьянская красная армия, – сказал Стрельцов.

– Ну вот, первая загадка разрешена, – улыбнулся Гуров и продолжил:–Прежде всего, хочу сказать, что работа проведена хорошая. Я не упустил бы возможности побрюзжать, но не нашел существенных пробелов в расследовании.

– Но и результатов тоже существенных нет, – заметил Козельский.

– Думаю, в этом нет вины людей, проводивших расследование, потому что… Но – обо всем по порядку. Итак, имеем два существенных факта. Первый – все жертвы служили в одномполку. Второй– скальпирование. Первый факт, я так понимаю, вы отработать не успели, – обратился Гуров к Стрельцову. – До появления третьей жертвы это могло быть совпадением. А что делать с фактом скальпирования, вы просто не знали. И обратились к специалистам. Ты, Роман, разговаривал с психиатром, судя по рапорту?

– Да, – ответил Степаненко. – Но что толку? Ничего внятного он не сказал. Вы же читали…

– Читал… Ну да ладно. Собственно, расследование застопорилось по одной причине – вы не знали, как увязать службу в конкретном армейском соединении и скальпирование. А эта связь есть.

– Связь? – удивился Козельский.

– Да,–кивнул Гуров. – В 1924 году в парижской эмигрантской газете, которая называлась то ли «Православная жизнь», то ли «Жизнь и православие», что-то в этом роде, точного названия я не помню,–вышла статья о зверствах большевиков. Эмигрантская пресса, как вы понимаете, подобными публикациями переполнена. Я бы не обратил на нее внимания, если бы речь не шла о событиях, произошедших в декабре 1918 года под Харьковом,вСпасовом скиту. Я там бывал в связи… Но это неважно. Важно, что там говорилось об убийстве более сотни монахов и десятка офицеров, которые находились в монастырской больнице на лечении. Жестокость, с которой это было сделано, была описана как запредельная, но главное – там подчеркивалось, что красноармейцыпрактиковали скальпирование жертв. В частности, так был умерщвлен архимандрит монастыря. Имени его я не помню…

– А при чем здесь полк? – спросил Козельский скептически.

– Конечно, номера соединения я не запомнил, зато запомнил имя командира, который, кстати, принимал во всем этом непосредственное участие. Фамилия легко запоминается. Это был некто Дыбенко. Почему-то в статье было сказано «матрос», но, я так понимаю, матрос, командующий полком, для РККА – вполне нормальное явление. Эту же фамилию я увидел в бумагах, которые вы предоставили. Одна из жертв в автобиографии указала фамилию своего командира, видимо, желая подчеркнуть героичность своего боевого прошлого.

– Все это белогвардейская пропаганда, – резко сказал Павел, и Козельский его поддержал:

– И это ваша… связь? Пропагандистская чушь, напечатанная в эмигрантской газетенке? – усмехнулся он.

– Ну, во–первых, случай этот был описан и в книге «Очерки русской смуты» генерала Деникина…

– Деникина! – фыркнул Козельский. – Вообще отлично.

– Я понимаю ваш скепсис, товарищ Козельский. Но вот в чем штука: оба эти источника не дублируют друг друга, а скорее дополняют. Общие моменты типа протыкания штыками икон, оправления естественных надобностей в алтаре и прочие художества присутствуют в обоих источниках. Но будь это пропагандисткой выдумкой, думаю, самые кошмарные подробности упоминались бы и там, и там. Кроме того, такие… деяния красноармейцев вряд ли могло породить даже самое изощренное воображение. Ну и потом – у вас есть какое-то другое объяснение связи скальпирования и… – Гуров посмотрел в свои записи, –7-го Сумского стрелкового полка 2-й Украинской дивизии?

– Так это – месть? – спросил Стрельцов. – Вы думаете, кто-то мстит?

– Возможно, – ответил Гуров. – Во всяком случае, у нас есть факт, который собирает воедино и сослуживцев, и скальпирование.

– Факт? – снова усомнился Козельский. – Это еще не факт. И вообще, как мы с этим пойдем к начальству? Кто-то мстит красноармейцам за.. зверства, которые недостойны…

– Мне вполне понятно ваше нежелание очернять героических бойцов Красной армии, – прервал его Гуров. – Но давайте посмотрим на ситуацию с другой стороны. Пусть фактом будет обнародование этой информации в эмигрантских источниках. Правда это или нет –в данном случае, на самом деле, вопрос уже десятый.

– То есть кто-то мог прочесть об этом и начать мстить? – спросил Козельский.

–Чушь, – возразил Стрельцов. – Прочесть где? Советские газеты об этом не писали. Эмигрантской прессы здесь нет, с мемуарами господина Деникина ознакомиться невозможно. И потом, подозреваю, что это не единственное, за что можно мстить, начитавшись подобной литературы. Почему именно эти события? Почему именно сейчас?

– Послушайте, мы сейчас говорим о, так сказать, официальной версии. Или вам, товарищи, впервой докладывать начальству только одну сторону дела? – сказал Гуров, усмехнувшись.

– Как бы там ни было, рано или поздно нам придется начать копаться в событиях десятилетней давности, – сказал Стрельцов.

– Придется, – согласился Гуров. – Но для начала, думаю, целесообразно пойти от жертв. В том числе – возможных. Для этого возвращаться на десять лет назад не нужно. Нам необходимо получить список бойцов 7-го Сумского стрелкового полка и каким-то образом выбрать из них живущих в Харькове. Это возможно? – спросил он у Стрельцова.

– Выбрать можно. Для этого нужно сравнить список с данными адресного стола. Другого варианта я не вижу. Но дело муторное. Придется проверить несколько сотен людей. Таким образом мы установим несколько десятков человек. Каждого нужно будет опросить… Это большой объем работы. Мы уже думали об этом, когда узнали о месте службы третьей жертвы.

– Эту работу придется провести, – сказал Гуров. – И, кстати, один человек из этого списка у нас уже есть. Дыбенко. Правда, он не в Харькове. Но он может хоть как-то пролить свет на эти события. Возможно, вспомнить конкретных красноармейцев, которые…

– Это нереально, – сказал Козельский. – Товарищ Дыбенко занимает ответственный пост в РККА. Кажется, занимается снабжением или что-то в этом роде. В любом случае санкцию на допрос товарища такого уровня нужно получать, видимо, в ЦК, не меньше.

– Вот оно – равенство перед законом, – усмехнулся Гуров и посмотрел на Павла, вспоминая вчерашнюю дискуссию.

– А, прекратите, – махнул рукой Стрельцов. – Партия защищает своих лучших людей. Это может нравиться или нет…И потом – даже если бы его допросили? Десять лет прошло после тех событий. Даже захоти он вспомнить, а он не захочет, вряд ли это чем-то поможет.

– Да не было никаких событий, – заявил Козельский. – Нам об этом ничего неизвестно…

– Ну да, не было, – хмыкнул Стрельцов. И спросил: – А что мы будем делать с однополчанами покойных, даже если их установим? Охрану к каждому не приставишь. Зачем они нам?

– Предлагаю исходить из того, что событие это было. Я понимаю, что это не нравится товарищу Козельскому, но все же давайте возьмем данную версию как рабочую. И кто-то был свидетелем этого события. Тот, кто выжил. Указать на него нам могут только другие выжившие. Разумеется, это красноармейцы.

– Этот выживший и будет нашим убийцей? – спросил Павел.

– Это наиболее вероятно, – ответил Гуров. – Понимаете, в чем дело, молодой человек. Для того чтобы решиться на подобное, нужно испытать душевную травму, которую вряд ли можно получить, прочтя статью в газете. Я вот прочел, например, и на меня это произвело впечатление, конечно. Настолько, что я даже запомнил… Но снимать скальпы с виновных у меня желания не возникло.

– А присутствуй вы лично? – спросил Стрельцов.

– Не знаю, – сказал Гуров. – Сам я себя считаю человеком хладнокровным и не склонным к душевным потрясениям. Но психика – штука тонкая. Равновесие, которое делает нас, назовем это так, «нормальными людьми», может быть легко нарушено. Нужен только толчок. И мы, учитывая обстоятельства, можем предположить с большой степенью вероятности, что это был за толчок.

– Но почему именно сейчас, спустя десять лет? – спросил Стрельцов.

– На то может быть много причин. Например, наш убийца не мог осуществить свои планы потому, что, например, находился где-то не здесь. Например, был в тюрьме. Кстати, вот еще одна линия – надо проверить всех, кто селсразу после, в период с 18-го до 20-го года, и освободился, например, за год до первого убийства.

– Проверить можно, Федор Иванович, – сказал Степаненко. – Но это вряд ли. Человек, который отгреб такой срок в Гражданскую или позже… Это же как должно дело было повернуться, чтобы…

– Чтобы его не расстреляли? – догадался Гуров. – Советская власть не склонна была раздавать большие сроки, предпочитая решать проблему раз и навсегда. Я правильно понимаю?

– Правильно, – ответил Козельский. – Но попрошу учесть, что тогда время было такое, да и белое движение не миндальничало.

– Да, я все понимаю. Вернее, видите, не все понимаю, – улыбнулся Гуров. – Все же мое длительное отсутствие сказывается.

–Ну хорошо, список личного состава из архива РККА мы получим. Запрос сделаем сегодня же, чтобы он ушел с вечерней почтой. Но не факт, что на это уйдет меньше недели. Даже с нашей пометкой «срочно», – с сомнением сказал Стрельцов.

– Запрос сделаем мы, по нашей линии, – предложил Козельский. – За подписью товарища Балицкого как председателя республиканского ГПУ. Учитывая обстоятельства, он подпишет. Думаю, так будет быстрее.

– Прекрасно, когда в расследовании задействовано несколько служб, тем более – таких влиятельных, – сказал Гуров, наливая себе воду из графина в стакан.Сделав глоток, он сказал:–Итак, запрос, проверка красноармейцев-харьковчан 7-го Сумского стрелкового полка. До этого времени предлагаю сосредоточиться на жертвах. На тех, что есть, а не на будущих. Сейчас, когда мы знаем о факте, связывающем скальпирование и службу под руководством товарища Дыбенко, мы можем взглянуть на последние дни их жизни под новым углом. Как я понял, получить список личного состава означенного подразделения для обычного гражданина, не имеющего доступа к телу товарища Балицкого, довольно сложно. Но убийца знал о том, кем они были в прошлом. Вопрос – как? Они вряд ли скрывали службу в конкретном подразделении Красной армии, но и вряд ли говорили об этом каждому встречному.

– Все просто:он их узнал, – сказал Павел.

– Да, это самое простое объяснение. И как это обычно бывает, по причине простоты это объяснение – самое правильное. Замечу, узнал спустя десять лет, что снова возвращает нас к версии непосредственного свидетеля событий. Как узнал? Где?

– Это нереально установить, – заметил Стрельцов. – Мы не можем восстановить каждый их шаг, начиная от посещения пивной и заканчивая прогулкой по улице. И не можем уставить всех, с кем они, например, разговаривали.

– Нет, не можем, – согласился Гуров. – Но в деле есть интересные детали. Первая жертва была убита у себя дома. Следов взлома не обнаружено, как и следов борьбы. То есть, возможно, он сам впустил убийцу и был знаком с ним. Да, это мог быть случайный знакомый, учитывая образ жизни покойного. Но все же – знакомый. По крайней мере, он знал, где живет этот… – Гуров посмотрел в свои записи, – Семен Серебряков. И убийца знал, что Семен будет один, потому что его сожительница уехала к родителям в деревню. То есть это было не совсем уж шапочное знакомство.

– Да, мы, конечно, обратили на это внимание, – кивнул Стрельцов. – Но ничего не нашли. Гражданин этот вел весьма сумбурный образ жизни. Случайные знакомые крутились десятками – собутыльники, подельники, наводчики, скупщики краденого… Как убийца узнал, что Серебряков будет один? Да мог просто спросить. Набиться в гости под предлогом выпить или что-то обсудить… Да этому может быть тысяча объяснений. Тупик.

– Я видел, что вы это отработали, – кивнул Гуров на стопку бумаг на столе. – Но вы же не знали, что искать. Вернее – кого. Это должен быть кто-то, кто мог быть свидетелем событий вСпасовомскиту. Думаю, теперь нужно отработать все связи этого Серебрякова. Особенно тех, кто появился рядом с ним недавно. Буквально всех, включая, например, продавца в лавке, где он покупал продукты. Понимаете? Нужны любые связи, причем не только из криминального мира.

– Хорошо, – ответил Стрельцов. – Роман, займешься.

– Думаю, сожительница поможет, – ответил Степаненко. – С нее начну. Составим список, будем отрабатывать.

– А я займусь его, так сказать, криминальной деятельностью, – сказал Гуров.

– Вы? – удивился Блюмкин. – Как?

– По моим сведениям, в городе еще живет вор, некто Жмыря. Знаете такого?

– Конечно,– ответил Стрельцов. – Жмыркин Владимир Олегович 1865 года рождения. Жив еще, старая сволочь.

– Вы, конечно, знаете его адрес?

– Разумеется. Помню на память. Но вряд ли он будет с вами разговаривать. Старик стал совсем невыносим, ушел в полный отказ.

– Это с вами… – улыбнулся Гуров. – Мне он, можно сказать, должен… По старым делам. Так что мы с товарищем Судоплатовым к нему сегодня наведаемся.

О том, что Жмыря жив, Гуров узнал от гопника, который повстречался ему на второй день после приезда в Харьков. Где живет Жмыря, гопник не знал, но сказал, что тот в городе. Это была невелика потеря: Костян для задуманного Гуровым подходил куда больше. Потому что был если не более умным, то, по крайней мере, более хитрым и жадным. Жмыря же слыл вором с принципами. Его принципы не допускали никакого сотрудничества с полицией даже в ущерб собственным интересам. За это его уважали,и не только воры. Когда Жмыря получил шесть лет каторги только потому, что отказался выдать краденое, в общем-то – копеечное, Гуров очень удивился, но потом понял, что у этого человека есть принципы. Пусть и весьма извращенные, но неуклонное следование им не могло не вызывать уважения.

Перед отъездом Гуров совершил поступок, которым не гордился, но считал его необходимым. Он слил Жмыре нескольких воров, которые были полицейскими информаторами и поэтому ловко выскальзывали из рук полиции. Двое из них были информаторами охранки. Конечно, Гуров сообщил не обо всех полицейских агентах, но о тех, про кого доподлинно знал: они были насильниками и убийцами. Гуров решил, что раз законы Российской империи до них добраться не могут, пусть вступят в действие другие законы. В том, что так случится, Гуров не сомневался: Жмыря в среде воров пользовался огромным авторитетом и часто выступал в роли судьи последней инстанции. Конечно, Гуров пришел к Жмыре не просто с перечнем кличек, а с фактами. Так что «расследованию», которое наверняка провели подручные Жмыри, было на что опереться. И приговоры наверняка были приведены в исполнение.

–Как хорошо господин начальник сыскной части раздал всем поручения, – усмехнулся Козельский.

– Я еще не все поручения раздал, – ничуть не смутившись, ответил Гуров. –Я предлагаю вам заняться вашей же версией. Она менее вероятна, но вполне рабочая. Мы не можем ее отбрасывать.

– Моей версией? – удивился Козельский.

– Да, да, вашей версией, – кивнул Гуров. – Вы же предположили, что событий в Спасовомскиту не было, все это – выдумки эмигрантской прессы и белогвардейского генерала,а убийства были совершены под влиянием прочитанного, а не пережитого. Как импульс, конечно, так себе, но представим себе, что там погиб близкий убийце человек, а обстоятельства его гибели стали известны только недавно. Как? Кто-то провез в СССР литературу, здесь… запрещенную, я так понимаю? И кто-то ее прочел. Или кто-то рассказал о прочитанном кому-то… Это мог быть иностранец… вроде меня, – Гуров усмехнулся. – В общем, эти сведение могли сюда как-то попасть. Отслеживание таких вещей, я так понимаю, и есть ваша непосредственная задача. Может быть, не ваша лично, а вашего ведомства. Так почему бы вам эту версию не отработать? И, кстати, найдите мне эти тексты. Я дословно их не помню, но в них могут быть какие-то подсказки…

–Эээ… Ну да, – выдавил из себя опешивший от такой наглости Козельский. – Но мне еще надо запрос сделать в архив РККА.

– Это – обязательно, голубчик, обязательно.

«Голубчик! Ну надо же!» – подумал Павел весело. А Гуров подытожил:

– Предлагаю собраться здесь же вечером. Часов в семь. Обсудим, что удалось узнать. И продолжим работать. У нас еще вторая жертва и третья. Нам нужно найти связь… Не столько между ними, сколько каждого из них с одним-единственным человеком. Найдем эту связь – найдем убийцу.

14

– Как это пойдете один? – возмутился Павел.

– В вашем присутствии Жмыря разговаривать не будет, уж поверьте.

– На мне же формы нет…

– О… – улыбнулся Гуров, – для него это неважно. У него феноменальное чутье на служителей закона. Я даже не уверен, что он захочет говорить со мной, хотя я уже давно не служитель. И вот еще что. Как свернем с Клочковской на Ивановскую, остановитесь. Не нужно, чтобы видели эту пролетку.

– На ней не написано, что она казенная.

– Все равно не стоит. Я прогуляюсь пешком. Идти недалеко. И, предупреждая дальнейшие возражения, сразу скажу: или так, или никак.

Павлу эта идея не нравилась, но противоречить деду, похоже, было бессмысленно. Он решил, что, по крайней мере, проследит за Гуровым, убедится в том, что тот вошел в дом по нужному адресу, и дождется, когда Гуров покинет жилище.

– И держитесь подальше, – сказал Гуров, как будто прочитав мысли Павла. – Явный хвост в глазах Жмыри мне очков не добавит.

Павел подумал, что находится сейчас в роли переводчицы, от которой Гуров так ловко избавился. Может быть, и сейчас он задумал какой-то финт? Ивановка, названная так в честь самой большой и приличной улицы, была застроена одноэтажнымидомишками и сарайчиками, которые, стоило отойти от улицы, образовывали замысловатые лабиринты. Но куда и зачем было уходить Гурову? Хотя у этого деда могли быть причины, которые он скроет, опять выдумав связные объяснения…

Гуров снова как будто прочел мысли Павла.

– Послушайте, Павел. Этот момент рано или поздно должен был наступить. Вы должны сделать выбор – доверять мне или нет. «Доверяй, но проверяй» – правило вроде бы в нашем случае подходящее. Но ситуация, как видите, принуждает вас к полному доверию. Или недоверию. Ваше право. Но, во-первых, не смотря на… необычные обстоятельства нашего знакомства, вы ни разу не ловили меня на лжи. Во-вторых, без меня вы вряд ли далеко продвинетесь в расследовании. Так что надеюсь на ваше благоразумие. На дурака вы не похожи… Стой здесь, –сказал Гуров кучеру и, не дожидаясь ответа Павла, ловко выпрыгнул из пролетки и зашагал по улице, помахивая тростью.

«Вот же сволочной дед»,– подумал Павел, попутно прикидывая, на какое расстояние дать отойти Гурову, прежде чем отправиться следом.

––

Жмыря, в отличие от Костяна, если и удивился, то никак этого не выказал.

– Ну, здравствуй, ваше благородие, – сказал он, шамкая беззубым ртом.

Гуров заметил, что Жмыря очень сильно сдал. Сейчас это был не просто старик, а сморщенный и перекошенный старческими болезнями остаток человека. Гуров сначала даже усомнился в том, что возраст оставил в лысой голове старого вора остатки разума. Но, во-первых, Жмыря его сразу узнал, а во-вторых, жилище старого вора говорило о том, что тот не бедствует. Сам он воровать уже, конечно, был не в состоянии. Значит, воровское сообщество его поддерживает, что говорило о том, что Жмыряпродолжает пользоваться авторитетом. Это, конечно, было бы невозможно при старческом слабоумии.

– Здравствуй, Жмыря. Я смотрю, ты хорошо живешь, – заметил Гуров, осматривая комнату, стены которой был завешены коврами, мебель выглядела добротной, а главное – в комнате явно кто-то убирал, потому что вокруг царила чистота.

Жмыря сидел в резном кресле, его скрюченные пальцы, покрытые коричневыми пятнами, сжимали подлокотники. Одет он был тоже вполне прилично, а на мизинце левой руки блестел перстень с черным камнем. Гуров вспомнил довольно бедное, грязноватое и захламленное жилище Костяна и подумал о том, что следование принципам в конечном итоге может окупиться.

–Обчество помогает, не бросает старика, – подтвердил Жмыря предположения Гурова.

– Значит, старик обчеству все еще нужен? – усмехнулся Гуров.

– А как же, – ответил Жмыря. – Кто ж молодых учить будет? Помрет Жмыря, скатится все в беспредел. Пощелкает уголовка цыплят. И коммунизм наступит, – осклабился старый вор, но тут же сделал серьезное лицо и перекрестился на висевшие в углу образа в золотых окладах, добавив «Прости Господи».

Это было странно, потому что раньше набожностью Жмыря не отличался. «Неужели в финале жизни старый вор задумался о вечном?» – подумал Гуров.

– Я к тебе по делу… – начал он, но Жмыря его сразу перебил.

– Какие дела у меня могут быть с уголовкой? – спокойно спросил он.

–Уголовкой я был двенадцать лет назад, – так же спокойно ответил Гуров. – Теперь я обычный… гражданин, причем не СССР.

– Ну и на кой ты приперся тогда? ГПУ на меня натравить хочешь? – прошамкал Жмыря. –Я с советской властью не дружу, но качаться по политике мне с ней без надобности.

– Да не будет никаких качелей. Это я тебе обещаю. А ты мое слово знаешь.

– Ну, знаю… – ответил Жмыря. – Знал… Давно это было. Что ты за фрукт сейчас? По виду – фраер…

–Лакшевый фраер, – уточнил Гуров, улыбаясь.

– При форсе, значит… Это и так видно. Купить меня хочешь? – задумчиво сказал Жмыря.

– Зачем купить? Благодарность обчеству от меня будет.

– За что?

– За сведения об одном блатном. Который умер. Ему с того – ничего. Тебе – деньги. И потом… Я тебе, помнится, помог в шестнадцатом. Почистить стадо.

– Ну да, – согласился Жмыря. – Паршивые овцы ко Господу отправились… – он снова перекрестился и добавил: – Но то дело давнее. Что мне вспоминать за нафталин?

– Вспомни зато, что я никогда тебя не ломал, относился с понятием. Нет разве?

– Ну, было дело, да, – согласился Жмыря и, поразмыслив немного, спросил: – И на что тебе вор мертвый?

«Дело пошло, кажется»,– с облегчением подумал Гуров иснова отметил про себя, что следование принципам в конечном итоге окупается. Вряд ли Жмыря стал бы разговаривать с бывшим начальником сыскной части, не будь когда-то в их отношениях весьма своеобразного, но все же уважения.

–Дело у меня к нему было… Должок один остался. Мне бы с ним разбежаться, но его подрезали, как оказалось. А должок висит.

– Что за должок? С трупяка какой спрос?

Дальше Гуров решил не распространяться.

– Это мое дело. Ни тебя, ни обчества не касается.

– Не касается… – ворчливо заметил Жмыря. – А ко мне пришел.

– А к кому еще? – спросил Гуров, улыбаясь. – В советскую уголовку что ли?

– Кто? – коротко спросил Жмыря.

–Серебро. Знал такого?

–Ну знал, – ответил Жмыря. – Плохой вор был. Сначала понятий держался, потом с красноперыми снюхался.

– С красноперыми? – переспросил Гуров.

– Ты, ваше благородие, и вправду давно здесь не был, – осклабился Жмыря. –ГПУшники это.

Гуров вспомнил, что во время своего, к счастью, недолгого пребывания в стенах ОГПУ видел людей в форме с нашитыми на рукава красными геометрическими фигурами – квадратами, реже – ромбами. Он тогда еще подумал, что советская власть, видимо, решила отказаться от традиционных погон, которые ассоциировались со старым режимом. За эту красную геометрию на рукавах сотрудников ОГПУ, видимо, и стали называть «красноперыми».

– Как снюхался? Стучал что ли?

– Если бы стучал, мы бы его сами… коГосподу переправили, – ответил Жмыря и перекрестился. – Его за кражу взяли. Он забарахлил, что знакомец у него давний есть среди красноперых, который отмажет… А я этого не люблю. Тут до стука – один шаг. И вообще, что это за вор? Попался – сиди, как все люди. А еще в церковь зачастил…

– В церковь? – переспросил Гуров.

– Ну да… Видать, свечки ставил за душу свою поганую…

Дверь открылась, и в комнату вошел молодой человек в блестящих сапогах, сером в елочку пиджаке и картузе. Он наклонился к Жмыре и что-то зашептал на ухо.

«Вот идиот!» – подумал Гуров о Павле и не ошибся.

– Это твой шнурок под домом болтается? – спросил Жмыря.

– Мой, – признался Гуров. Врать смысла не было. Конечно, блатные теперь проследят за Гуровым, а значит – скрыть знакомство с Павлом не получится. – Помогает мне…

Блатной что-то снова зашептал Жмыре на ухо.

– Он не из уголовки, мы там всех знаем… – произнес Жмыря задумчиво. – Ты что замыслил, ваше благородие?

– Что замыслил, я уже сделал. Возьми обещанное, – Гуров встал и бросил на стол стофранковую купюру.

– Ого! – сказал Жмыря. – И деньги у тебя, ваше благородие, не советские. Такие не в ГПУ рисуют?

Старый вор кивнул молодому, и тип в картузе двинулся к Гурову. Тот против ожидания не стал отступать к двери. А подошел вплотную к столу и положил на него ладони, чтобы воры убедились в том, что стрелять он не собирается.

– Ты гражданина Франции вальнуть хочешь? А потом – мальца моего прямо на улице? Ты, Жмыря, совсем что ли из ума выжил? Хочешь на подвале ГПУ разменяться? И я тебе слово дал, ты его цену знаешь. Что ты кипишуешь, как цыпленок?

Жмыря не мигая смотрел на Гурова. Его водянистые глазки-рептилии как будто пытались высверлись в голове Гурова отверстие, чтобы убедиться в том, что инстинкт, который подсказывал старому вору отсутствие опасности, не ошибался. Потом Жмыря еле заметно мотнул головой своему подручному. Гуров не стал пятиться назад, а повернулся к ворам спиной и ушел, подхватив трость.

Он быстро вышел на улицу и свернул не направо, к пролетке, а налево, к небольшому пешеходному мосту через реку.

– А пролетка? – сказал подскочивший Павел.

– Какого черта! – закричал Гуров на ходу, не сбавляя темпа. – Какого черта ты светился напротив дома?

Павла этот резкий переход на «ты» немного обескуражил. Не то чтобы он был против, просто впервые видел Гурова таким разозленным. Впрочем, тот, кажется, уже взял себя в руки.

– Вы, товарищ Павел, если не умеете вести наружное наблюдение, то хотя бы должны были выбрать место для своего поста не столь заметное. Черт знает что…

– Ну и что?

– Ваше появление на сцене прервало разговор, который я не закончил. К тому же блатные сейчас наверняка пошлют за нами хвост.

– Хвост? – удивился Павел. Они уже шагали по мосту. – Это же бандиты, а не шпионы.

Тут Гуров остановился посредине моста и повел головой, как будто обозревая открывшийся вид. Одноэтажные домишки с одного берега – Залопани, с другого – Ивановки перетекали в кирпичные трехэтажные строения. На горизонте над городом высилась колокольня Успенского собора. Левее в жарком мареве плыли купола Покровского монастыря.

– Конечно, не шпионы. Но хвост они приставили. Да не крутите вы головой, черт возьми. Пошли.

Они зашагали дальше через мост.

–Ну и что? – опять спросил Павел.

– В мои планы не входило афишировать свое сотрудничество с ОГПУ. Да и место моего проживания я Жмыре открывать не собирался.

– Боитесь? – спросил Павел,усмехнувшись.

– Нет, – Гуров досадливо махнул рукой с тростью. – Просто я предпочитаю делиться теми сведениями, в то время и в том объеме, в котором сам сочту нужным. С кем бы то ни было.

Учитывая обстоятельства задержания Гурова и его красивую, но не подлежащую проверке историю, последняя тирада показалась Павлу весьма любопытной.

– Да что вы говорите? – усмехнулся он.

Гуров уже сам понял некоторую двусмысленность последней фразы и сказал:

– Как бы там ни было, метрах в пятидесяти от нас в лаковых штиблетах, коричневых брюках, белой рубашке и черной кепке шагает проблема. Ваша проблема, Павел. Вы ее собираетесь как-то решать?

– Тоже мне, проблема… – хмуро ответил Павел. Он уже понял, что свалял дурака.

Теперь они шли от моста по уходящей вверх улочке. Метров через тридцать улочка брала влево и, как помнил Павел, упиралась в большую улицу, идущую от рынка.

– Сейчас свернем, я отстану, потом догоню, – сказал он.

Повернув, они пропали из вида хвоста, и Гуров сразу перестал слышать шаги Павла рядом с собой. Не оборачиваясь, он пошел дальше. Теперь он опирался на трость, потому что быстрая ходьба и довольно крутой подъем утомили его. К тому же было по-летнему жарко. Уже почти дойдя до конца улицы, он услышал за спиной: «Ты чо, паря!» Гуров вздохнул, развернулся и пошел назад.

Голос, видимо, принадлежал толстому мужику в фартуке, который, вытаращившись,наблюдал за представлением. Рядом стояла баба; несмотря на жару, она была в теплом не по погоде платке. Баба испуганно крестилась. Павел, ничуть не смущаясь случайных зрителей, бил ногами по неподвижному телу «хвоста». Лицо урки было в крови. Гуров решил, что его нос сломан, и после первого же удара кулаком в лицо тот потерял сознание. Тело лежало у самой стены, в которую Павел упирался рукой для равновесия. Каждый удар он сопровождал словом из длинной тирады: «Будешь. Знать. Гад. Как. Следить…»

– Хватит, пошли, – сказал Гуров.

Павел тут же остановился.

– Вор, он.Вор, дядя. Враг советской власти,– сказал Павел толстому мужику и подмигнул.

–Мда… Молодежь… – сказал Гуров со вздохом, обращаясь то ли к себе, то ли к бабе в платке. Теперь она таращилась на респектабельного старика, появление которого здесь при таких обстоятельствах, видимо, показалось ей куда более необычным явлением, чем драка.

Гуров с Павлом выбрались на оживленную улицу с трамвайным движением, которая, как помнил Гуров, раньше называлась Большой Панасовской.

– Я провожу вас в гостиницу,– сказал Павел. –Потом рванем со Степаненко к вдове. Может, что расскажет. Вечером доложимся. Как там ваш вор, кстати? Что-то интересное рассказал?

– Вечером все обсудим, – сказал Гуров, ища глазами извозчика.

–Ага… в том объеме, в котором сочтете нужным? – ухмыльнулся Павел.

Гуров покачал головой, слегка закатив глаза, и продемонстрировал этим неуместность подколки Павла.

– Вы бы, молодой человек, послали кого-нибудь за извозчиком, который, наверное, все еще ждет нас,– сказал Гуров. –А то оставили ОГПУ без транспорта…

– Это первым делом… – пообещал Павел, который, честно признаться, совсем забыл об извозчике.

«Молодежь»,–снова пробормотал Гуров, покачав головой, и стал высматривать пролетку.

––

– Пошла отсюда, карга старая!

Сожительница покойного вора не стеснялась в выражениях, то и дело покрикивая на скрюченную старуху, которая ползала по единственной комнате убогого жилища. Старуха в лохмотьях напоминала крупное насекомое и, видимо, соображала примерно так же. Она то и дело натыкалась на что-то, за что-то хваталась скрюченными пальцами и при этом все время двигалась, ни на секунду не замирая. Видимо, она уже давно выжила из ума и, как решил Павел, уже почти не слышала и не видела. Во всяком случае, старуха никак не реагировала на слова и даже пинки сожительницы покойного вора.

Последняя представилась Ниной и тут же стала жаловаться жизнь. При этом она по-идиотски гримасничала, видимо, считая, что таким образом соблазняет двух мужчин. «Ядреная девка»,– отметил Павел, разглядев крутые бедра и грудь угрожающих размеров. Правда, физиономия ее, и без того круглая, уже начала припухать от пьянства. Во что она превратится через год или два, можно было легко себе представить.

Похожая на насекомое старуха и эта девка сразу стали Павла раздражать, и желание прихлопнуть их обеих могло привести к нехорошим последствиям. Поэтому он решил помолчать и не мешать работать Степаненко. Тот был на удивление терпелив.

– Нина, расскажи, как Серебро жил? С кем говорил? Может, какой-то новый знакомый появился перед тем, как его…

– Ой, да как жил… Дружков я его не знаю. И не видела никого. Он их в дом не водил. Куда? – она окинула взглядом неприглядную обстановку, ее взгляд остановился на бабке и стал стеклянным. – Вот сволочь…

– А это кто, кстати? – спросил Степаненко.

– Мамка его, кто ж еще? Пришкандыбала вот… Как узнала… А может, не узнала. Она вообще ничего не соображает. Ест дрянь всякую, под себя ходит. Что с ней делать – не знаю.

– Ну да, ну да… Жилье небось на нее записано? А? – догадался Степаненко.

– Я до села не вернусь, – насупилась Нинка.

– Ты подумай хорошенько. Вспоминай. С кем видела? Может, что изменилось в последнее время? Вспомнишь – уйдем и забудем, а нет – поедешь назад в село. У тебя же, наверное, и паспорта нет? А?

Нинка напряглась.

– Ни с кем не видела. А что изменилось… Под судом он ходил. А потом говорит – мол, нету у власти на него управы, потому что власть на его стороне теперь. Как на его стороне, он же вором был? Я не знаю, чего его не посадили. Он про помощь Божью все говорил. Вообще на попах этих помешался.

– На попах? – переспросил Степаненко.

– Ну да. В церковь ходил… А замуж не брал, сволочь! – неожиданно резко взвизгнула она. – Куда мне теперь?

Куда ей теперь, Павел вполне представлял. Только вниз, по наклонной. Но его судьба Нинки не интересовала, как, похоже, и Степаненко.

– В какую церковь? К обновленцам? – спросил Степаненко.

– Та нее… – протянула Нинка. – Он их называл… оступ… отступ…

– Отступниками? – уточнил Степаненко, и Нинка кивнула.

– А где мать его все это время жила? – спросил Павел просто для того, чтобы составить полную картину.

– Та нигде не жила, – сказала Нинка, нимало не смутившись такому странному обстоятельству.

– Как это – нигде? – удивился Степаненко.

– Так он гнал ее отсюда… Она где-то бродила, потом приходила иногда, он опять гнал. Вы на нее посмотрите –на кой она ему? – спросила она удивленно.

–Таак, – протянул Степаненко. – Значит, мать родную из дома выгнал, во грехе с тобой жил, но в церковь ходил? Так что ли получается?

– Ну да, – ответила Нинка, не усматривая в сказанном Степаненко никаких противоречий.

– Ладно… – кивнул Степаненко, похоже, окончательно смирившись с тем, что вряд ли вытянет нечтостоящее.

Тут случилось нечто странное. Павел сначала не понял, что именно. Что-то в комнате изменилось. Через секунду он понял – бабка остановилась. Еще через секунду послышался голос, не старческий, а вполне нормальный.

– Ангел воинства Христова к нему приходил.

– Твою ж мать. Нельзя ж так людей пугать! – сказал Павел, который даже вздрогнул он неожиданности.

– Кто приходил? – переспросил Степаненко. – Кто?

Но бабка снова отправилась в свое бесцельное паучье путешествие и ни на что не реагировала.

– Черт ее дери! И часто она так? – поинтересовался Павел.

– Та бывает, – ответила Нинка зло, видимо, расстроившись, что бабка завладела вниманием двух мужчин, которое до того безраздельно доставалось ей, и добавила: – Вот так ляпнет что-то, старая карга, и дальше ходит.

–Мда… –протянул Павел. – Ангел какой–то…

– Да уж, на проблеск сознания не похоже, – согласился Степаненко.

––

Тем не менее, вечером на совещании в гостиничном номере Гурова он очень детально описал эту сцену. И вообще очень толково изложил всю встречу с сожительницей и безумной бабкой. Степаненко запомнил и выдал такие детали, на которые Павел и внимания бы не обратил. Например, то, что на Нинке были бусы – не ценные, конечно, но и не дешевые, то, что кровать в комнате была всего одна, и то, что окна были с плотными занавесками, из которых что творится внутри – не разглядишь.

«Во дает!» – уважительно подумал Павел. Слушая Степаненко, он как будто второй раз там побывал.

Два начальника Степаненко, бывший и нынешний, слушали, не перебивая. Только иногда кивали. Когда доклад был закончен, Гуров задал странный, на взгляд Павла, вопрос:

– В комнате давно прибирались?

– Судя по всему – вообще никогда, – ответил Степаненко.

– Бутылки, запах? – спросил Гуров.

– Нет, – ответил Степаненко, который даже не стал переспрашивать, запах чего.

–Наш прокол, – сказал Стрельцов.

Павел вообще растерялся. Похоже, Степаненко, Гуров и Стрельцов поняли, о чем речь. Павел – еще нет.

– Бывает, – заметил Гуров. – Это же было первое убийство, в конце концов… Да и чем бы вам это помогло?

–Что? – не выдержал Павел.

Гуров объяснил:

– Судя по всему, у покойного вора не было привычки тягать собутыльникови вообще посторонних домой. Но к нему кто-то пришел. Кто-то, кого он сам впустил или привел. Скорее всего, это был не случайный собутыльник и не кто-то из его окружения.

– Ангел воинства что ли? – усмехнулся Павел.

– Может быть, может быть… – к удивлению Павла ответил Гуров вполне серьезно.

– И мать мы проворонили… – задумчиво сказал Стрельцов. – Мы установили, что она невменяема и постоянно где-то бродяжничает. Ни до, ни сразу после убийства ее никто из опрошенных нами не видел, вот мы и решили… Эх, чувствую, увезет бывший начальник сыскной части не лучшее впечатление о преемниках.

Стрельцов усмехнулся, а Гуров махнул рукой.

– Та ладно вам, Дмитрий Васильевич… В самом деле… Вы проделали большую работу. Нельзя объять необъятное. Видите, как хорошо, что ребята еще раз туда сходили. Всегда полезно пройтись по второму разу. Почти всегда что-то найдется…

«Вот тебе раз!» – подумал Павел, который до этого момента успешным визит к сожительнице не считал. Да и вообще, учитывая его неудавшееся наблюдение за домом Жмыри, день этот, как он думал, сложился не ахти. Еще и Гуров сейчас доложит об их утренних приключениях в присутствии непосредственного начальника Павла…

– Мне, товарищи, похвастаться нечем, к сожалению. Во-первых, моя беседа, которая проходила тет-а-тет, была короткой изакончилась внезапно по независящим от нас обстоятельствам.

«Спасибо, дед, что не сдал»,– подумал Павел и облегченно вздохнул.

– Почему тет-а-тет? – насторожился Козельский.

– Потому, что Жмыря давно избрал для себя такую линию поведения – полный отказ от какого-либо сотрудничества с властью. Этот принцип он соблюдал настолько строго, что однажды получил из-за него лишние четыре года каторги. И он вор с пятидесятилетним стажем. Конечно, он бы почувствовал в Павле сотрудника органов.

– Но свами-то он разговаривал, – заметил Козельский.

– Но я не сотрудник органов,– улыбнулся Гуров. – К тому же мы давно знакомы, и он знает, что моему слову можно верить.

– Ну да. Царская уголовка якшалась с ворами. Не удивлен, – хмыкнул Козельский.

Гуров не счел нужным реагировать на этот выпад и продолжил:

– Из короткого разговора я выяснил, собственно, две вещи. Первая – у Серебра был какой-то высокопоставленный знакомый, который или помогал ему в суде, или обещал помочь. Так что якшается с ворами не только царская уголовка, товарищ Козельский.

О том, что речь шла о ком-то из ОГПУ, Гуров решил умолчать. Будь здесь только Павел и Козельский, об этом рассказать стоило. Но в кабинете присутствовали сыщики из УГРО. Для них эта информация была лишней. Не с точки зрения Гурова, конечно, а с точки зрения представителей ОГПУ, ссориться с которыми у Гурова не было ни малейшего желания. К тому же в номере присутствовал еще один участник их совещания, которого в прошлый раз не было. Блюмкин сидел в углу совершенно безучастно, но Гуров не сомневался в том, что он внимательно слушает. Ввязываться еще и в чиновничьи игры внутри ОГПУ Гурову тем более не хотелось.

– Вы верите какому-то вору? –почти взвизгнул от возмущения Козельский.

– У меня нет оснований ему не верить. У вас есть. Это ваше право.

– Этот покровитель ведь мог быть однополчанином? – спросил Стрельцов.

– Я тоже об этом сразу подумал,–сказал Гуров.– Это мы узнаем, когда получим список полка из архива РККА.

– Что второе? – спросил Козельский.

– Ну а второе уже известно, – вздохнул Гуров. – Покойный в последнее время отличался крайней набожностью. Как, кстати, к моему удивлению, и Жмыря. Дмитрий Васильевич, у вас есть объяснение такому повальному обращению ко Христу харьковских воров?

– Да, есть такое… – ответил Стрельцов. – Сейчас кого не возьмем из блатных – так нательный крест. Да и татуировки с куполами стали бить. Только набожностью я бы это не назвал. Скорее это проявление некого… противопоставления советской власти. И все. Какие из них верующие?

–Вспомним, кто одним из первых в рай попал, – раздался голос до того молчавшего Блюмкина. – Разбойник, если я не ошибаюсь.

– Если я не ошибаюсь, для этого необходимо покаяние, – ответил, усмехнувшись, Стрельцов. – А от этой публики покаяние, да и то фальшивое, я слышу только тогда, когда их припирают к стенке, за которой вышка маячит. И, кстати, тут же они становятся идеологически близкими советской власти гражданами, которые уповают на гуманный пролетарский суд.

– Ну как бы там ни было, у нас еще одна линия нарисовалась, товарищи и господа из Парижа, – весело сказал Блюмкин, поднялся со стула и заходил по номеру.

–Мероприятие, котороеслучилось в восемнадцатом и о котором вспомнил мсье Гуров, имело явную антицерковную направленность,– заявил он. –Ярость вооруженного пролетариата, только победившего, но тут же ввергнутого в Гражданскую войну, конечно, носила несколько… преувеличенный характер. Но главное – против кого она была направлена? И раз уж вы приняли версию о каком-то мстителе, то вполне логично предположить, что это был церковник. Кому же еще мстить за поругание, как не представителю… организации, которая была поругана?

– Версия хорошая, – сказал Гуров. –Нонасколько я помню, христианство мести не предполагает…

– А как же «око за око» из Левита?

–Из Левита? Это все же не совсем христианство… – усмехнулся Гуров.

– Да, согласен, но это Ветхий Завет. Да и псалмы Давидовы полны просьб к Богу весьма мстительных.

– Вы разбираетесь в вопросе, я вижу… – сказал Гуров удивленно.

– А… – небрежно махнул рукой Блюмкин. – Одесская талмуд-тора… Где еще можно было получить начальное образование мальчику из бедной еврейской семьи? И вообще, с именем Христа на устах, помнится,города сжигали, а тут речь о каких-то трех трупах.

–Ну хорошо… –согласился Гуров. –В этом, безусловно, что-то есть. Тем более, третья жертва – староста храма. Завтра мы наведаемся к жене жертвы номер два и попробуем установить какую-то связь с церковью.

– Вот и правильно. Не стоит отступать от ранее оговоренного плана, – великодушно согласился Блюмкин. – Вы с Павлом завтра наведаетесь в семью второй жертвы, но сначала я с молодым человеком зайду в епархию или, вернее, к тому, кто ее возглавляет сейчас. Попробуем что-то разузнать…

Блюмкин задумался.

– Попробуем достать список действующих и бывших священников. Нужно будет поработать с каждым, выяснить, кто из них был или мог быть вСпасовом скиту в это время… Вернее, для начала исключим тех, кто не мог…

– Это мало что даст, – прервал размышления Блюмкина Стрельцов. – Прошло десять лет. Многие ушли из церкви. Этот человек уже может и не быть священником.

– Может, – согласился Блюмкин. – Но с чего-то надо начинать. У нас будет хоть какой-то перечень фамилий, за который можно зацепиться. Тем более, мы же, я так понимаю, не только убийцу ищем, но и свидетелей тех событий, которые могут дать какую-то подсказку. Так что это все равно лишним не будет.

«Сообразительный малый»,– подумал Гуров. Он вспомнил, как видел этого ОГПУшника у дома Костяна, когда он просил искать в доме иконы. Если это и был человек, посланный центральным аппаратом ОГПУ за иконой, то он действовал правильно. Пристегнуть церковь к убийствам означало развязать себе руки для проведения обысков и допросов. Скорее всего, именно поэтому он до сих пор тут – не оставляет надежды найти икону. Она для большевиков действительно так важна или этот Блюмкин – просто настырный от природы?..

– А обновленцы? – спросил Павел, после общения с Петькой из шестого отдела уже немного осведомленный о церковных делах.

– Да, точно… Эти еще… – досадливо поморщился Блюмкин. – К ним тоже наведаемся… Потом. Публика эта к советской власти лояльная, и вряд ли в ее рядах затаился мститель, убивающий бывших красноармейцев. Но наведаться надо. Тем более, если не убийца, то свидетели тех событий могут оказаться там.

Павел обратил внимание, что Козельский уже не решается говорить об эмигрантской пропаганде и подвергать сомнению факт убийств вСпасовомскиту. Видимо, с большим начальником из Москвы спорить кишка тонка. А еще Павел заметил, что Блюмкин перехватил инициативу расследования у Гурова.Впрочем, деда это, похоже, совершенно не смутило.

– После визита к архиепископу – сразу ко мне, – сказал он, прощаясь. –Будем отрабатывать все версии.

15

Павел получил в шестом «церковном»отделении адрес архиепископа, а заодно – некоторые сведения о начальнике харьковских попов. Архиепископ Дьяков дважды был арестован,в 23-м и 26-м годах, и оба раза провел под арестом всего несколько недель. «Скользкий тип» – прокомментировал этот факт начальник отделения, Петька Ивановский.

– Плохо, работаете, товарищи, – заметил Павел, протягивая Петьке папиросу.

– Ага, плохо. Ты сам так поработай – ответил Петька, закуривая. – Времена уже не те,когда можно было… ррраз – и решить. А сейчас развели «социалистическую законность». Да и Дьяков этот, в общем, мужик ничего так… Бывают и хуже. Конечно, на контакт идет ровно настолько, насколько можно церковникам, но зато никакой антисоветской агитацией и прочей политикой не занимается… Мы бы знали.

– То есть к советской власти лоялен? – уточнил Павел.

– Та нее…– протянул Петька. – То обновленцы лояльны. А эти… Кто-то из них – сразу в штыки и готов хоть на нары, хоть под вышку… Мученики… – Петька затянулся папиросой и продолжил: – А есть такие, которые с пониманием… своего положения. Не то чтобы они прямо за советскую власть, но предпочитают не конфликтовать.

– Как обновленцы? – допытывался Павел, который не оставлял надежды разобраться в этих хитросплетениях.

– Та нее… – опять протянул Петька. – Ты вообще не рубишь. Обновленцы – они не лояльны. Они за советскую власть. Но вот им я меньше верю. Лизоблюды… Да и партия им похоже уже не верит. Толку с них никакого…

Теперь Павел, кажется, начинал понимать. Православные, которые «старые», конечно, для советской власти были врагами, но врагами открытыми и понятными. А обновленцы, которые за советскую власть, – врагами скрытыми, маскирующимися. Потому что если ты священником вдруг стал при старом режиме и при этом за советскую власть – бросай это дело и иди на завод работать, например. Или в шахту. А если ты продолжаешь кадилом размахивать и за советы агитировать, то с тобой точно что-то не так.

– Вы там с Дьяковым того… резко не надо. Он этого не любит.

«Любит, не любит… еще не хватало к попам этим подходцы искать»,– подумал Павел, но слова Петьки Блюмкину передал. Хотя это, наверное, было лишним: он и так, по мнению Павла,с врагами советской власти был склонен миндальничать.

––

Здоровый бородатый мужик с кустистыми бровями, одетый в серую грязноватую рясу, возился во дворе кирпичного, но уже ветшающего дома.

– Эй, уважаемый! – крикнул Павел. – Нам нужен гражданин Дьяков.

– Я гражданин Дьяков,– ответил мужик и стал не спеша вытирать руки о какую-то тряпку. – Зачем я опять ОГПУ понадобился? – спросил он, не выказывая при этом ни малейшего страха или волнения.

– Вы прям как блатной, – заметил Павел, – сотрудников органов за версту чуете.

– А чем я не блатной? – улыбнулся архиепископ. – Стараниями советской власти две ходки получил. Короткие, правда, слава Богу…

– Вы бы не Бога славили, а советскую власть, которая вам доверяет. Пока, во всяком случае,– заметил Павел.

– Добрый день, владыка Константин, – вступил в разговор Блюмкин. – У нас к вам есть несколько вопросов. Не откажете в любезности уделить нам время?

«Владыка… не откажете в любезности… Опять черти что разводит»,– хмуро подумал Павел, но решил дальше в беседу не вмешиваться. Пусть вежливый Блюмкин работает. А там посмотрим…

– В дом пойдем или здесь? Погода хорошая… – сказал архимандрит после того, как Павел и Блюмкин представились. При этом Блюмкин удостоверения показывать не стал.

– В дом, – коротко ответил тот.

«Икону свою он там что ли хочет найти?» – подумал Павел, который с куда большим удовольствием остался бы во дворе, тем более, он уже заприметил скамейку в тени развесистой сирени.

– Ну, в дом так в дом… – вздохнул архимандрит.

В доме было чисто, пахло ладаном и сиренью. По стенам были развешаны иконы, которые Блюмкин вполне ожидаемо стал разглядывать. Павел тоже решил было рассмотреть иконы, но быстро оставил эту затею. От взглядов, направленных на него, стало неуютно. Он достал папиросы.

– Тут не курят, молодой человек, – сказал архимандрит.

–Та что за черт… – начал было Павел.

– И не чертыхаются.

Павел хотел было ответить, но поймал на себе взгляд Блюмкина. «Ладно,– подумал Павел. – Мы еще это обсудим. Когда-нибудь».

– У нас к вам есть вопрос один небольшой, владыка Константин,– перешел Блюмкин к делу. – В связи с уголовным расследованием нам нужно получить от вас список… вернее – списки не только действующих священников, но и по возможности тех, кто был в церкви в 1918 году. Или раньше, перед революцией. У вас что-то сохранилось?

– Список действующих священников вы можете получить в вашем шестом отделе. Других у нас нет. Тайно от советской власти мы не рукополагаем.

– А какие-то дореволюционные епархиальные списки? – спросил Блюмкин.

– Епархиальный архив был сожжен вашими товарищами еще в 1920 году, – спокойно, без всяких эмоций ответил архимандрит. – И потом, многие из священников тех погибли в Гражданскую, ушли с белыми, предпочли отказаться от служения… Я могу поинтересоваться, зачем это вам?

Блюмкин задумался.

– Вы, владыка, о событиях вСпасовомскиту в восемнадцатом знаете?

Теперь уже задумался архимандрит. Павел решил, что тот прикидывает, нет ли в этом вопросе какой-нибудь провокации.

– Знаю, – осторожно сказал он и добавил: – Сам не присутствовал, но по рассказам знаю.

– Мы ищем свидетелей тех событий.

– ОГПУ решило заняться… действиями Красной армии десятилетней давности? – удивленно спросил архимандрит.

– Нет, – ответил Блюмкин. – Действия Красной армии нас не интересуют. Нас интересуют свидетели. В связи с расследованием другого дела. Вы, кстати, от кого об этом узнали?

Владыка задумался.

– От отца Сергия… Но он сам тоже свидетелем не был. Да и ушел он с Деникиным в девятнадцатом.

«Врет, гад»,– тут же решил Павел. Проверить слова владыки было нельзя. Может быть,ему рассказал кто-то из тех, кто сам там был, и он сейчас где-то здесь, и он и есть тот самый мститель…

Но Блюмкина этот ответ, похоже, не смутил.

– Архив был сожжен, но какие-то епархиальные бумаги должны были остаться, – сказал он. – Какие-то ведомости, списки… Поищите, пожалуйста.

– Эти люди будут допрошены ОГПУ? – спросил архимандрит.

– Опрошены. Без… применения мер физического воздействия. Я вам это обещаю.

– Вашим обещаниям можно верить? – скептически спросил владыка.

–Можно и не верить, – усмехнулся Блюмкин. – Только что вам это даст? Не будет списка – не будет даже обещаний. Раз вы не пошли нам навстречу. А информацию эту мы можем и у обновленцев поискать. Мне почему-то кажется, они будут более лояльными.

– Я попробую что-то сделать, – вздохнул архимандрит. – Но не ждите, что это будет быстро. Нужно подумать, где его вообще искать.

– Вы уж подумайте, – сказал Блюмкин, – и подумайте сразу над тем, кто мог быть свидетелем тех событий. Из ваших знакомых, например. Поймите, владыка, нам нужно получить ответы на некоторые вопросы, и чем быстрее мы их получим, тем меньше беспокойства вам доставим.

– Хорошо, – вздохнул Дьяков.

– И вот еще что, раз уж мы здесь… – начал Блюмкин. – У вас недавно убийство было на территории храма. Старосты, кажется.

– Было, – согласился владыка.

Павел обратил внимание, что он ответил коротко и без эмоций, как будто речь шла о том, шел ли вчера дождь. Видимо, кто такой был этот староста, знали все, и любви он не снискал.

–Его на складе нашли. Скажите-ка, со склада ничего не пропало? Этот вопрос вам уже наверняка задавали работники УГРО…

«А вот теперь поговорим о главном»,– подумал Павел.

– Икона Озерянской Божией Матери пропала, – вздохнул владыка.

– Думаете, убийца забрал? – спросил Блюмкин.

– Не думаю. Зачем она ему? Золота и серебра на ней нет, продать нельзя. Она представляет ценность, но для тех, кто на убийство не способен.

– Ну да, я слышал, это же чудотворная икона. Осталась харьковская епархия без чудес,– усмехнулся Блюмкин.

–Получается – без чудес, – усмехнулся в ответ архимандрит.

– Как-то вы, владыка, спокойно об этом говорите, – удивился Блюмкин.

– Иоанн Златоуст говорил: «От чудес ничего не прибудет нам».

– Странно такое слышать от представителя религии, все здание которой выстроено на чуде.

– Да, на чуде. Но чудеса для неверных, а не для верующих. Это тоже Иоанн Златоуст. Верующий же в чудесах или знамениях не нуждается. Верующий просто знает.

– Так икона что, не нужна? – спросил Блюмкин.

– Нужна. Икона – это одно из средств познания Бога. Озерянская икона Божией Матери – святыня, объединяющая верующих земли Слобожанской. Но икона – это не источник чудес. Как источником чуда может быть доска, покрытая красками? Вы же просвещенный человек. Вы же не можете верить в подобные глупости?

«Может, еще как может»,– подумал Павел. Похоже, теория Блюмкина дала трещину. А может быть, хитрый архимандрит специально запутывает… Хотя с другой стороны – зачем ему? Он же не знает о цели Блюмкина? Или знает?

– А что источник тогда? – спросил Блюмкин, похоже, ничуть не смутившись.

– Благодать Божья, конечно.

–Ааа! – победно протянул Блюмкин. – Чего-то в этом роде я и ожидал. Как просто: все непонятное объясняй божьим вмешательством.

– А чем же еще? – ответил владыка спокойно.

– Ну да, ну да. Божьим вмешательством давайте объясним молнию или электричество, например…

– Что-то я в Писании об электричестве не помню… – улыбнулся архимандрит.–Объяснение природных явлений божественным вмешательством – это к язычникам.

– Ну, допустим источник чудотворения иконы – благодать Божья, – не сдавался Блюмкин. – Значит, нет иконы – нет благодати?

– Как же без благодати? –проговорил архимандрит. –Благодать изливается на всех…

– Даже на членов партии? – спросил Павел, усмехнувшись. Ему уже начал надоедать этот странный разговор.

– Даже на членов партии, – серьезно ответил владыка. – От человека зависит, принять этот дар или нет.

– Так что, без благодати чудес не бывает? – спросил Блюмкин.

– Да что вы все о чудесах этих… – досадливо поморщился архимандрит. – Ну если вы вот так ставите вопрос…Почитайте прослучаи исцеления, связанные с иконами чудотворными. Хоть один случай описан, когда атеист исцелился? А если и были такие случаи, то всегда был кто-то, кто за это исцеление молился, а потому снискал благодать Божью…

«Зачем он приплетает благодать какую-то?» – подумал Павел. Если благодать на всех изливается, то зачем иконы тогда? И потом, с другой стороны – разве мог атеист подойти к иконе с целью попросить избавления от болячек? Нет, конечно. Потому поп и напирает на то, что исцеление от иконы доступно только верующим, а обычным гражданам за исцелением нужно идти к врачу. Павел уже начинал верить в теорию Блюмкина. Если факты исцелений были – причиной могло быть только какое-то природное не изученное еще явление. А не эти поповские сказки про божественное вмешательство.

Блюмкин подвел итог, не вдаваясь в противоречия, о которых начал было размышлять Павел.

– Наша полемика, владыка, не имеет никакого смысла, потому что в конечном итоге сводится к одному – вере в Бога. Вы – верите, я – нет. Это расставляет нас по разные стороны пропасти, через которую не перешагнуть. И перетянуть друг друга на свою сторону нам не удастся. Так что давайте это оставим. Вернемся к делам мирским. Вы икону ищите? Какие-то меры предпринимали?

– Да какие меры мы можем предпринять? – вздохнул архимандрит. – У обновленцев ее нет. Во всяком случае, Богом клялись, что нет. Уж не знаю, можно ли их клятвам верить… Где еще ее искать – ума не приложу. Потому что не понимаю – зачем? Зачем она кому-то понадобилась?

– Ну да, ну да… – задумчиво проговорил Блюмкин. – Без прилагаемой благодати кому она нужна?

Когда они вышли на улицу, Блюмкин сказал:

– Предоставят они какие-то списки или нет, нужно провести обыски. Прежде всего, здесь, у архимандрита. В церкви, по адресам проживания священников. Этим, Павел, уже вы займетесь. В рамках расследования дела о трех убийствах. Санкции будут. Я не могу торчать здесь вечно.

– А если убийцу поймаем? – спросил Павел.

– Во всех случаях нужно будет что-то придумать и потрясти эту публику. Икона должна быть найдена, – сказал Блюмкин тоном, не допускающим возражений.

––

Бедность всегда и везде выглядит одинаково. Что в парижском Банлье, что на харьковской Москалевке. Это теснота, грязь, тараканы. А еще запах. Грязного белья, готовки из дрянных продуктов, немытых человеческих тел, дешевых папирос… Этот запах как будто припечатывал тяжелой плитой убогие норы коммунальных квартир, которые пожирала черно-зеленая плесень.

Эта же плесень, казалось, добралась и до вдовы Александра Проценко. Ее лицо в черных морщинах отдавало болезненной зеленью. Гуров заметил, что это была не старая еще женщина, которой, возможно, не исполнилось и пятидесяти. Ее явно сильное жилистое тело никак не могло принадлежать старухе. Но лицо накидывало ей еще лет десять или двадцать. Гуров вдруг подумал о том, что в советском Харькове ему, кажется, не попадались красивые или, по крайней мере, хорошо выглядящиеженщины среднего возраста. Это были или совсем юные девицы, типа Эммы, или женщины, соскользнувшие или соскальзывающие в категорию старух. Видимо, социальные потрясения прошли катком именно по женщинам. Впрочем, многие мужчины тоже казались надломленными. Как Тихон, например. Или как тот человек, которого они искали. А вот Павел, который развалился на шатком стуле и курил, с легкой улыбкой оглядывая нехитрый интерьер, был явно из другого теста. Какого именно, Гуров пока затруднялся ответить, но точно из другого.

Вдова тем временем, не переставая, жаловалась на жизнь. Дороговизна, невозможность найти работу, отбившийся от рук младший, бросившие ее старшие дети. И муж, который оставил ее со всем этим. Она воспринимала кончину мужа как его предательство. Гуров понял, что это было частью выработанной за десятилетия привычки во всем винить супруга. Убийцу при этом она вообще не упоминала. Видимо, человек, отнявший жизнь у ее мужа, воспринимался вдовой как неизбежное бедствие, очередное звено в цепи неудач, составлявших ее жизнь.

– Так почему его уволили? – спросил Гуров.

Из документов, которые ему предоставили для ознакомления, следовало, что членство в правлении коммуны имени Горького было скорее не должностью, а административной нагрузкой кдругой работе, в случае с Проценко, скорее всего, – преподавательской. Роспуск правления не мог означать автоматического увольнения. Но именно так пытался представить дело сам Проценко в своей челобитной на имя начальника ОГПУ.

– Так почему? – снова переспросил Гуров вдову, которая то ли задумалась, то ли просто переводила дух.

–Ну выпивал он… – неохотно признала она и тут же добавила: – А кто не выпивает?

– А что коммунары? – спросил Павел. – Как к нему относились?

– А как подонки эти могут относиться к порядочному человеку? – ответила вдова зло. – А Сашка если и приложил кого-то, то по делу.

– Ага, – ухмыльнулся Павел. – Он еще и рукоприкладством занимался?

– Он порядочный человек был. За советскую власть воевал! – вдова взбеленилась. – А что эта советская власть ему за это дала?! Вот что дала! –вдова обвела рукой неказистое жилище и добавила: – А потом выбросила на помойку.

«То, что на помойку, это точно»,– подумал Павел, еще раз осматривая жилище. А Гуров подумал о том, что советская власть, может, и виновата в жизненных неурядицах покойного, но вряд ли дала ему в жены эту стервозную бабу.

– Он с Гражданской другим вернулся, – неожиданно тихо сказала она. – Все говорил «мы за советскую власть такое делали, что Бог никогда не простит, поэтому советская власть нам должна теперь рай не земле». И вот он, рай…

Вдова неожиданно всхлипнула.

– Он набожный был? – спросил Гуров.

– Да нет. С чего вдруг? Он советским человеком был. Но церковь не ругал… – ответила вдова, вытирая нос какой-то тряпкой, носовой платок в которой можно было усмотреть только по тому, как она использовалась.

– С однополчанами виделся? – спросил Гуров наугад, не рассчитывая на успех.

– Да, был у него один…

– Кто? – спросили Гуров и Павел почти одновременно.

Вдова отпрянула, не ожидая такого напора.

– Та дурачок один…

– Дурачок? – переспросил Гуров.

– Да, он мозгами двинулся еще в Гражданскую. Таким пришел оттуда.

Гуров с Павлом переглянулись, подумав об одном и том же. Возможно, вот оно наконец-то. Психически нездоровый человек, появившийся в деле об убийствах, способ совершения которых явно говорил о том, что у преступника не все в порядке с головой…

–Сашка ему помогал… Еду даже таскалдля него. Как будто у нас тут столовка. Я говорила ему…– тем временем продолжала вдова.

– Как его звали, где живет? – перебил ее Павел.

– Та не помню я. То ли Савелий, то ли Виталий… Та он с ним редко виделся. Или не редко… – задумалась вдова. – Он знал, что я не одобряла, поэтому скрывал.

– А где живет этот однополчанин? – спросил Гуров.

– Не знаю.

– Вы его сами-то видели? – задал вопрос Павел.

– Да нет. На кой он мне. Я бы увидела – погнала его поганой метлой…

Большего Гуров с Павлом не добились. Но и того, что узнали, было достаточно.

– Будем знать, кто это, когда придет список из архива армии, – сказал Гуров на улице.

– Там много людей будет.Как мы узнаем, кто из них псих? – спросил Павел.

– Сабурова дача еще работает? – спросил Гуров в ответ.

– Что?

– Лечебница для душевнобольных. В районе Конюшенной… ИКорсиковской…

– А, психиатричка что ли? – понял Павел. – Ну да, куда же ей деваться? Есть. Работает.

– Вот со списком однополчан туда и наведаемся. Может быть, он был их пациентом.

– Может… – согласился Павел, о чем-то задумался и сказал: – А знаете что, Федор Иванович… Все наши жертвы –сволочи. Убийце хоть медаль давай. Проценко этот босоту бил. Я сам год в Одессе беспризорничал… Я бы этого педагога сам на перо подсадил… Гад.

–Гад… – задумчиво отозвался Гуров. – Вы бы, Павел, заканчивали на людей ярлыки навешивать. Он может быть и гад, но однополчанину помогал. Несмотря на жену. Да его только за жизнь с этой мегерой наградить стоило.

– Ага, помогал, – ворчливо ответил Павел. – Психопату какому–то… Который и есть, может быть, убийца…

Был ли психически больнойСавелий или Виталий убийцей, Гуров не знал, зато покойный точно был еще одним человеком, надломленным революцией и Гражданской. Как и первая жертва. О том, что до революции Семен Серебряков по кличке Серебро тоже промышлял воровством, никаких сведений не было. Да и не пошел бы вор воевать – ни за красных, ни за белых. Значит, что-то надломила в нем Гражданская.

Размышляя об этом, Гуров по-настоящему ощутил масштаб катастрофы, случившейся десять лет назад. Ни чтение статей, ни даже рассказы очевидцев никак не приближали его к этому пониманию. И вот сейчас, когда он столкнулся с людьми, чьи души были расколоты саблей истории надвое, людьми, которые продолжали жить с этими рубцами, он понял, что произошло что-то непоправимое. И катастрофа эта еще не закончилась. Его снова накрыло предчувствие, которое посещало в 1905-м и 1916-м. Предчувствие того, что мир будет рушиться. Он посмотрел на Павла. Тот задумчиво курил, глядя в теплую майскую ночь. Этот человек без рубцов прошлого, лишенный, кажется, сомнений и сожалений, вдруг показался Гурову всадником длящегося апокалипсиса…

«Глупости, просто обычный парень, – одернул себя Гуров мысленно и продолжил так же мысленно оправдывать ничего не подозревающего всадника апокалипсиса.–Сообразительный для своего возраста и резкий, что, опять же, характерно для молодости. Видимо, я все-таки очень постарел».

– Ну что, поехали в гостиницу, ваше благородие, – прервал Павел невеселые размышления Гурова. – Там мои начальники уже заждались, наверное.

––

На этот раз вечернее совещание в гостиничном номере Гурова было недолгим, потому что все устали, да и обсуждать было, в общем-то, нечего. Известие о появлении в деле психически нездорового однополчанина жертв все восприняли по-разному. Два человека оказались настроены скептически.

– Вряд ли человек с явными психическими отклонениями смог бы совершить три убийства, не оставив никаких следов, – сказал Гуров. – Конечно, убийца психически нездоров, но его нездоровье совершенно другого рода. Имея отклонения, он при этом расчетлив и не глуп. Поэтому я бы эту версию как основную не рассматривал. Впрочем, все может быть, и проверить стоит.

– Однополчанин, убивающий однополчан?–усомнился Блюмкин. – Зачем? Да к тому же один из них – ему помогал. Это нужно быть совершеннейшим психом. А псих неизбежно наделал бы глупостей и сразу был бы пойман. Тут я с Федором Ивановичем согласен. Я думаю, нужно все же придерживаться версии мести. А значит – версии выжившего представителя церкви, который мстит красноармейцам.

Почему именно на этой версии настаивал Блюмкин, Павел прекрасно понимал, но и без того версия была логичной.

– Я тут справки навел насчет 7-го полка 2-й Украинской советской дивизии, – сказал Стрельцов. – Пришлось почитать кое-что из истории Гражданской, пообщаться кое с кем из военных… В общем, полком действительно тогда командовал Павел Дыбенко. До того он командовал соединениями, которые должны были противостоять немцам под Нарвой. Нарву он сдал, да так, что был приговорен к расстрелу. Спасало его вмешательство гражданской супруги, Коллонтай.

– Той самой Коллонтай? – спросил Гуров.

– Той самой,– ответил Стрельцов и продолжил: – Вскоре после этого он и получил под свое командование 7-й полк. Полк был только сформирован где-то в районе Белгорода, но в Харьков в конце восемнадцатого не входил. Известно только, что уже в январе девятнадцатого он получил приказ командующего Украинского фронта Антонова-Овсеенко двинуться на Екатеринослав, который сейчас Днепропетровск. Сразу после этогоДыбенко взялЛозовую, которая находится на пути в Екатеринослав. Но это было уже в конце января. Учитывая направление, выбранное командованием, вполне можно предположить, что полк в декабре находился южнее Харькова. Спасовскит – как раз на пути из Харькова в Лозовую. Так что события, на которых мы стром свою основную версию, вполне могли иметь место. Во всяком случае, 7-й Сумской полк в это время находился где-то в этом районе. Может быть, впрочем, действия красноармейцев в скиту действительно сильно преувеличены эмигрантской прессой…

– Конечно, преувеличены! – заявил Козельский.

–И товарищ Коллонтай в это время находилась при муже, – неожиданно заметил Блюмкин, проигнорировав заявление Козельского. – Они, кстати, вместе давно не живут. Она сейчас на дипломатической службе где-то в Скандинавии. К тому же товарищ Коллонтай имела глупость вступить в полемику с Ильичем. Поэтому у нее сейчас не то положение, чтобы ограждать от неприятностей своего супруга, да еще и бывшего. Так что допросить Дыбенко, я думаю, можно. Вряд ли кто-то будет за него вступаться. Но я бы не стал особо рассчитывать на его помощь. Я с ним знаком… Он человек, как бы это сказать… преданный партии, но ума скромного, нрава горячего. К тому же сильно пьет.

Павел подумал о том, что Блюмкин занимает действительно высокое положение, раз может раздавать такие оценки высокопоставленным товарищам. Впрочем, из слов Блюмкина следовало, что высокое положение, а значит – влияние этих людей, было уже в прошлом.

– Пока нам, в сущности, нечего у него спрашивать. Для начала надо найти свидетелей, а для этого нам нужен список, – заметил Гуров.

– Список будет завтра утром, – сказал Блюмкин.

Все с удивлением на него посмотрели.

– Я позвонил кое-кому, попросил не затягивать, – сказал он и добавил: – А еще я попросил отметить погибших.А их, наверное, немало было. Товарищ Дыбенко закончил свой путь со 2-й Украинской дивизией в Крыму. Зачем же нам делать лишнюю работу?

–Спасибо большое, товарищ Блюмкин, вы нам очень помогли, –сказал Гуров.

А Павел подумал о том, что Блюмкин, конечно, болтун изрядный, но котелок у него варит.

16

Блюмкин не обманул: список бойцов 7-го полка 2-й Украинской советской дивизии прибыл в ОГПУ с утренней почтой. Всего в нем значилось 824 человека, из которых погибли 249. Оставалось проверить по данным адресного бюро 575 человек. Об этом Павел узнал от Степаненко, который рассказал, что в бюро со списком уже послан Васька, который «хлопец боевой и щас там всех поставит карточки шерстить».

– Думаю, к обеду управятся, – сказал Степаненко. – Хорошо, что Блюмкин ваш догадался погибших исключить сразу. Работы меньше будет…

– Полк сформирован не в Харькове, хоть и недалеко. И дошел до Крыма… В Харькове он вообще не был… – сказал Павел задумчиво. – Вряд ли там много харьковчан окажется.

– Будем надеяться, – ответил Степаненко и добавил: – Стрельцов просил деда из гостиницы забрать и сюда привести. Надо бы, чтобы и он на список, который Васька привезет, глянул. Заберешь?

– Попробую, – буркнул Павел и отправился к себе в кабинет, чтобы разобраться с накопившейся текучкой.

Расписанные на него начальством доносы от граждан, явно желавших улучшить свои жилищные условия или поквитаться с недругами руками советских органов, агентурные записки и отчеты негласных сотрудников… Все это следовало как минимум прочесть и разложить по нужным папкам, отметив соответствующие документы в описях. По каким-то бумагам надо было направить запросы на проверку по оперативным учетам, покаким-то – сделать отметки в графиках агентурных встреч… Бумажная работа, которую Павел, с одной стороны, терпеть не мог, а с другой – признавал, что она является своеобразным отдыхом, потому что не требовала ни малейших умственных усилий.

Павел уже начал впадать в некое подобие транса, погружаясь в бумажную круговерть, но из этого состояния его вывел Блюмкин.

– Товарищ Судоплатов, поехали к обновленцам, – скомандовал он.

– К обновленцам собрались? – спросил начальник шестого отдела, куда Павел с Блюмкиным пришли за сведениями о том, где этих самых обновленцев искать. – Ну поезжайте. Они в Благовещенском соборе сейчас болтаются. Найдите там митрополита Пимена, то есть Пегова. Он – председатель Всеукраинского обновленческого Синода. Все вопросы к нему. Можете ему от меня кланяться. И вот еще что… – Петька задумался. – Я не знаю, что вам от них нужно, но я бы на этих ослов особо не рассчитывал.

– Почему? – спросил Павел.

– Ну, раскольники они, понимаешь? Фальшивые попы… Людей за ними нет. Играются в церковь…

– Все попы фальшивые, – заметил Павел.

– Поедемте, товарищ Судоплатов, – нетерпеливо сказал Блюмкин.– Я вам все по дороге объясню.

––

– Итак, – начал Блюмкин, когда пролетка отъехала от здания ОГПУ,– проведу лекцию для общего развития. Когда мы победили в революции, стал вполне резонный вопрос – что делать с церковью?

–Перешлепать всех попов… – ответил Павел. – Тоже мне вопрос…

– Как все просто у вас, товарищ Судоплатов. Вам бы дай волю – вы бы всех перешлепали. Нет. Революционный террор, конечно, прокатился по церковникам, но перешлепать всех означало бы настроить против себя часть рабочего класса и крестьянства, отравленного вековым гнетом церкви. Да и мнение международной общественности надо пока учитывать… Партия поступила умнее. В каждой организации есть люди, которые недовольны существующим положением вещей. Кто-то – своим положением, кто-то – жалованьем, у кого-то есть какие-то идейные разногласия…

– И в партии такие есть? – спросил Павел.

– А как же! – ответил Блюмкин. – Откуда, по-вашему, берутся всякие уклонисты? Но партия с этим борется, как вам известно. Теперь вернемся к церкви. Нужно было взорвать церковь изнутри, дискредитировать ее в глазах верующих и, по возможности,поставить ее на службу пролетариата. Как бы вы это сделали? Сразу скажу:перешлепать – не подходит.

– Ну как… – задумался Павел. – Наверное, как-то использовал бы недовольных, – сказал он, предположив, что Блюмкин начал с них неспроста.

– Вот и вы начали соображать, – кивнул Блюмкин. – Конечно, использовать недовольных, чтобы расколоть, внести раздрай… Ну и плюс к тому – привлечь на свою сторону часть духовенства. Показать верующим, что церковь слаба и бессильна, а советская власть им не враг. Чтобы потом, постепенно и без всяких «шлепаний», завоевать их умы, оставив церкви только безмозглых бабок, которые скоро вымрут. Так церковь лишилась бы паствы, что автоматически решило бы церковный вопрос в советском государстве. Тут ипригодились обновленцы, которые были и до революции. Они хотели модернизировать церковь по образцу европейской Реформации…

– Чего? – не понял Павел.

– А, ладно, – досадливо махнул рукой Блюмкин. – Ваша вопиющая безграмотность просто убивает иногда, честное слово. Это неважно. Важно, что были недовольные церковники, готовые пойти на любые сделки с советской властью для того, чтобы получить власть в церкви и провести там свои реформы.

– Судя по словам Ивановского, не очень у них получилось. Они как бы почти никто теперь… Так что, партия ошиблась?

– Ошибаться может товарищ Судоплатов и даже товарищ Блюмкин. Партия ошибаться не может, – строго изрек Блюмкин. – Вам как кандидату в члены ВКП(б) надо бы это знать.

«Вот гад. И о моем кандидатстве он справки навел»,– подумал Павел, впрочем, не особо злясь на Блюмкина. Блюмкин говорил интересные вещи, о которых Павел не имел ни малейшего понятия. «Надо будет спросить у Эммы, что такое эта Реформация»,– успел подумать он и снова стал слушать.

– Партия не ошибается, она корректирует свою линию, – продолжил свою лекцию Блюмкин. – Линия обновленцев была скорректирована с учетом новых реалий. Впрочем, реалии эти были старыми, и я говорил товарищу Троц… Ладно, это тоже неважно. Важно, что теперь, когда митрополит Сергий согласился на сотрудничество с советской властью, обновленцы стали партии не нужны.

– Все равно не понимаю, – сказал Павел. – Почему обновленцы свою задачу не выполнили? Как же недовольные, как же расколоть и внести раздрай?

– Вы иногда, надо признать,в корень смотрите, товарищ кандидат в члены ВКП(б), – усмехнулся Блюмкин. – Все дело в том, что некоторые члены партии слабо понимали, что такое церковь. Догматы марксизма застлали им глаза. Но нельзя смотреть на мир сквозь догматы. Это, кстати, понял Ленин, и в этом его величие.

– Ленин был против марксизма? – удивился Павел.

– Он был не против, – вздохнул Блюмкин. – Я разве говорил, что он был против? Я говорил о том, что он смотрел шире.

Павел ничего не понял, но решил не переспрашивать, во-первых, чтобы не обнаруживать в очередной раз свои пробелы в образовании, которые, если честно, было одним большим пробелом. А во-вторых – не хотелось отвлекать Блюмкина от темы.

– Так вот, если смотреть на церковь как на инструмент угнетения правящими классами трудового народа, то картина получается простой:уничтожим угнетателей – и церковь как их инструмент исчезнет сама собой.

– Но она не исчезла,– сказал Павел.

– В том-то и дело. Потому что церковь – это несколько большее, чем какой-то социальный инструмент. Да, синодальный период почти низвел церковь до этого, но даже тогда церковь продолжала оставаться чем-то большим, чем просто опорой власти. Фраза Маркса «Религия – опиум для народа», конечно, остроумна и верна, но не дает всей картины.

Что такое синодальный период, Павел, конечно, не знал, но переспрашивать снова не решился. А еще он вдруг вспомнил Гурова, который назвал Маркса «скучным малым» и «бухгалтером с претензией на философию». Но то был Гуров, господин из Парижа. А тут – член партии, высокопоставленный сотрудник ОГПУ, передового, так сказать, отряда революции. Это ж сколько всего надо прочитать, чтобы вот так легко ставить под сомнение идеи основоположников?

– Так почему все-таки… – начал Павел, пытаясь спустить Блюмкина с небес марксизма на землю.

–Именно потому, – прервал Блюмкин Павла. – Потому что православие, в отличие от католичества или, тем более, протестантизма, – это,прежде всего,традиция. Традиция, которой уже две тысячи лет. Она ведет свое начало от первых христиан, перетекла в Византийскую империю и закрепилась на Руси. Кто-то считает это слабостью православия. На первый взгляд, обряды, корни которых находятся в седой старине, выглядят, конечно, странновато. Особенно на вкус просвещенных европейцев. Какими, к слову сказать, были Маркс с Энгельсом. Что тут еще скажешь?Дикость и мракобесие. Но не все так просто. Эта традиция переварила и гонения на первых христиан, и множество ересей, и реформы Никона, и синодальный период, начавшийся с Петра Первого.

«Снова синодальный период. Хоть слово уже знакомое», – подумал Павел. На этот раз он вообще ничего не понял, кроме того, что традиция – это серьезно, и Маркс с Энгельсом ничего не поняли тоже. Блюмкин продолжил:

– К традиции этой никакая модернизация не лепится. Поэтому идеи обновленцев не нашли поддержки у широких масс верующих. Господа обновленцы позабирали храмы, которые теперь стоят пустыми, и занимаются грызней за власть, которой на самом деле у них нет. Потому что власть церковника – это паства. А без паствы он скоморох с кадилом.

–Так а что церковь? Ну, та, которая как бы «старая»? У них же один храм всего остался… Скоро конец им придет.

– Может быть, и придет, – задумчиво сказал Блюмкин и добавил, будто очнувшись: – Обязательно придет. Только не так, как вы себе это представляете, товарищ Судоплатов. Перешлепать можно людей, но не идеи. И не мироощущение. Наша задача – не просто уничтожить церковь, а выдавить ее из общественного сознания, заняв ее место, понимаете? Понимаете, почему борьба с церковью для нас так важна? И так сложна одновременно?

Павел, признаться, давно уже мало что понимал, но на всякий случай кивнул.

–Метафизическая сущность большевизма еще только начинает осознаваться…

– Чего? – не выдержал Павел.

– Да ничего, – раздраженно ответил Блюмкин и, помолчав, заметил. – Вам нужно поднимать свой уровень образования.

«Философ хренов,– подумал Павел, тоже раздражаясь. Маркс ему не такой. Спасибо что хоть Ленина не тронул».

––

В соборе Павлу не понравилось. Слишком много там было сумрачной пустоты. Лица бородатых людей в длинных одеждах со стен сверлили взглядами Павла так же, как и иконы в доме архимандрита, но здесь они были высоко, они были поблекшие, и их было много. Охватить взглядом сразу всех не получалось, и Павлу показалось, что они следят за ним, то появляясь, то исчезая из-за каких-то колонн и углов, расписанных таким же блеклым, а местами облупившимся орнаментом. Храм был почти пуст. Только пара черных сгорбленных теней толклась возле стен, сливаясь с ними. Видимо, место это теперь, когда тут правили обновленцы, действительно не пользовалось популярностью даже среди немногочисленных харьковских верующих.

–Эгегей! Есть тут кто живой? – позвал во весь голос Павел для того, чтобы отогнать морок блеклой пустоты,а еще для того, чтобы позлить Блюмкина. Он наверняка сейчас начнет читать Павлу мораль.

Но Блюмкин против ожидания никак не отреагировал на выходку Павла и начал активно смотреть по сторонам, высматривая того, кто откликнется на зов.

На зов откликнулась одна из теней, бродивших по храму. Тень материализовалась в бабку, одетую во все черное.

– Чего орешь, христопродавец, в храме Божьем? – набросилась бабка на Павла.

– Ты полегче, бабуля, из ОГПУ мы. Нам нужен гражданин Пегов. Или Пимен по-вашему.

–Ах ты ж Господи… – залепетала старуха и затерялась где-то в пустоте собора.

Павел так и не понял: она пошла искать Пегова, сбежала или просто отправилась по своим церковно-старушечьим делам. Он посмотрел на Блюмкина, который с интересом рассматривал стены. Павел сел на какой-то мраморный выступ и достал папиросы. Блюмкин посмотрел на него, но ничего не сказал. «Ааа, черт!» – выругался Павел и сунул папиросы в карман под взглядом Блюмкина.

– Я гражданин Пегов, что вам угодно, товарищи? – раздался высокий старушечий голос. Как оказалось, он принадлежал маленькому круглому старичку, похожему на гнома. Гном был с внушительной седой бородой и в круглых очках.

– Нам угодно поговорить с вами по двум вопросам, – сказал Блюмкин. – Надеюсь, у вас найдется для нас время?

– Конечно, конечно, – прошелестел гном, – давайте присядем…

Он показал на две скамьи под стеной храма, которых Павел сразу не заметил.

– Для расследования одного дела государственной важности нам нужен список священников-харьковчан вашей церкви с указанием того, кто и где находился в конце 1918 года.

– Постараемся, товарищ…

– Уполномоченный ОГПУ, – строго ответил Блюмкин, не называя фамилии.

Павел обратил внимание, что его тон разительно отличался от того, каким он говорил с владыкой Константином. Здесь Блюмкин был начальником. Без всяких расшаркиваний. Павел подумал, что вполне можно было бы и закурить. Вряд ли этот гном возмутился бы.

– К какому сроку нужно? – спросил Пегов и погладил свою окладистую бороду.

Его правая рука постоянно скользила от бороды к очкам, которые он то и дело поправлял. Было видно, что визит товарищей из ОГПУ его если не напугал, то взволновал. «То ли дело владыка»,– подумал Павел. Тот вообще никакого особого почтения к представителям советской власти не выказал. И точно не разволновался. Спокоен был как скала. «Потому что настоящий враг, а не вот это вот…» – заключил Павел.

– Лучше к завтрашнему утру, – сказал Блюмкин. – Справитесь? Или, может быть, помощь нужна?

– Справимся, справимся, – заверил гном.

– Добавьте туда тех, кто за это время покинул ряды церкви. Таких ведь немало было?

– Были, – ответил старичок. – И немало.

– Вот и их в список внесите с отдельной пометкой. Ждем к завтрашнему утру. Передадите товарищу Ивановскому. Знаете такого?

– Ну как же не знать, как же не знать-то… – зашелестел старичок.

– Теперь второй вопрос, – продолжил Блюмкин. – У ваших… коллег, тихоновцев, пропала икона Озерянской Божией Матери… Вам что-то об этом известно?

– Что пропала – известно. Где она – не могу знать…

– Так вот вы узнайте, пожалуйста. Я сотрудник центрального аппарата ОГПУ и постараюсь сделать так, чтобы ваше старание было отмечено. В случае, если икона будет найдена, разумеется.

– Сделаю, что смогу, – заверил их гном, и на этом разговор был окончен. Никакими богословскими беседами Блюмкин обновленца не удостоил, что, по мнению Павла, было вполне логичным. Он как раз размышлял об этом, когда вдруг понял, что Благовещенский собор находится совсем рядом с гостиницей, где жил Гуров.

– Деда французского подхватим? – спросил Павел. – Стрельцов просил.

– Обязательно, – ответил Блюмкин. – Дед интересный, однозначно.

– Да уж, интересный,– сказал Павел и наконец-то закурил.

––

Список изучали, передавая из рук в руки в кабинете Павла, который теперь сделался штабом, потому что туда, кроме самого Судоплатова, приехали Гуров и Блюмкин. Оказалось, всего шестеро бывших красноармейцев 7-го Сумского стрелкового полка 2-й Украинской дивизии дивизии РККА проживали в Харькове. Из них трое были мертвы. Напротив пяти стояла приписка «красн.» и только напротив одного – «ком.».

Это был некто Иван Савелов.

– Что такое «ком.»? – спросил Гуров, обращаясь ко всем. – Командир?

– Это, Федор Иванович, удача, – ответил Стрельцов. –«Ком.»означает «комиссар».

– Значит – командир? – все еще не понимал Гуров.

– Нет, мсье, – улыбнулся Стрельцов. – Это эмигрантский фольклор называет комиссарами всех красных командиров, идейных бойцов или коммунистов. Комиссар – это вполне конкретная должность. При всех частях РККА были люди, которые занимались агитацией и разъяснительной работой среди бойцов. Ну и выполняли функцию контроля за командирами,ведь среди них было много «военспецов».

– А это кто такие? – спросил Гуров.

–Это бывшие царские офицеры, которые вступили в Красную армию, – включился в объяснения Козельский. – К счастью, многие вовремя поняли, на чьей стороне историческая правда.

– Ну да… – задумчиво проговорил Гуров. – Я, кажется, понимаю, почему это удача. Исходя из задач, комиссар был практически равен командиру. Был на виду, а главное – должен был знать личный состав подразделения едва ли не лучше начальства.

– Вот именно! – сказал Стрельцов. – Опросить комиссара – это даже еще лучше, чем поговорить с комполка. Который к тому же в нашем случае вряд ли в состоянии помочь.

– Только с этим могут быть проблемы, – заметил Гуров. – Вы на год рождения его внимание обратили?

– А что с ним не так? – спросил Козельский, изучая список, а потом понял. – А… ну да. Но пусть это вас не смущает.

– Ему тогда было 18 лет всего, – сказал Гуров. – Как-то на «отца солдат» не тянет. Он-то был на виду в силу должности, но знал ли он людей…

«Впрочем, все они очень молоды. Например, начальнику отдела Козельскому на вид не дашь больше тридцати. Это значит, на момент революции они все были вчерашними подростками», – подумал Гуров.

– Ну и что? – сказал Павел. – Я когда в полк попал, мне было тринадцать всего.

Гуров посмотрел на него с удивлением.

– Так вы, Павел, и школу не закончили? Или гимназию?

«Вредный старикан. Нет чтобы удивиться тому, в каком возрасте я пошел в революцию. А он заметил, что я недоучка»,– подумал Павел и буркнул:

– Все некогда было… –и добавил: – Так что, поедем к комиссару?

– Не надо к комиссару, – сказал Козельский. – Комиссар никуда от нас не денется, раз за десять лет никуда не делся. У нас есть псих. Это кто-то из этих троих, оставшихся в живых. Вернее, из двоих. Вряд ли это комиссар… Ты, Павел, докладывал, что у господина Гурова была идея проверить список в регистратуре психиатрической лечебницы. Так поезжайте и установите этого ненормального. Это пока наш единственный подозреваемый.

Козельский подумал и добавил:

– И вот еще что… Насколько я знаю, у господина Гурова там были знакомые. Может быть, кто-то остался.Раз уж там будете, поговорите с кем-то из врачей. Может, вы узнаете что-то, что упустил Степаненко.

– Розыск может прошвырнуться по адресам… – предложил Стрельцов.

– Не надо, –сказал Козельский. – Дальше, я думаю, ОГПУ само справится.

«Понял, что дело близится к развязке. Хочет все лавры получить. Неужели он так верит в то, что это именно этот псих совершил убийства?» – подумал Павел.

– Ну, как знаете, – пожал плечами Стрельцов. – У уголовки всегда есть работа. Вот, например, кто-то до полусмерти избил гражданина Петра Бычкова по прозвищу Бычок, подручного Жмыри. Прямо среди бела дня. В переулке у Большой Панасовской. Вам, Федор Иванович, ничего об этом не известно случаем? А вам, товарищ уполномоченный ОГПУ?

Стрельцов улыбался и переводил взгляд с Гурова на Павла.

– Увы, ничего, – ответил Гуров, тоже улыбаясь. – Неужели вы хотите привлечь меня к раскрытию и этого преступления?

– Нет, что вы, что вы… – ответил Стрельцов. – С этим, мы думаю, и сами справимся… Бандиты не поделили что-то, видать. Бывает.

А Павел возмутился.

– Так прямо и до полусмерти! – заявил он. – Врет ваш потерпевший как сивый мерин, врет.

––

Гуров заметил, что здание психиатрической лечебницы, называемой в народе Сабуровой дачей, обветшало так же, как и все здесь. Зато учреждение это получило новое название. Естественно, это была длинная неудобоваримая аббревиатура. Под огромными буквами «УИКПСП» на вывеске значилось «Украинский институт клинической психиатрии и социальной психогигиены». Гуров подумал о том, что патологическая тяга к аббревиатурам и сокращениям наверняка может служить предметом изучения «социальной психогигиены», а может быть, даже «клинической психиатрии». Но судя по названию учреждения, эти исследования возможны только в далеком будущем.

В здании они быстро нашли главного врача, который, следуя логике переименования больницы в институт, назывался заведующим кафедрой. Им оказался Виктор Павлович Протопопов, на двери которого перед фамилией значилось «проф.», то есть профессор.Это был худощавый мужчина крепко за сорок с вытянутым лицом и в очках в круглой металлической оправе.

Они расположились в его кабинете, где на стене висел портрет Ильича, а обстановка была спартанской. Во всяком случае, это было не похоже на кабинет главного врача, в котором в 1905 году разыгралась драматическая сцена, венчавшая расследование нескольких убийств. Здесь не было ни ковров, ни кожаной мебели. Были книги, но не только в шкафах, но и на полу, подоконнике и вообще везде, где для этого была пригодная горизонтальная поверхность. Гуров обратил внимание, что некоторые издания – на немецком и английском.

Хозяин кабинета нетерпеливо спросил:

– Что у вас, товарищи?

– У нас список, профессор, – сказал Павел и протянул через стол листок. – В нем всего три фамилии. Кто-то из них, возможно, был вашим пациентом.

– А, ну это в регистратуру, – ответил профессор и добавил: – Впрочем, давайте я посмотрю…

Он снял очки и поднес список к носу.

– Да, одного из них я помню… Очень был печальный случай.

– Кто? – спросил Гуров.

– Иван Савелов, – ответил профессор, возвращая бумажку Павлу.

– Комиссар? – переспросил Павел.

– Я не знаю, кем он был в Гражданскую,–ответил профессор. – Вполне возможно, что да.

«Вот почемувдова второй жертвы называла этого сумасшедшего то ли Савелием, то ли Виталием»,– подумал Гуров. Муж называл фамилию, а ее память сохранила созвучные имена.

– Чем он был болен? И почему его отпустили? – спросил Гуров.

Профессор откинулся на спинку старого деревянного кресла, которое опасливо хрустнуло, и заерзал, устраиваясь поудобнее. Гуров понял, что ответ быстрым не будет.

– Психиатрия – наука не точная. Ответить на вопрос, чем болен пациент, обычно сложно. Вот мы придумали расплывчатые формулировки типа «психическое расстройство». Поэтому вместо «чем болен», я думаю, проще говорить о симптомах. Ваня Савелов, совсем молодой человек, поступил сразу после Гражданской. В двадцать втором, когда я сюда приехал. Может быть, поэтому я его и запомнил. Его личность была полностью расстроена. Он выполнял какие-то совсем элементарные действия, то есть мог самостоятельно оправляться, употреблять пищу и даже одеваться. Но при этом в целом он был практически не контактен. Постоянное бормотание, бред… По-моему, причиной такого состояния стала какая-то психологическая травма, стресс, который носил разовый, но взрывной характер.

–БПТ? – спросил Гуров.

– О, я вижу вы разбираетесь в психиатрии, – удивился Протопопов. – Но нет. Боевой психической травмой я бы это не назвал. Явление это достаточно неплохо изучено еще со времен Гражданской войны в США. Русско-японская война тоже дала достаточно фактов. Я уж не говорю о мировой, хотя, как вы понимаете, после нее было не до научных изысканий.

– А Гражданская?

– Как ни странно – нет. Хотя, если задуматься, это вполне логично. Классическая БПТ возникает при длительных боевых действиях и связана с психическим напряжением от многомесячного сидения в окопах, активного применения артиллерии, а главное – постоянных боевых действий. Гражданская война была, как бы это сказать… более мобильной, что ли. Впрочем, с другой стороны, она породила целый букет заболеваний и неврозов, связанных со стрессовыми состояниями другого характера. Развал привычного жизненного уклада не мог не отразиться на психическом здоровье людей. Плюс к тому – массовые проявления жестокости. В начале двадцатых психиатрические клиники были переполнены участниками Гражданской войны, и все расстройства психики касались именно жестокости, причем преимущественно проявленной пациентами, а не жестокости в их отношении. Это интересный феномен…

Профессор задумался и продолжил:

– Если бы я верил в Бога, то, наверное, решил, что единственной возможностью излечения таких больных могло бы стать церковное покаяние с наложением каких-то ограничений, которые, если я не ошибаюсь, называются «епитимья». Но сами понимаете, атеистический настрой новой власти, а главное – самих пациентов не допускал подобных методов. Хотя, возможно, они бы возымели определенный терапевтический эффект. Впрочем, мы и так достигли некоторых успехов в лечении подобных расстройств…

Для Гурова картина случившегося дополнилась новым аспектом. Вокруг была страна, погрузившаяся в безумие вполне медицинского свойства. Выглядело это вполне логично. Братоубийство – это, конечно, всегда безумие. И устроить массовую резню типа той, что случилась вСпасовомскиту,могли люди только психически нездоровые. Человек скромного ума, отравленный алкоголем, наркотиками или властью казнить,да еще подвергшийся массированной агитации, то есть, по сути, заряженный ненавистью, – вполне легко скатывался в бездну безумия. И таких были миллионы.

– Иван Савелов был опасен для окружающих?– спросил Павел, возвращая профессора на землю с высот теоретических рассуждений.

Павлу эти рассуждения не нравились. Он подумал о том, что профессор сильно преувеличил масштаб проблемы. Вот он, Павел, – вполне психически здоров. И многие товарищи – тоже. А если у кого-то из товарищей психика оказалась слабой, так на то есть советская медицина.

–Иван не был опасен,–категорично ответил профессор. – В противном случае мы бы его не отпустили. Более того, любые проявления насилия, к нему, или те, что он видел, или даже те действия окружающих, которые он, видимо, считал насилием, – вгоняли его в транс. На это время он замолкал и полностью замыкался, не реагируя вообще ни на что. Но длились эти состояния недолго. В остальное время он был вполне тихим человеком. При надлежащем уходе и легком, даже ненавязчивом присмотре он мог бы жить вполне… Слово «нормально» тут вряд ли применимо, но во всяком случае, я не верю, что он был способен доставлять какие-то проблемы окружающим. А тем более – насилие. Точно нет.

– В чем заключался его бред? Он ведь говорил какие-то слова? – спросил Гуров.

– Да, говорил. Собственно, это и дало основания предположить, что причиной его состояния стала психологическая травма. Скорее всего, она была порождена одним событием, но возможно, это была череда каких-то событий, но одинаковых по своей сути. Он постоянно твердил «Не надо», «Не делайте этого», «Что же вы творите», «Так нельзя» и все в таком духе. Он увещевал кого-то, призывал чего-то не делать. Думаю, он стал свидетелем какого-то события, которое необратимо пошатнуло его психическое здоровье.

Гуров спросил:

– Его пытались как-то лечить?

– Конечно, пытались, –ответил профессор. – Но, к сожалению, недолго. В двадцать втором обеспечение больницы медикаментами и просто питанием оставляло желать лучшего. Сами понимаете, какое время было. А у Ивана была мать, которая могла о нем позаботиться.

– Мать? – переспросил Гуров.

– Да. Ей было тогда не больше сорока. Она была вполне сильной женщиной. И очень заботливой. Похоже, Иван был ее единственным сыном, которого она очень любила. Я решил, что с ней ему будет лучше. По крайней мере, ему не грозила смерть от истощения.

– У меня есть еще один вопрос… – начал Гуров. – Вы не могли бы проконсультировать? Я понимаю, что, не видя пациента, это сложно, но все же. Женщина преклонных лет, находится в постоянном движении, не реагирует на внешние раздражители и изредка произносит несколько слов, которые, конечно, выглядят странно, но говорят о том, что связь с реальностью ею не потеряна окончательно…

– Возможно, речь идет о какой-то форме деменции… – задумчиво сказал профессор. – Но говорить об этом сложно. Нужно все-таки видеть пациентку.

–Ее возможно излечить? – спросил Гуров. – Или, по крайней мере, как-то вывести из этого состояния хотя бы на какое-то время?

– Временно? – переспросил профессор.

– Возможно, она является свидетелем одного преступления, но опросить ее нет никакой возможности…

–Вынужден вас разочаровать… Вряд ли тут чем-то можно помочь. Разве что при длительном лечении бромидом, опиатами… Да и то, если, как вы говорите, пациентка преклонного возраста… Увы, сознание – это не сломавшаяся лампа, которую можно на время включить. Если бы это было возможно…

– Бабка, которую мы со Степаненко видели на квартире Серебра, безнадежна. Я бы вам и без профессора диагноз поставил,–сказал Павел, когда они вышли из кабинета профессора.

– Диагнозам профессора я верю больше, чем вашим, Павел, вы уж извините, – ответил Гуров. – И вообще, запомните: никогда не упускайте никаких возможностей. Особенно узнать мнение человека, который разбирается в каком-то вопросе лучше вас.

– Ага, разбирается,–проворчал Павел. – Гражданская, значит, больных на голову клепала… Я же психом не стал.

– Не знаю, не знаю… – усмехнулся Гуров.

– Идите к черту, ваше благородие, – огрызнулся Павел. – Поехали, отвезу вас в гостиницу. Совещаться сегодня не о чем, в общем-то.

17

На следующее утро, когда Гуров завтракал, он заметил через открытую дверь ресторана молодого человека из уголовного розыска. Кажется, его звали Василий. Он что-то спрашивал у дежурного, а тот указывал на дверь ресторана.

«Кажется, по мою душу»,– подумал Гуров, отхлебывая кофе, и не ошибся.

– Степаненко прислал за вами… – сказал подошедший юноша, явно смущенный ресторанным интерьером и иностранной речью вокруг. Он мял в руках картуз и разглядывал свои давно не чищеные сапоги.

– Что-то случилось? –сразу понял Гуров. – Что?

– Еще один. Вернее… два.

– Поехали, – сказал Гуров, вздохнув.

Они подъехали к белому домику на окраине Москалевки. Сразу за домом шли железнодорожные пути. Домик был совсем крошечный, но ухоженный. Перед ним даже был разбита клумба с какими-то ярко-желтыми цветами. Возле дома курил Степаненко.

– Кто? – спросил Гуров, подойдя к нему.

–Комиссар, – коротко ответил Степаненко. – И мать его.

–Комиссар? Это же он был психически не здоров… – сказал Гуров.

– Да? – переспросил Степаненко. – Мы не знали. Вчера же не совещались. Это вы в больнице установили?

– Да, – ответил Гуров. – Это он был тем ненормальным, о котором вдова Проценко говорила.

Они вошли в дом, и Гуров сразу заметил труп. Он лежал в луже крови, голова его блестела корками подсохшей крови и белыми пятнами черепа.

– Два удара, – доложил Степаненко. – Первый был по касательной, руки жертвы порезаны. Видимо, он сопротивлялся. Во всяком случае, пытался закрыться от ножа руками. Второй удар уже был точным. Почти в сердце. Или в сердце… Экспертиза установит. Ну и скальп.

– Судя по тому, как лежит тело, убийца бил не со стороны двери, а с противоположной, – заметил Гуров.

– Я тоже заметил. Видимо, сначала он убил мать. Она за ширмой.

Гуров переступил через тело и зашел за деревянную ширму, которая, видимо, отгораживала «женскую» часть единственной комнаты. Тело лежало на кровати. Судя по его положению, когда убийца ударил женщину ножом, она сидела, а потом повалилась на бок. Ее волосы, черные, с серебристыми нитями седины, были разбросаны по подушке.

– Скальп не снял… – задумчиво проговорил Гуров.

– Ему некогда было, наверное… – заметил Степаненко. – Когда он ее убивал, сын был еще жив.

– Да, он их сначала разделил, завел ее за ширму. И даже возможно, перед тем как ударить, поговорил с ней, – Гуров кивнул на табурет, стоявший напротив кровати.

– Под угрозой ножа?

– Нет, – ответил Гуров. – Женщина крепкая. Она бы сопротивлялась. Скорее всего, он отвел ее туда под каким-то предлогом. И наверняка она сама ему открыла. Дверь же целая?

– Да, – сказал Степаненко. – Она сама еговпустила.

– А потом, ничего не заподозрив, зашла с ним за ширму…

– И дело было глубокой ночью, – заметил Степаненко. – Кого можно было впустить в это время?

– Того, кого знаешь, например, – ответил Гуров. – Или того, от кого ждать подобного не можешь…

– Священника? – спросил Степаненко.

– Возможно, – ответил Гуров. – Связи ее начали отрабатывать уже?

– Да какоетам… Нет пока. И свидетелей пока не опрашивали. Нас соседка вызвала. Участкового я послал звонить в ОГПУ и УГРО, Ваську – за вами.

Гуров вышел из-за ширмы и осмотрелся. В доме было бедно, но удивительно чисто. На стенах висели выцветшие картинки с котятами и младенцами. На монументальном комоде, который, похоже, был самой ценной вещью в доме, стояло семейное фото. Худая женщина и усатый начинающий толстеть молодой мужчина смотрели напряженно и настороженно. Между ними сидел трех- или четырехлетний мальчик в матросской шапочке. Мальчик был так же напряжен, как и родители. Им наверняка стоило больших усилий унять сына и внушить ему важность момента.

«Интересно, где муж?» – подумал Гуров. Возможно, погиб в Гражданскую. Или умер во время какой-нибудь эпидемии. Или просто сбежал… Эта семья, похоже, была еще одним осколком взрыва, случившегося десять лет назад. Хотя уже и осколка не осталось.

– Соседка где? – спросил Гуров, очнувшись от размышлений.

–За домом сидит. Она в шоке.

– Я пойду поговорю с ней.

– Ну, попробуйте, – с сомнением сказал Степаненко.

Гуров обошел дом и увидел скамейку, на которой сидела молодая женщина в простом платье неопределенно цвета и мужских башмаках. Она невидящим взглядом смотрела куда-то вдаль. Гуров сел рядом, оперся руками о трость и стал рассматривать открывшийся вид. За железнодорожными путями, в зелени утопали одноэтажные домики и проселочные дороги, уже не размытые грязью от весенних дождей, а пыльные. Они уходили вверх, на Холодную гору. По небу плыли легкие белые облака.

– Добрый день, – сказал Гуров.

Женщина вздрогнула и ничего не ответила.

– Как вас зовут? – спросил Гуров.

– Галина.

– Вы знали… их? – продолжил Гуров, не решившись назвать мать и сына «покойными».

– Их? Валентину тоже? – переспросила соседка и поднесла ладони к лицу.

«Значит, мать она не видела»,– подумал Гуров. Он молчал, давая соседке возможность перевести дух. Та всхлипывала, и конца этому не предвиделось.

– Так вы знали их? – осторожно продолжил Гуров.

– Знала, конечно… – ответила соседка. – Мы же жили рядом. И работали на «железке». Тут все на «железке» работают. И Валентина, и муж ее…

– А куда муж делся? – спросил Гуров.

– В восемнадцатом пропал. Пошел в город и пропал.

Было это сказано так буднично, будто речь шла об отбытии супруга на отдых. Гуров подумал, что в те времена это, видимо, было вполне обычным явлением.

– А Валентина помогала нам с матерью, меня прятала…

– Прятала? От кого? – переспросил Гуров.

– Да от всех прятала. Мне тогда 15 было, а в городе кого только не было. Такое творилось. Вообще, она всем помогала. Пайки выбивала железнодорожные, деньгами. А сама впроголодь жила.Добрая была, но строгая.

– В церковь ходила? – спросил Гуров.

– Да, на праздники… На Пасху вот ходила недавно… – соседка снова стала всхлипывать.

– А сын ее?Что с ним? – спросил Гуров.

– В гимназию поступил, хотел путейским инженером стать… Все девчонки на улице были в него влюблены. А потом ушел с красными. Вернулся… Совсем безумным вернулся. Даже в больнице лежал. Но он не опасный был, тихий. Мы следили, чтобы мальчишки его не обижали, помогали тоже… А он дрова мог рубить. Всем соседям рубил… – соседка снова зашлась в тихих всхлипах.

Гуров представил себе маленький мирок этой улицы. Сослуживцы, соседи, семьи… «А ведь эти маленькие сообщества помогли людям выжить»,– подумал он. Большой мир пытался уничтожить их партиями, армиями, государствами, но маленький мир выстоял, противопоставив всему этому кошмару простые вещи – взаимовыручку, милосердие, любовь, в конце концов… Впрочем, не все было так радужно. Разве у красноармейцеввСпасовом скиту не было этих самых маленьких мирков, которые, в конечном итоге, уступили место миру большому и породили чудовищ?

Голоса, раздавшиеся за домом, вывели Гурова из задумчивости.

–У меня последний вопрос. Постарайтесь вспомнить, этой ночью вы не слышали и не видели ничего необычного?

– Да что я могла видеть? – ответила соседка, всхлипывая.

Гуров встал и пошел за дом. Пролетка привезла Павла, Стрельцова и еще одного молодого человека с саквояжем, которого Гуров уже видел у дома Костяна. Это был эксперт.

– Ну что тут у вас?Говорят,психа вальнули? – спросил Павел весело.

– Имейте уважение к смерти, молодой человек, – хмуро заметил Гуров.

–И еще мать… – сказал Степаненко.

– Да ладно вам… – ответил Павел, состроив все же серьезную мину.

– Роман, показывай, – сказал Стрельцов, и все вошли в дом.

Гуров остался на улице. Он уже увидел то, что было нужно. Вместо того чтобы толкаться вместе со всеми в тесной комнатушке, он подставил лицо весеннему солнцу и зажмурился. Ему вдруг остро захотелось открыть глаза и увидеть перед собой залитую этим же солнцем Сену и суету набережной Конти, а не крыши Москалевки. «Домой, пора домой»,– подумал Гуров и поймал себя на мысли, что домом ему уже давно стал Париж. А Харьков стал воспоминанием, материализовавшимся по странной эмигрантской прихоти.

– Почему именно он и именно сейчас? – раздался за спиной Гурова голос Стрельцова.

– Это вопрос, который меня тоже интересует, – ответил Гуров, обернувшись. – И заметьте, это первый случай, когда появилась случайная жертва. Как бы там ни было, это дополнительный риск. Знал ли убийца о состоянии Ивана? И как он сумел разделить мать и сына? Почему она ему открыла? Может быть, она его знала?

– Да уж, это четвертое убийство породило как-то слишком много вопросов, – задумчиво сказал Стрельцов.

–Да что там думать? – сказал появившийся в дверях Павел. – Кому человек без всякой боязни откроет дверь? Кто может отвести мать за перегородку, чтобы поговорить? Священник это был. И, конечно, она его знала.

– Она ходила в церковь, – сказал Гуров. – Я это уже выяснил у соседки. Правда, в какую именно, я не уточнял.

– Ну вот, – удовлетворенно сказал Павел. – Картинка сошлась. Осталось этих вражин отработать. Кстати, сегодня из епархии список пришел. Так что дело за малым. Я назад в контору… Козельский сказал сразу возвращаться. Работать будем. А вас, Федор Иванович, велено доставить в гостиницу, если вы здесь окажитесь. Так что поехали, я вас подброшу.

– Вы, Павел, скажите Козельскому – пусть тогда и дело у меня забирает. Мне этот висяк не нужен, – сказал Стрельцов.

– Да какой там висяк… – бросил Павел, направляясь к пролетке. – Раскроем!

––

В кабинете Павел рассматривал список из двадцати пяти фамилий. Видимо, старого епархиального списка владыка Константин не нашел. «Или не захотел искать»,– подумал Павел. Но как был там ни было, определенную работу архимандрит провел. Напротив девяти фамилий аккуратным почерком было написано одно и то же: «В 18–19 годах не был в Харьковской губернии». То есть архимандрит отметил тех, кто в декабре восемнадцатого не мог быть свидетелем событий вСпасовом скиту. Но, во-первых, он мог об этом не знать.Во-вторых – разве можно было верить этому неприкрытому врагу советской власти?И в-третьих, был или не был – особо дела не меняет. Он мог затеять свою месть, наслушавшись рассказов очевидцев. В любом случае с чего-то надо было начинать, и Павел решил начать с тех, кто не был отмечен архимандритом.

Он уже протянул руку к бланкам повесток, когда в кабинет вошел Козельский.

– Ну что, с чего начнем? – спросил он.

– Пойдем по списку. То есть сначала надо бы их установить. Адресов-то нет. Разошлем повестки, устроим допросы… Обрушим мощь пролетарского гнева на поповские головы.

– Ну да… – задумчиво сказал Козельский. – Вам бы,товарищ Судоплатов, все обрушивать. Вместо того, чтобы подумать. Один человек из списка уже установлен. И данные его анкетные есть в деле об убийстве. Я про третье убийство.

– А. Точно, – понял Павел. – Терся там один священник… Отец Тихон, кажется, – он посмотрел в список. –Вот он. Тихон Толоконников. Он тут один Тихон. Щас в деле адрес гляну.

– И кстати, он является настоятелем храма, в котором вы были. То есть первая жертва его точно знала. И, разумеется, третья.

– И четвертая, – подхватил Павел. – Или пятая?

– Что? – не понял Козельский.

– Мать четвертой жертвы ходила в церковь, – сказал Павел. – Правда, непонятно, в какую… Может, к обновленцам.

– Может, и к обновленцам… – задумчиво произнес Козельский. – Но это дела не меняет. У нас снова есть подозреваемый. Понимаешь?

– Поедем к нему? – предложил Павел.

– Нет. Давай-ка его повесткой вызовем обычным порядком. Чтобы он не насторожился. Допросим сначала в рамках общих проверочных мероприятий. А там, глядишь, что-то и выплывет еще… Выписывай повестку и шли дежурного на адрес или пусть в церкви его найдет.

––

Павел уже час вел допрос, но результатов не было. Не то чтобы их не было совсем, но привязать этого Тихона к убийствам не получалось. Во время убийства старосты и сегодня ночью он был дома, но подтвердить это никто не может. О том, где он провел ночи, в которые были совершены два первых убийства, отец Тихон ничего сообщить не мог, потому что не помнил. Но наверняка был дома, один, без свидетелей, потому что все ночи проводит там за исключением ночныхбогослужений. Тихон пояснил, что это служба, которая служится ночью, накануне некоторых праздников. В даты убийств никаких праздников не было. Значит, не было у Тихона и алиби.

Жертв отец Тихон не знал. Во всяком случае, по именам и фамилиям. Если бы их могли ему показать, возможно, он бы узнал кого-нибудь в лицо, раз они были прихожанами. Павел решил, что даже если бы и узнал, это мало что давало.

Во время событий вСпасовомскиту Тихон,по его словам,находился в Харькове. Но слишком давно это было, и вряд ли кто-то сможет конкретно вспомнить и подтвердить пребывание Тихона именно вздесь.

О том, что произошло вСпасовомскиту, Тихон, конечно, знал, но, по его словам, не помнил от кого.

В общем, получалось, куда ни кинь всюду клин из «не помню» или «не знаю». Что со всем этим делать, Павел не имел ни малейшего понятия. Он всматривался в грузную фигуру и неотрывно следил за лицом, пытаясь найти хотя бы намек на что-то, но детина в рясе был спокоен и непробиваем. Он отвечал на вопросы, но ответы эти Павлу категорически не нравились. Применять к этой горе меры физического воздействия Павел не мог, потому что не получал на это счет никаких указаний. И не мог получить, потому что Козельский куда-то запропастился. «Видать, руководству докладывает»,– подумал Павел, хотя, честно говоря, докладывать было нечего. Если остальные 24 священника будут вести себя так же, как этот, то ничего они не раскроют. Павел вспомнил, как сегодня утром он излучал уверенность в присутствии Гурова и Стрельцова. «Поспешил ты, Судоплатов»,– подумал он. А еще подумал о том, что без Гурова, похоже, дело застопорилось. Да и Стрельцов мужик толковый, и Степаненко. И Блюмкин, будь он неладен, тоже куда-то пропал. Видать, рыскает по помойкам каким-нибудь в поисках иконы. Оставили Павла одного на передовой.

Павел решил попытаться вывести непроницаемого священника на душевный разговор. Может, он себя выдаст. Вряд ли, конечно, но надо было как-то потянуть время до появления Козельского.

– А ведь вы советскую власть не любите? – спросил он в лоб.

– Не люблю, – согласился Тихон.

– Понимаю, – сказал Павел. – За что ж вам нас любить. Вон мы сколько вашего брата покрошили в Гражданскую. И сейчас жизни не даем, да?

– Да, – ответил Тихон.

– И что же вы не сопротивляетесь?

– Сказано «Нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению».

– Ого! – усмехнулся Павел. – Значит, и советская власть от Бога?

– Значит, и советская, – согласился Тихон.

–А не любите советскую власть почему?Она ж от Бога?

– Грешен, – ответил Тихон грустно.

– Грешен? Настолько грешен, что готов мстить советской власти?

– Мстить? – вскинулся Тихон. – Зачем мстить?

– Как это зачем? Если бы моих товарищей убивали, я бы мстил. И за… поругание храмов, так это у вас, кажется, называется…

– Сказано «Не мстите за себя, но дайте место гневу Божию».

– Ага. Значит, Бог нам отомстит? А вам, значит, делать ничего не надо? Удобная позиция. Хотя как по мне – трусливая. Вы понимаете, что мы вас уничтожим? Под корень? Всех. Вы так и будете как бараны идти под ножи?

– Будем, – сказал Тихон.

–Вы, товарищ священник, лжете сейчас. Не бывает так. Я уверен, вы только маскируетесь, прикрываетесь словами красивыми, а на самом деле в каждом из вас сидит враг советской власти. Который или ждет, когда мы споткнемся, или вредит…

– Вам, товарищ, трудно будет это понять, – сказал Тихон.

– Ну да, где уж нам, семинарий-то мы не заканчивали, – усмехнулся Павел.

Этот священник раздражал его все больше. Никакого высокомерия в том, что он говорил, не было, но Павел чувствовал, что у него есть какая-то своя неведомая правда, которой он держится. Правда эта была вне понимания Павла, и Тихон просто это констатировал.

Дверь в кабинет приоткрылась, и в проеме появился Козельский, который жестом подозвал Павла. «Чего он прячется?» – подумал Павел и вышел из кабинета.

– Ну что, как дела с этим Тихоном? – спросил Козельский.

– Да никак. Алиби у него нету, но взять за жабры его не получается, – ответил Павел.

– В скиту он был?

– Говорит – не был, но проверить это нельзя. Хотя о том, что там произошло, – знает. Отпираться не стал.

–Мда, товарищ Судоплатов… – задумчиво сказал Козельский. – Ну, отпускайте тогда его, чтоли…

– Как это?

– А вот так. Предъявить ему нам нечего. И потом, у нас еще два десятка подозреваемых. И это еще обновленцы своих не дали…

– Что-то мы не то делаем, Борис Владимирович, –сказал Павел. – Может быть, все же УГРО подключить?

– Ну да.Или вашего Гурова, – сказал Козельский резко. – Нет, дело это касается церкви, а значит –политики, а значит – это наше дело. И вообще, время прозрений прошло. Теперь нужна методичная работа. Мы знаем, где искать и кого искать. И мы найдем, поверьте, товарищ Судоплатов. И прекращайте это нытье. Просто работайте.

«Вот гад»,– подумал Павел, возвращаясь в кабинет. Дело было даже не в «нытье». Павел теперь был уверен в том, что Козельский запорет все, отодвинув от расследования тех, кто действительно разбирался в деле. Конечно, все дело было в амбициях начальника.

– Ну что, товарищ поп, давайте оформлять показания – и на свободу, – сказал Павел Тихону. –Помашете еще кадилом, похоже…

––

Было уже около восьми вечера, когда Павел закончил с текучкой и подвинул к себе список священников с уже установленными адресами. Можно было заняться выписыванием повесток. Хоть он и не верил архимандриту, начать все же решил с фамилий, напротив которых не было пометки об отсутствии в Харьковской губернии в восемнадцатом. Плюс к тому нужно было опросить двоих оставшихся в живых бойцов седьмого полка, которые проживали в Харькове. Об этом Козельский как-то подзабыл, а Павел – помнил. Их показания могут существенно облегчить задачу. И сделать это надо быстрее, пока убийца до них не добрался.

И тут перед Павлом встал вопрос, который он от себя гнал как не имеющий большого значения, но который сейчас, после четвертого убийства, сталважным: как убийца находил этих однополчан? Им, сотрудникам ОГПУ, пришлось делать запрос в архив РККА, а потом обращаться в адресный стол. А убийце все и так, оказывается, известно. Первую и третью жертву еще можно как-то привязать к церкви, но четвертую – с большой натяжкой, а вторую – вообще никак. Это, конечно, имело свое объяснение, и Павел решил, что именно это объяснение может оказаться ключевым. «Эх, жалко деда сейчас нет, с ним бы обсудить»,– подумал Павел.

Дверь резко распахнулась, и в кабинет ворвался Козельский.

– Товарищ Судоплатов, пока вы здесь сидите, я, кажется, раскрыл убийства.

– Как? Кто? – спросил Павел, выходя из задумчивости.

– Я пообщался коес кем… С источниками своими… Так вот Тихон этот, оказывается, неоднократно высказывался насчет событий в Спасовом скиту и высказывался в том смысле, что красноармейцы, к этому причастные, должны быть наказаны в соответствии с библейским принципом «око за око». В общем, надо брать его в оборот по-настоящему.

– Так что, опять повесткой?

– Нет, поехали к нему. Привезем сюда, оформим задержание и будем работатькак положено.

– Может,подмогу позовем? – спросил Павел, все еще пытаясь встроить новые сведения, полученные от Козельского, в собственные соображения. Вопросов становилось не меньше, а больше, но, по крайней мере, то, о чем сказал Козельский, слегка покачнуло чашу весов в сторону виновности попа.

– Не надо. Сами справимся, – ответил Козельский. – У вас оружие с собой?

– С собой, – вздохнул Павел.

«Хочет выслужиться, задержав убийцу»,– подумал Павел. Того раза, когда его ранили, Козельскому, похоже, было мало. Теперь он еще и Павла втягивает в это мероприятие. А с другой стороны, поп все же не профессиональный вор, как Костян, отстреливаться вряд ли станет. Да и вообще, Павел в виновность этого Тихона до сих пор до конца не верил. Он лично с ним дважды разговаривал, и оба раза поп ему не понравился, но как-то на убийцу он похож не был. Хотя, если бы все убийцы были похожи на убийц, жизнь работников органов сильно упростилась бы. «Разберемся по ходу»,– заключил Павел.

––

К халупе Тихона они подъехали, когда уже почти стемнело. У священника горел свет, но свет слабый, от свечей. Электричества тут, похоже, не было. Козельский достал наган и постучал в дверь. Видимо, помня о своем не очень удачном прошлом задержании, он сделал шаг в сторону. Павел к двери близко не подходил, но сместился чуть левее.

– Кто там? – послышался голос Тихона.

– ОГПУ, – ответил Козельский.

«Вот молодец»,– подумал Павел иронично. Может, стоило что-то другое придумать? Ну да ладно,уже есть как есть.

Послышался скрежет отодвигаемого засова. Дверь открылась, и весь дверной проем заполнила массивная фигура Тихона.

– Выходи, – скомандовал Павел. – И руки так, чтобы я видел.

Тихон сделал шал вперед, потом вскинул правую руку, в которой что-то блеснуло. Козельский этого не видел и начал движение влево. Еще шаг, и он бы оказался на линии огня или Павла, или Тихона. Но не успел. Выстрел Павла отбросил Тихона вглубь. Козельский как ошпаренный отпрыгнул вправо. Дальше произошло невероятное. Тихон не упал и снова поднимал руку с чем-то блестящим. Второй выстрел Павел провел уже по всем правилам. С задержкой дыхания, плавно нажимая на спусковой крючок. Отброшенная назад голова и на этот раз как обвалившееся тело убедили Павла, что второй выстрел достиг цели. Козельский все не решался высунуться и таращился на Павла.

– Все. Вальнул я его, – сказал он спокойно и подошел к двери. – Целился он в меня, гад…

Козельский включил фонарик. «Ты посмотри, какой предусмотрительный»,– подумал Павел, молча забрал у Козельского фонарь и стал светить на труп. Сначала на лицо. Аккуратное отверстие во лбу Тихона говорило о том, что отличник боевой подготовки не зря проводил столько времени в тире. Павел рассматривал черную точку с чувством удовлетворения, как будто это было отверстие в «десятке» бумажной мишени. Потом Павел перевел луч фонарика ниже и все понял.

– Это крест был, – сказал Павел. – Не пистолет. Это был крест.

Небольшое металлическое распятие было искорежено и забрызгано кровью. Пуля попала в распятие и ушла куда-то в сторону. Распятиерасцарапало, а может быть, раздробило держащую его руку. Павел снова осветил лицо и увидел, что ухо было окровавлено.

– Вот куда она ушла… – сказал Павел удовлетворенно и добавил. – Зачем он это сделал?

––

Это было не первое убийство Павла, не второе и не третье. В Гражданскую и несколько раз на службе в ОГПУ он совершал поступки, которыми не гордился. Но и не стыдился их. Профессор из психушки чушь говорил. Как убийство врага может кого-то свести с ума? А Павел убивал только врагов.

Он хорошо запомнил свой первый раз. Их бронепоезд, затерянный где-то в южноукраинской степи. Запах орудийной смазки, лошадей, сваренной в огромных казанах каши… Солнечный день, и светло-голубое, почти белое небо без единого облачка. В тени товарного вагона сгрудились несколько пленных с триколорными v–образными нашивками Добровольческой армии на грязных гимнастерках.

Васька, лихой краснорожий красноармеец, крикнул Павлу:

– Малой, а ну иди сюда!

Павел подошел, и Васька вручил ему наган.

– Пара тебе, малой, пора…

Он подошел к группе пленных, по-хозяйски взял одного за ворот гимнастерки и вытащил на солнце. Пленный оказался не то чтобы стариком, но, по крайней мере, годился Павлу в отцы. Он смотрел на Павла совершенно спокойно.

– Хочешь, чтобы отвернулся? – спросил Васька участливо.

– Зачем? – не понял Павел.

Он поднял руку и сделал,как учили. Спокойно, без суеты. Вытянул руку, прицелился и плавно первым суставом указательного пальца стал нажимать на хвост спускового крючка, пока курок не сорвался с боевого взвода.

Выстрел разорвал тишину степи, пленный упал с простреленной головой. Павел столько раз наблюдал, как это делали другие, что не удивился ни тому, что произошло, ни тому, что это он, Павел, вчерашний гимназист, убил человека. Смерть стала настолько обыденной, что казалась неотделимой от этой степи, этого синего неба, бронепоезда, на бронетендере которого было написано «Харьковский завод «Серп и молот».

С бронепаровоза, опершись на перила, за этой сценой наблюдал комполка, усатый дядька Иван Серпов, бывший царский офицер, прошедший мировую. Когда Павел проходил мимо, он крикнул ему:

– Ты как, малой?

– Есть хочется, – сказал Павел чистую правду.

Комполка отбросил папиросу и покачал головой. Смысла этого жеста Павел так и не понял. Хотя он уже много чего понимал в жизни и много чего повидал как для человека, которому было всего четырнадцать.

––

Теперь Павел смотрел на мертвого Тихона, с которым разговаривал еще несколько часов назад, и сосредоточенно думал о том, что делать дальше.

–Надо уголовку вызывать, – сказал он.

– Уже, – сказал Козельский. – Я им позвонил еще до нашего ухода.

«Ай, молодец. Решил-таки подстраховаться, но лаврами не делиться при этом»,– подумал Павел.

Через минут десять приехали трое. Те же, что были на месте убийства старосты. Стрельцов, Степаненко и Васька.

Павел коротко изложил, как было дело. Степаненко, осмотрев труп Тихона, кивнул Стрельцову,будто говоря «Все так и было». «Они еще проверяют»,– подумал Павел, но решил, что он бы на их месте сделал то же самое.

– Василий, давай ищи понятых. Будем проводить обыск, – сказал Стрельцов.

Павел чувствовал себя уставшим и здесь не нужным. Помочь в обыске он не мог. В каморке Тихона и так толклись два сыщика и двое понятных. Он подумывал уйти, но Козельский все болтался здесь зачем-то. Забрать пролетку и уехать, оставив начальника, он не мог. А пилить через весь город пешком не хотелось. Да и пилить пришлось бы не домой, а в контору. Надо было еще написать рапорт о случившемся, потому чтоон применил табельное оружие. Конечно, Павел был кругом прав, и вопросов к нему быть не могло, но все же это лучше было не откладывать.

Павел закурил очередную сигарету, когда из дома вышел Степаненко,держа двумя пальцами какой-то предмет. Он предъявил его Стрельцову, подсвечивая предмет фонариком. Павел и Козельский подошли посмотреть. В свете фонаря блестел необычный нож, лезвие которого было выгнуто полумесяцем. Нож, судя по виду, был очень острым.

– Странный предмет для священника, – заметил Козельский.

– Может, он им картошку чистил, – возразил Стрельцов. – Надо бы его внимательно изучить на предмет…

Его слова прервала длинная матерная тирада Васьки, которая донеслась из дома. Все оторвали взгляды от ножа. Степаненко вручил нож Стрельцову и бросился в дом.

Через несколько секунд он вышел, неся в вытянутой руке холщовый мешочек серого цвета. Степаненко бросил его на землю, и содержимое тут же оказалось освещено светом двух фонариков. Из мешка вывалились клочки волос, перепутанные с какой-то мягкой бурой субстанцией. Следом выскочил Васька, прикрывающий рот рукой. Он забежал за угол, в темноту, и звуки, донесшиеся оттуда, не оставляли сомнений в том, что сотрудник УГРО занят опорожнением желудка.

– Скальпы… – сказал Стрельцов.

Павел обратил внимание, что Стрельцов побелел, что было странно для такого опытного человека. «Неужели и он блевать сейчас пойдет?» – подумал Павел. Он посмотрел на Козельского, но тот держался молодцом. Присел на корточки над этой омерзительной кучкой и стал ворошить ее каким-то прутиком.

– Четыре, – сообщил он и добавил: – Ну вот, кажется, и все, товарищи. Все закончилось.

18

«Что–то случилось»,– признал Гуров. Он не верил в предчувствия, которые брались из ниоткуда и не имели под собой оснований. Но это предчувствие сверлило его с самого утра и не отпускало, пока он умывался в номере и завтракал в ресторане гостиницы. А потом, когда Гуров понял, что ему, по всей видимости, предстоит второй день безделья, предчувствие это навалилось с такой силой, что он решил просто поехать и все разузнать.

– Найдите мне извозчика, голубчик, – сказал он швейцару.

Тот отсалютовал и выскочил на улицу, ища глазами пролетку, ностараясь при этом не терять из вида вход в гостиницу. Теперь обслуга гостиницы относилась к Гурову с подчеркнутым вниманием. Оказавшийся русским француз, принимающий у себя в номере товарищей из органов и периодически уезжающий с ними куда-то, кажется,вызывал в обслуге ужас. А вот общество гостиничных постояльцев стало относиться к Гурову настороженно, и даже веселый американец Майклначал Гурова подчеркнуто игнорировать.

– В ОГПУ! – сказал Гуров извозчику громко, чтобы швейцар его услышал. Тот еще раз отсалютовал то ли Гурову, то ли внушающему трепет органу.

В ОГПУ Гурову долго пришлось объяснять дежурному вполне понятную вещь:он – господин Гуров, гражданин Франции, и ему нужно поговорить с уполномоченным ОГПУ Павлом Судоплатовым. Зачем поговорить, дежурного совсем не касалось, но он не хотел мириться с этим фактом. В итоге послали кого-то за Павлом, который бросил дежурному «Это ко мне» и жестом позвал Гурова за собой. Когда они оказались в кабинете, Павел, не дожидаясь вопросов, сообщил:

– Нашли мы его. Вы правы оказались. Это был поп.

– Поп? – переспросил Гуров.

– Ну да,–ответил Павел. – Настоятель церкви, в которой третье убийство произошло. Некто Тихон.

– Тихон? – переспросил Гуров и сказал. – Быть не может…

– Вы его знали? – насторожился Павел.

– Да, возможно… – ответил Гуров рассеяно, потом взял себя в руки и сказал: – Лет сорок, здоровый очень?

– Ну да,–ответил Павел и понял, что дед чего-то недоговаривает. Много ли могло быть священников с именем Тихон? Откуда Гуров знал, что именно его знакомый – настоятель храма, где произошло третье убийство? Конечно, уточнив, о ком идет речь, он, можно сказать, выкрутился, но как-то поздновато. Это на деда было не похоже. Видимо, тот факт, что убийцей оказался этот Тихон, произвело на деда сильное впечатление. И это он еще главного не знает.

– Как вы установили, что это он?

– Ну как установили… Он в списке был, который епархия предоставила. Днем я его допросил, вечером мы к нему поехали. При обыске нашли скальпы и нож, очень интересный. Сейчас с ними эксперты работают. В общем, все. Закрыто дело.

– Днем допросили, вечером поехали… – задумчиво проговорил Гуров. – А что сам Тихон говорит?

– Ничего не говорит. Пристрелил я его вчера, – сказал Павел.

– Что? Как? – опешил Гуров.

– Я думал, он на меня ствол направил. Темно было… Оказалось – крест это был металлический. Ну вот я его… Потом у него улики нашли.

Гуров опустил голову на руки, скрещенные на упертой в пол трости, закрыл глаза и замер.

«Тихон, почему Тихон?»– думал он. Возможно, не возьмись он, Гуров, за это дело, и не направь следствие по церковному следу, Тихон был бы жив. Получается, он сам виноват в смерти человека, которого хотел защитить. И которого бросил двенадцать лет назад. И ведь Тихон не мог. Вернее, это точно не он. Версия Гурова, о которой он никому не говорил и которая до сих пор не оформилась, теперь стала проявляться все отчетливее. «Мне нужна информация. Очень нужна»,– думал Гуров. Что-то может рассказать Степаненко или даже Стрельцов. Но если он, Гуров, прав – у них нет четкой картины. Единственный, кто мог ему помочь, – убийца Тихона, который сейчас сидел напротив. Этот умный и жестокий молодой человек, у которого не было ни одной причины рассказывать Гурову в деталях, что произошло. А эти детали были нужны… Без них ничего не складывалось.

Эти размышления прервала Эмма, которая, войдя в кабинет, воскликнула:

– О! Федор Иванович, здравствуйте. Вы уже слышали, наверное… Убийства раскрыты.

– Мадам, – улыбнулся Гуров через силу, подняв голову, – я только что об этом узнал. Дело в том, что покойный был мне знаком. Я знал его еще до революции. Поэтому, признаться, я слегка растерян.

«Еще как»,– подумал Павел.

– И растерян я еще и потому, что не считаю Тихона убийцей, – сказал Гуров.

– Ну да, потому что этого быть не может… – усмехнулся Павел.

– Нет. Потому что я знаю, кто убийца.

– Что? – Павел подался вперед. – Да черта с два. Убийца установлен. Улики…

Гуров поднял руку.

– Я все понимаю. И готов вам изложить свою версию. Но для этого я должен в деталях знать, что произошло, пока меня не было. Особенно вчерашний день. Поминутно. Дословно.

– Та щас! – Павел откинулся на спинку стула.

«Ну вот, сейчас наступает момент, когда все решится»,– подумал Гуров, ожидая помощи, которая могла прийти. А могла и не прийти.

Но помощь пришла.

– Подожди-ка, Павел, – властно сказала Эмма. Она притянула к себе стул и села, скрестив длинные ноги в явно нездешних туфлях на высоком каблуке. Потом вязла со стола Павла папиросу и закурила.

– Вы уверены в том, что говорите? – спросила она, выпуская струю дыма.

– Абсолютно, – ответил Гуров. – Впрочем, вы можете с моей версией не согласиться, можете ее проигнорировать…Что делать с этим знанием – вы решите сами. Я не собираюсь ее каким-то образом обнародовать, тем более… – Гуров задумался.

– Тем более что? – быстро спросила Эмма.

– Тем более что строится она во многом на предположениях, которые, впрочем, все объясняют, и для того, чтобы обвинить убийцу, нет прямых улик. Но знание этого, как мне кажется, вам будет не лишним. Вам двоим.

– Заинтриговали, – усмехнулась Эмма. А Павел подумал: «Дед играет в какую-то игру. Какую и зачем?»

– Заинтриговал, – согласился Гуров. – Но буду с вами честен. У меня нет других вариантов. Мне нужно знать, что случилось вчера, а сообщить об этом может только ваш супруг. Без этого знания никакой версии у меня фактически нет. Да, это сделка. Вы можете отказаться. Завтра я уеду. Мне здесь больше делать нечего. К завтрашнему утру я подумаю над всем, что сейчас расскажет Павел, если он, конечно, расскажет, и мы встретимся за час до отправления поезда.Я вам поведаю свою версию, а вы уж решите, что с ней делать.

– Предложение интересное, что и говорить, – задумчиво сказала Эмма.

«Дед завтра отчалит, и его уже будет не достать»,– размышлял Павел. Уедет он с какими-то сведениями, которые… Которые что? Тут мысль Павла остановилась. Он стал вспоминать, что такого вчера случилось, чего не стоит знать иностранному гражданину. Ничего, что могло бы опорочить честь советской власти или органов ОГПУ, не вспоминалось. А предложение деда было, конечно, интересным. Потому что после смерти Тихона у Павла остался ворох вопросов. Не то чтобы они теперь имели значение, но было интересно, как на них ответит этот мсье. Павел задумался о том, чего в этом желании больше – праздного любопытства или все же необходимости разобраться во всем до конца.

– Павел, – сказала Эмма, повернувшись к нему. Тон ее при этом был то ли вопросительный, то ли повелительный. Он хотел прямо спросить, что ему делать, но это было бы как-то и вовсе не по-мужски.

– Чем вы рискуете, молодые люди? – продолжил Гуров. – В конце концов, вы просто расскажете, как было дело. Или есть что-то, чего мне знать не следует?

«Как будто мысли читает, гад»,– подумал Павел. А Эмма снова произнесла его имя, теперь уже однозначно вопросительно.

– Да нет ничего такого… – сказал Павел и, решившись, заявил: – Ладно. Расскажу. Только я не Степаненко. Я так не умею.

– Ничего, научитесь, – великодушно заметил Гуров. – Тогда я, уж извините, буду прерывать вас вопросами.

Этих «Когда это было?», «Что именно он сказал?» и так далее Гуров задал несколько десятков, и рассказ Павла растянулся часа на полтора. Павел сразу решил, что по вопросам, которые задавал Гуров, определит, что у него за версия, но хитрый дед ничего и никого не выделял. По крайней мере, какого-то особого интереса к человеку или факту Гуров не проявил. Его интересовало все. Все подряд.

––

Они уже практически закончили, когда дверь кабинета открылась и вошел Блюмкин. В руках он держал что-то крупное, плоское, почти квадратной формы, завернутое в коричневую бумагу.

«Неужели нашел?» – подумал Гуров.

Блюмкин был явно в отличном расположении духа. Он поприветствовал всех и поздравил присутствующих с раскрытием серии убийств. Потом, ничуть не смущаясь присутствия Гурова, положил сверток на стол и стал отдирать бумагу, бросая ее прямо на пол.

– Вот она,– довольно сказал Блюмкин.

– Вы коллекционируете иконы? – поинтересовался Гуров.

– Нет, конечно, – ответил Блюмкин. – Икона передана советской власти представителями обновленческой Живой церкви. Для помещения в музей. Вот это, мсье Гуров, и называется «симфония властей» по-советски.

Блюмкин стал осматривать икону: первым делом он взглянул на ее верхнюю грань и ощупал пальцем еле заметную трещину.

«Похоже, это все-таки она»,– подумал Гуров с грустью. Цель его визита в Советский Союз находилась сейчас буквально в метре, но он ничего не мог сделать. Впрочем, это может быть и не та икона, а хорошая подделка. У Гурова, который много над этим размышлял, были основания так думать. Ситуацию мог бы прояснить один человек. Если, конечно, он захочет сделать это до отъезда Гурова.

– Как-то не похоже, что она представляет какую-то ценность, – заметил Гуров скептически.

– Ну, представляет или нет – это не нам судить, – весело ответил Блюмкин. – Наша задача – принять дар лояльной советской власти церкви. А ваша эмигрантская пресса рассказывает о том, что у нас тут притеснения… Чушь это все. Вот – доказательство отношения истинной церкви к советской власти.

– За то время, что я здесь был, я видел много икон. Почему именно эта представляет ценность?

Блюмкин на секунду замер, отвел взгляд от иконы и посмотрел на Гурова.

– Ее культурную и художественную ценность установят специалисты, – сказал он раздраженно. – И вообще, нам с товарищем Судоплатовым надо поговорить.

– Конечно, конечно, – сказал Гуров и подхватил трость. – Мы уже закончили. Мадам проводит меня? – спросил он у Эммы.

Та кивнула.

Когда они вышли из кабинета и направились к лестнице, ведущей вниз, Гуров быстро заговорил.

– Мадам, у меня к вам просьба. Почему-то мне кажется, вы сможете это сделать… Нужно проверить биографию одного человека. На предмет странностей. Я не знаю, что это может быть… Что-то, что выпадает из общего ряда. Я уверен в вашей сообразительности и наблюдательности. Если вы что-то обнаружите, это может подтвердить мою версию. А если нет… Если нет, моя версия останется без каких-то доказательств. Которых и так мало.

– Кого? – спросила Эмма.

Гуров назвал фамилию. Эмма удивленно приподняла бровь.

– Вы думаете, это он? Это же невозможно…

– Пока я ничего не думаю, – ответил Гуров. – Думать я буду сегодня до вечера. А завтра встретимся. В одиннадцать в вокзальном ресторане. В двенадцать у меня поезд. Я думаю, мы успеем поговорить.

––

На следующий день без четверти одиннадцать Гуров вошел в ресторан харьковского вокзала. Огромный зал, отделанный когда-то белой, а теперь пожелтевшей от табачного дыма лепниной был практически пуст. Гуров сразу заметил Эмму и Павла. Павел был мрачен, а Эмма помахала Гурову и нетерпеливо заерзала на стуле. «Она что-то нашла»,– подумал Гуров удовлетворенно.

– Ну же, мадам, рассказывайте, – сказал Гуров,поприветствовав пару и усевшись на стул.

– Все это какой–то бред, – хмуро заявил Павел.

– Думаю, все же стоит выслушать Федора Ивановича, – устало сказала Эмма, и Гуров понял, что только что стал свидетелем спора между молодыми людьми, который, видимо, начался еще вчера и не утих до сих пор.

Подошел официант.

– Кофе и круасаны, – сказал Гуров. – Что будут молодые люди?

– Чай, – буркнул Павел.

– Кофе, – ответила Эмма.

–Круасанов не держим. Есть пирожки, – медленно проговорил официант.

– Ну, давайте пирожки, – нетерпеливо сказал Гуров.

Еще две минуты понадобилось на то, чтобы выяснить, с чем пирожки и какой свежести. Эмма, судя по ее виду, была уже готова запустить в официанта солонкой. А Павел смотрел на него таким взглядом, что Гуров даже начал волноваться о его судьбе. «Не будет же он стрелять, в конце концов»,– успокоил себя сыщик. Когда официант наконец-то ушел, Эмма сказала:

– Я выяснила. Две вещи. Во-первых, он 1885 года рождения.

– То есть ему за сорок? – удивился Гуров. «Для человека, пережившего события, которые всех в этой стране, кажется, состарили, он удивительно хорошо сохранился»,– подумал он и сказал: – Он слишком молодо выглядит.

– И второе. Помните нашу игру про то, кто член партии, а кто нет? Вы удивились тому, что он не член партии. Но он им был, оказывается. С 1917-го года. А в двадцатом был исключен за бездеятельность. Странная формулировка…

– Вот теперь, кажется, все стало на свои места,–удовлетворенно сказал Гуров и начал: – Я должен признаться в том, что не все рассказал вам о своей последней встрече с Костяном.

– Кто бы сомневался, – хмыкнул Павел.

– У меня на то были причины. Я уверен, вы меня поймете. Итак, Костяна явно кто-то предупредил о том, что за ним придут. И не просто придут, а будут вешать на него три убийства. Он не ушел сразу только по причине своей жадности. Он ждал меня. Я пообещал ему денег за работу, которая не была сделана. А может быть, он просто устал бегать… Или ждал, что за ним придут позже… Я не знаю. Но факт остается фактом. Он знал. Вопрос – откуда?

– Почему сразу не рассказали? – спросил Павел.

– Подвергать сомнению честность работников органов, которые к тому меня задержали? А позже стали хм…коллегами? И потом, покойный вор был человеком исключительно хитрым и изворотливым. У него могли быть свои источники. Это, конечно, прискорбно, однако могло не иметь никакого отношения к делу.

– Что еще вы от нас скрыли, ваше благородие?

– Ну, если вы так ставите вопрос… Давайте уже покончим с моими признаниями, – усмехнулся Гуров.

– Жмыря сообщил мне, что убитый первым воримел какую-то связь в ОГПУ, которая помогла ему уйти от ответственности в суде.

– В ОГПУ? – переспросила Эмма.

– Да, он сказал совершенно четко. Это была не милиция, не прокуратура, не работники суда. Про ОГПУ было сказано однозначно. Сказано, по словам Жмыри, самим покойным. С чего бы Жмыре это выдумывать? Да и к тому же Жмыря – человек по-своему честный, как бы странно это не звучало применительно к вору.

– И вы снова решили не ставить под сомнение честность работников органов? – спросил Павел.

– Нет. У меня тогда уже была другая причина. К тому времени я уже ознакомился с материалами по трем убийствам.

– И что?

– А то, молодой человек, что все проглядели еще одну связь между жертвами. Их объединяло еще кое-что кроме места службы в Гражданскую. И это давало ответ на вопрос,почему именно сейчас, спустя 10 лет? Вы ведь этот вопрос себе задавали?

– Задавал, конечно, – ответил Павел.

Официант принес заказ, и все замолчали. Когда официант неспешно удалился, Павел, проводив его взглядом, сказал:

– Я понимаю, к чему вы клоните, но это как раз могло быть совпадением.

– Могло, – согласился Гуров. – Но вместе с остальными фактами картина получалось интересной. Первые две жертвы незадолго до смерти имели контакт с кем-то из ОГПУ. Первой жертве кто-то из ОГПУ, знакомый еще с Гражданской, помог уйти от ответственности. Второй, Проценко, пытался устроиться на работу в ОГПУ. К тому же, как я понял, его последнее место работы было тоже связано с органами.

– Как-то уж очень притянуто… – заметил Павел. – А староста?

– А про третью жертву вы мне поведайте. Судя по материалам дела, труп обнаружили вы с товарищем Блюмкиным. Мне не понятна его роль в этом деле, но, я так понимаю, для меня это навсегда останется загадкой. Как и то, что вы там вообще делали? Или, может быть, ответите?

– Нет, не отвечу, – помотал головой Павел.

– Я так и знал, – сказал Гуров и пожал плечами. – Тогда этот кусочек мозаики останется у вас. Для вас картина будет более цельной, чем для меня. Но вы можете, по крайней мере, ответить на один вопрос:это староста был в здании ОГПУ незадолго до убийства?

–Ну был, – ответил Павел. – Но это вообще ничего не доказывает. И ничего не объясняет.

– Это как сказать. Еще один вопрос – как убийца узнавал однополчан? Полк – довольно большое соединение. Около тысячи человек. Даже служа там, невозможно знать всех в лицо. А уж спустя 10 лет… Впрочем, я подозреваю, что узнала его первая жертва, вор по кличке Серебро. Или убийца узнал вора. Как бы там ни было, уверен, там был личный контакт. Насчет остальных – не знаю. О том, где служила вторая жертва, убийца мог узнать из его письма с просьбой об устройстве не работу. А может быть, он его видел до убийства. Узнала ли его вторая жертва – неизвестно. Третью жертву убийца мог узнать. А мог где-то прочесть об этом, в каких-нибудь документах…

– Не мог, – категорично ответила Эмма.

«Ну да. Все агентурные дела – с грифом «секретно», и доступ к ним можно получить только по запросу»,– подумал Павел, но Гурову об этом, разумеется, ничего не сказал.

– Не мог так не мог, – согласился Гуров. – Значит – он все-таки видел старосту и узнал.

– Как-то у вас слишком много предположений, – заметил Павел. – Мог, не мог… Этого к делу не пришьешь.

– Да я и не пришиваю… – ответил Гуров. – Я рассуждаю. Давайте теперь посмотрим на ситуацию с другой стороны. Из-за вашего покорного слуги мы сделали отправной точкой события вСпасовомскиту и версию мести. Но могла быть и другая причина. Более, кстати, рациональная. Необычный почерк убийцы уводил нас в сторону безумия. Конечно, у него не все нормально с головой, но что, если предположить, что убийства имели вполне рациональную причину?

– Какую? Деньги чтоли? – скептически спросил Павел.

– Нет, не деньги. Страх за свою жизнь.

– Страх? Чего ему было бояться?

– Мы только что крутились вокруг «узнал – не узнал». Да и вы, Павел, как-то предположили, что убийца своих жертв узнавал.Но давайте взглянем на ситуацию с другой стороны. Что, если дело не в том, кого убийца узнавал, а в том, что узнавали его? Вернее – могли узнать?

– Не понял? – Павел наморщил лоб. – То есть убийца боялся быть узнанным?

– Да, – кивнул Гуров. – Узнанным людьми, которые служили с ним в одном полку. И это настолько не понравилось этому человеку, что он начал убивать, опасаясь разоблачения. Так что это был за человек? Ну? Подумайте.

– Ну не знаю… Какая-то недобитая жертва…

– И что? – спросил Гуров. – Он испугался того, что его добьют? Допустим, он был свидетелем чего-то. Если это были события вСпасовомскиту, а метод убийства нас к ним возвращает, то вряд ли этот страх мог привести к таким последствиям. Нет… Думайте еще.

– Он был одним из них… – вдруг задумчиво сказала Эмма.

–Воот! Мадам, вы на верном пути… Уже горячо! Думайте, молодые люди. Какой человек мог бояться быть узнанным настолько, что совершил пять, нет, шесть, а фактически – даже семь убийств?

Эмма подалась вперед и выдохнула:

– Тот, кто выдает себя за другого!

Гуров удовлетворенно кивнул.

– Совершенно верно. Это – единственное объяснение всему.

– И факты из его биографии, которые я обнаружила, подтверждают именно это, – задумчиво сказала Эмма.

– Вот именно, – сказал Гуров. – Мы можем только предполагать, как было дело. Возможно, он просто дезертировал и присвоил себе чужие документы. Скорее всего, человека убитого,а может быть, даже убитого им.

– И человека, который был несколько старше, – сказала Эмма.

–И члена партии,– подхватил Гуров. –Но убийца об этом просто не знал и как член партии себя не проявлял. Видимо, его членство обнаружилось случайно, и он предпочел исключение со странной формулировкой дальнейшему разбирательству. Интересно, какую историю он тогда придумал…

Гуров отпил кофе, поморщился от его отвратительного вкуса и продолжил:

–В общем, как видите, убийства имели вполне рациональную причину. Представьте себе, что десять лет вы живете вполне успешной жизнью, и тут вам начинают попадаться люди, которые могут подтвердить, что вы – это вовсе не вы. Причем ладно еще, если бы этот человек был, например, пекарем или сапожником. Но он – высокопоставленный сотрудник ОГПУ. Уж извините, молодые люди, но давайте откровенно: ваша организация – это отнюдь не Красный Крест. И миндальничать не любит. К тому же шпиономания, которая, насколько я знаю, набирает здесь обороты… Осмелюсь предположить, что для сотрудника ОГПУ подобное разоблачение с большой долей вероятности означало бы смерть. Причем смерть мучительную. Человек этот – неглупый, решительный и жестокий. И он начал устранять тех, кто представлял для него опасность.

– Да уж… – произнесла Эмма. А Павел заметил:

– А какую опасность представлял для него этот ненормальный? Он вряд ли был способен кого-то узнать. Да и не могли они нигде пересекаться…

– Четвертое убийство, вернее – двойное убийство, – вообще другая история. Потому что уже не оставляет места предположениям и прямо указывает на убийцу. Я вот вас, например, подозревал, Павел. И вас, Эмма…

– Меня?! – удивилась Эмма.

– Ну, не то чтобы прямо подозревал. Не исключал. Впрочем, совсем недолго. Можно сказать – мгновение. Потому что это вообще-то не женский почерк.

– Что значит – не женский? – обиженно сказала Эмма. – То есть вы хотите сказать, что женщина не способна…

– О, мадам, – перебил ее Гуров. – Женщины способны на многое. Я такое видел… Пожалуй, в определенных обстоятельствах они могут проявлять жестокость куда большую, чем мужчины. Но это жестокость другого рода. Она редко столь… физиологична. Убивать ножом, снимать скальпы… Нет. Да и в рядах РККА, насколько я понимаю, женщин было немного… Нет, эту версию я отмел сразу.

– А Павел? – спросила Эмма. – Его вы почему исключили?

– Потому что немного разбираюсь в людях. Павел – молодой человек неглупый и, чего уж греха таить, жесткий, но слишком… прямолинейный. Столько лет жить под чужой личиной…

– Но это мог быть кто-то, о ком вы вообще не знали, – заметил Павел.

– Мог. Но четвертое убийство прямо указало на преступника.

– Как? – спросил Павел.

– Да очень просто. О четвертой жертве он узнал из списка, к которому имели доступ очень ограниченное количество людей. Узнал – и немедленно нанес удар. При этом он очень рисковал. Но ему опять повезло. Его никто не видел. И кстати, обратите внимание: кому могла открыть мать Ивана, ничего не опасаясь? Я, конечно, подозреваю, что сотрудники ОГПУ – не самые желанные гости, да еще и ночью, но это люди, которым всегда откроют дверь, а после предъявления удостоверения убийца мог попросить ее зайти за ширму, завести разговор, отвлечь… Чего-чего, а удара ножом никто в этой ситуации ждать никто не будет. Поэтому, кстати, и остальные жертвы ему доверяли.

– Это был удар мимо, этот ненормальный его бы не узнал, – напомнил Павел.

– А убийца и не знал, что едет к психически нездоровому Ивану Савелову. Он ехал к комиссару Ивану Савелову. О том, что это он, комиссар, тронулся умом, мы узнали вечером, и вы, Павел, об этом никому не докладывали. А утром нашли его труп. Так что убийца расправился с тем, кто с большой вероятностью мог его узнать, то есть с полковым комиссаром. Вообще, я так понимаю, именно комиссар представлял для него самую большую опасность. Поэтому он пошел на такой риск – поехал по адресу, не имея ни малейшего представления, кого и что он там найдет. Впрочем, в адресе был указан дом, а не дом и квартира, что давало ему некоторую надежду на то, что все обойдется без свидетелей. Еще хуже для него было бы, если быэто была квартира, где живет сразу несколько семей. Как такие квартиры у вас называются? Запамятовал…

– Коммуналка, – подсказал Павел.

– Да, коммуналка. Типа той, где жил Проценко. Интересно, что подумал убийца, когда узнал, что Иван и есть тот самый психически больной однополчанин? Наверное, пожалел, что не прихватил с собой скальпы, которые мог бы подбросить. Впрочем, там была еще и мать… Кстати, скальпы – очень интересная деталь в этом деле.

– Да уж… – согласилась Эмма.

– Я сейчас говорю не о внешней эффектности, пусть и… достаточно неприятного свойства. Я говорю об их практической полезности.

– Полезности? – переспросил Павел.

– Ну да, в качестве улики. Это железная улика в отличие, например, от ножа. Скальп – это предмет, однозначно указывающий если не на убийцу напрямую, то на конкретное убийство. Думаю, убийца снимал скальпы, повинуясь какому-то безумному порыву. Как, кстати, он делал это и вСпасовом скиту. Но потом он сообразил, как можно использовать эти трофеи. В первый раз он попытался провернуть это при попытке задержания Костяна. Я в этом точно не уверен, но помнится, он закрывал свою рану каким-то холщовым мешочком. Думаю, в нем находились скальпы трех жертв. Он хотел их подбросить, но не смог. Сразу этого сделать не получилось, а потом он был ранен, находилсявсе время на виду и не мог принять участие в обыске. Хотя,я так понимаю, было установлено, что Костян никак не мог быть убийцей?

– Да, –кивнул Павел. –Во время одного из убийств он валялся пьяным. Его видели десятки свидетелей.

– Совершенно не удивлен, – кивнул Гуров. –Костян не вязался к этим убийствам ни с какой стороны. Все это выглядело полной нелепицей. Но убийца не знал об алиби Костяна. И ему повезло, что он не подкинул скальпы. Тем более, они ему еще пригодились.

–Так а что с Тихоном этим? – спросил Павел.

–Убийца понял, что нужно срочно на кого-то все свалить. Тихон был идеальной кандидатурой. Священник, который, согласно нашей версии, мог мстить. Он мог быть вСпасовом скиту. Об этом убийца узнал из списка, который предоставил архимандрит. К тому же – настоятель храма, где была третья жертва… Хороший кандидат.

– У него могло быть алиби на время одного из убийств, как у Костяна, – заметил Павел.

– Могло, –согласился Гуров. – Но я думаю, товарищ Козельский, фамилию которого мы все не решаемся назвать, далеко не дурак. Он об этом наверняка подумал. Стопроцентное алиби на какую-нибудь ночь священнику могла обеспечить только ночная служба в церкви. А они – явление очень не частое, даты эти можно легко установить по календарю церковных праздников. Вероятность того, что они придутся на даты убийств, была очень небольшая. Собственно, эти даты и не совпали…

– А другое алиби? – спросил Павел.

– Могло быть. Но вряд ли. Учитывая положение церкви в СССР… которая,как бы это сказать… не очень встроена в общественную жизнь… Не мог же Тихон валяться где-то пьяным, как Костян. Вряд ли гулял до ночи на какой-нибудь свадьбе… То есть вероятность алиби была, но вот вероятность алиби железного… Думаю, очень небольшая.

– А дальше я помог все обставить, – заключил Павел. – Так что ли?

– Ну, в общем и целом – да,– согласился Гуров. –Козельский не стал повторять своей прошлой ошибки и надеяться на то, что скальпы удастся подбросить при обыске. Он выманил Тихона из дома вашей повесткой, обеспечил себе время вашим допросом и подбросил ту самую железную улику. Когда он узнал от вас, что у Тихона нет алиби,то решил, что для него все наконец-то закончилось.

– Откуда он мог знать, что я его застрелю? – спросил Павел мрачно.

– Это была его очередная удача. Хотя на самом деле, этого могло и не произойти. Тихона бы и так обвинили в пяти убийствах и расстреляли. Разве нет? Алиби у него не было. Мотив был. С точки зрения советского правосудия месть – это вполне резонный мотив. Плюс к тому, священник, то есть человек априори идеологически чуждый. Так, кажется, это у вас называется? И, улики, конечно.

– Да. Факт. Шлепнули бы однозначно, – сказал Павел.

– Так что, собственно, ваш выстрел ничего не решил. Разве что избавил Тихона от мучений, связанных со следствием и ожиданием расстрела. Впрочем, я так понимаю, вы по этому поводу не особо переживаете?

– А чего мне переживать? Я правда думал, он в меня стрелять собирается. Кстати, глупо он себя повел. Зачем?

– Этого я не знаю. Возможно, понимал, что вызов на допрос днем и визит сотрудников ОГПУ под вечер не сулят ничего хорошего, и избрал такой способ самоубийства.

– И что теперь делать со всем этим? – спросил Павел. – Все, что вы тут наговорили, вообще не доказуемо. Тем более, речь идет о сотруднике ОГПУ. Никто не станет бросать тень… К тому же для начальства это будет означать прокол в кадровой политике, за который по голове не погладят… Идти с этим кБорову нет никакого смысла.

– К Борову? – спросил Гуров.

– К товарищу Балицкому, начальнику республиканского ОГПУ, – сказала Эмма. – Товарищ этот обвинений в адрес сотрудника ОГПУ не потерпит, тем более – обвинений беспочвенных… Так зачем вы все это нам рассказали?

– Хороший вопрос, – улыбнулся Гуров. – Потому что полагаю, вы найдете способ это знание использовать в своих целях. В вас я уверен, мадам. Только об одном хочу предупредить. Если вы станете на путь шантажа… Давайте уж называть вещи своими именами… Помните, что человек этот очень неглупый и очень опасный.

– Разберемся, – сказал Павел уверенно.

– Почему-то я в этом почти уверен,–сказал Гуров. – Правда, вам придется ежедневно пересекаться с товарищем Козельским по службе, что, боюсь, не очень приятно.

– Не придется, – сказала Эмма. – Его повышают. Я уже видела приказ о назначении. Он же раскрыл пять убийств. Кстати, вас, Павел, тоже ждет награда за раскрытие этого дела:заявлению о вашем вступлении в партию будет дан ход. Между прочим, Козельский ходатайствовал. Отметил ваш вклад в раскрытие дела.

– Ага. Вклад, – хмуро заметил Павел. – Использовал меня как последнего…

– Не стоит об этом переживать, – заметил Гуров. – Поверьте, во время службы вы неоднократно будете становиться инструментом в играх, смысла которых понимать не будете. Это особенность вашей профессии… Ну что, молодые люди, будем прощаться?

Он жестом подозвал официанта.

––

Гуров стоял в коридоре вагона и смотрел в окно. Поезд тронулся, и платформа, по которойЭмма с Павлом шли вслед за двинувшимся составом, стала уплывать всторону. Павел был мрачен, а Эмма, улыбаясь, махала Гурову. Гуров улыбнулся и помахал в ответ.

– Красивая пара, – послышался голос за спиной Гурова.

– Да, красивая, – согласился Гуров, не оборачиваясь. – Но мне она внушает ужас. Эти новые люди… Напрочь лишенные сострадания… Без тени сомнений и колебаний… Куда они приведут страну в конечном итоге?

Гуров обернулся к человеку, стоявшему за спиной, и сказал:

–Пойдемте в купе,нам есть о чем поговорить.

–Я вас, признаться, ждал… – начал Гуров, устраиваясь на мягком сиденье. – И знал, кто вы. Мне ваше имя сообщил митрополит Антоний. Он не смог назвать вашу должность, поэтому я сначала не поверил… А потом… Подменить икону в здании ОГПУ? Или вы подменили ее раньше?Как бы там ни было, это была рискованная операция. В которой явно был задействован не один человек. К тому же вам нужно было знать о том, что происходит… У вас, похоже, серьезная организация. Как вы смогли сохранить людей?

– Да нет никакой организации, – ответил Стрельцов. – Есть люди, которые… знакомы друг с другом и иногда помогают. Не более того. Братство Озерянской Божией Матери осталась в прошлом.

– Конечно, теперь это так не называется и вообще, видимо, никак не называется, но все равно – масштабом вашей деятельности я, признаться, поражен. Хотя в первый раз вы ошиблись.

–Да, – признался Стрельцов. – Нужно было тщательнее подойти к подбору копии. Но у нас на это не было времени. И потом, кто же знал, что специалисты из ГПУ окажутся столь осведомленными?

– Кто, кстати, этот Блюмкин? – спросил Гуров. – Не тот ли эсер, который убил немецкого посла в восемнадцатом?

– Он самый, – усмехнулся Стрельцов. – Серьезный гражданин. Авантюрист международного масштаба. Революция выдвинула много подобных персонажей.

– Но во второй раз, я так понимаю, вы подошли к вопросу основательно.

– Да. Пришлось изготовить хорошую копию. Теперь, надеюсь, товарищи из ОГПУ будут удовлетворены.

– И вы сумели всучить подделку через обновленцев, не вызвав подозрений. Ну, что я могу сказать? Могу только аплодировать. И в очередной раз поразиться размаху вашей деятельности. Вас, кстати, не удивляет моя осведомленность и мой интерес к иконе? – спросил Гуров.

–Признаться, я знал о вашем приезде,–улыбнулся Стрельцов. –И о цели вашей миссии, разумеется. Почему вы, к слову сказать, сразу ко мне не обратились?

– Возможности не было, – пожал плечами Гуров. – Искать с вами встречи специально означало подвергать вас риску. Ни одна икона этого не стоит. И потом, я сразу понял, что икону вы не отдадите.

– Почему?

Гуров задумался.

– Поняв степень ваших возможностей, я решил, что будь у вас такое желание, вы бы нашли способ переправить ее через границу. Разве нет?

– Ну, в общем-то, да. Я уверен в том, что икона должна остаться здесь. В месте, где она была обретена и где служила утешением тысячам людей.

– А там, по ту строну границы, разве люди не нуждаются в утешении? – спросил Гуров.

– По ту сторону границы уже другая церковь, – ответил Стрельцов. – И через поколение уже будут другие люди. Нет, икона останется здесь. И передайте митрополиту Антонию, что икона находится в безопасности. И будет оставаться там, где сейчас, до тех пор, пока… Пока не придет время.

– Вы думаете, это время наступит? – спросил Гуров.

– Нет, не думаю, – сказал Стрельцов. – Верю… А что еще остается?

– Действительно, что еще остается… – задумчиво проговорил Гуров, потом мотнул головой, будто отгоняя от себя тяжелые мысли, и сказал: – Вы же знаете, что Тихон не убийца?

– Конечно. И я даже догадываюсь, кто убийца на самом деле. Но все слишком зыбко. И точно бездоказательно.

– Давайте-ка я изложу свою версию… У нас еще есть время?

– Да, я сойду в Казачьей Лопани, – ответил Стрельцов.

– Хорошо… – сказал Гуров и начал излагать то, о чем только что говорил с Павлом и Эммой.

Но на этот раз рассказ получился короче, потому что Стрельцов не задавал никаких вопросов, а только слушал. Когда Гуров закончил, он заключил:

–И сделать с этим ничего нельзя…

– Ну почему же, – ответил Гуров. – Я думаю, вы найдете применение этому знанию. Ведь осталось еще два человека из списка… Понимаете, о чем я?

– Спровоцировать его на активные действия и взять? Это будет очень сложно, если не сказать – невозможно… Эти люди никак не связаны с ОГПУ и вряд ли их пути пересекутся. К тому же один из них запойный алкоголик… – ответил Стрельцов.

– А может быть, вы захотите использовать эти сведения в своих целях…

– Шантаж? – усмехнулся Стрельцов.

– Полагаю, вы не в том положении, чтобы брезговать средствами. А в чистоте ваших целей я не сомневаюсь. Может быть,в конце концов, это спасет не одну жизнь, – ответил Гуров. – И потом, знание того, что о деяниях этого товарища осведомлен кто-то еще, отравит ему остаток жизни. Наказание, конечно, так себе, но с другой стороны – еще неизвестно, что хуже: пуля или жизнь в постоянном страхе. Сейчас он, видимо, спокоен и чрезвычайно доволен собой. Было бы неплохо нарушить его душевное равновесие, не находите? И потом, чаша сия его все равно не минет. Я рассказал о своих соображениях Павлу и Эмме.

– Им? Зачем? – удивился Стрельцов.

– Да вот за этим как раз и рассказал. В способностях мадам Эммы отравить жизнь убийце я не сомневаюсь.

– Да уж, цепкая дамочка. Она, конечно, постарается использовать это для продвижения себя и Павла по службе,– согласился Стрельцов и, подумав, добавил: – А вам не кажется, Федор Иванович, что вы подвергли молодых людей риску? Все же товарищ Козельский способен на все.

– Ну, во-первых, молодые люди эти довольно симпатичны, а в рамках советской системы координат даже идеальны, но у меня особых положительных эмоций не вызывают. Более того, в известном смысле они даже более опасны, чем товарищ Козельский.

– Вам их не жаль,– уточнил Стрельцов.

–Можно и так сказать. Грешен. И потом, это слабое утешение, но в случае чего – они не останутся не отомщенными. По крайней мере, я на это надеюсь. Я ведь уже предпринял определенные действия. Думаю, вы понимаете, о чем я?

– Признаться, не совсем… А, ну да, – сказал Стрельцов и усмехнулся: – Вы рассказали обо всем мне. Вы хитрый старик, Федор Иванович.

Гуров пожал плечами и сказал:

– У меня последний вопрос. Не то чтобы он уже был важен… Тихон. Он ведь был одним из вас?

– Царство ему небесное… – вздохнул Стрельцов. – Поэтому он и предпочел такой конец. Он думал, что не выдержит пыток и сдаст многих людей. Этому он предпочел грех самоубийства. Впрочем, не уверен, грех ли это…Сказано ведь «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих». Тихон положил душу за друзей… А я не смог его защитить…

– Я тоже не смог, –сказал Гуров, и оба замолчали, глядя в окно на проплывающий пейзаж.

– Почему вы здесь? – нарушил молчание Гуров.

– В поезде? – не понял Стрельцов.

– Нет. В этой стране. Вы ведь могли уехать. Да и можете, я думаю. Можете остаться, но затеряться среди людей, прекратить свою… теневую деятельность. Зачем вам все это?

– Хотелось бы вам ответить какой-нибудь цитатой из святых отцов или из Писания, – улыбнулся Стрельцов. – Но все куда прозаичнее… Вы просто обо мне ничего не знаете. Я прошел мировую и Гражданскую. Я много сделал такого… Я могу жить с этим грузом только вот так. Иначе – не могу. Так что все просто…

– Искупление? – спросил Гуров и подумал: «Опять искупление. Почему случилось так, что все люди достойные живут здесь, искупая что-то?»

– Ну, это громко сказано, – ответил Стрельцов. – Просто пытаюсь жить так, как это для меня возможно. Вот и все.

Стрельцов посмотрел за окно. Поезд замедлял ход.

–Мне пора, похоже, – сказал он и воскликнул: – А! Чуть не забыл… Тут мне Степаненко для вас презент передал. Кажется, это ваша вещь.

– Степаненко – тоже один из вас? – спросил Гуров.

– Это неважно, – отмахнулся Стрельцов. – Важно ведь смотреть на все с разных сторон, правда?

Он протянул Гурову деревянную игрушку, которая была сделана так, что, смотря на нее с разных сторон, можно было увидеть разные геометрические фигуры.

– Я думал, я ее потерял, – проговорил Гуров. – Спасибо… И Роману спасибо передайте…

– Не буду, – весело ответил Стрельцов. – Он ее у вас спер, когда понял, что вы задумали покинуть родину. Теперь вот вернул долг. Символичная вещица. Разве ее обретение не стоило возвращения?

– Стоило, – улыбнулся Гуров.

– Ну, прощайте, Федор Иванович, и храни вас Бог.

– Прощайте, Дмитрий Васильевич, прощайте, – ответил Гуров и закрыл глаза.

––

Картины последних нескольких дней вихрем вертелись в голове Гурова. Обрывки фраз и взглядов сменяли друг друга. «Что я понял? И понял ли вообще?» – думал он. Последствия гигантской катастрофы десятилетней давности не были похожи на руины. Но и ростки нового не давали надежды. Кажется, гигантская страна замерла в ожидании чего-то не менее кошмарного, чем уже случившееся. Гуров ощущал это, как ощущал крах империи в шестнадцатом. Так же, как и тогда, это ощущение было следствием сотен неосознанных впечатлений. Хотя в том, будет ли это катастрофой, Гуров уверен не был. Он зажал в ладони деревянную игрушку, годами напоминавшую ему о том, что на все нужно смотреть с разных точек зрения. То, что Гурова пугает происходящее, еще не говорит о том, что новая реальность будет катастрофой для миллионов. Для кого-то это все станет невероятным взлетом – и личным, и страны в целом. Гуров видел таких людей, и тот факт, что они, если быть с собой честным, внушили ему ужас, еще не даетповода проклинать их. Просто реальность стала другой. Страна, слепленная из навоза и соломы, превратилась в страну из стали и крови. Ему, Гурову, здесь не было места. Как и многим другим людям, которых он повстречал. Но Гуров уезжал, а они оставались, находясь на краю пропасти. А кто-то уже шагнул в нее. Мог ли Гуров этому помешать? На этот вопрос у него по-прежнему, как и две недели назад, не было ответа.

Мягкий толчок прервал его размышления. Гуров посмотрел за окно. Поезд снова тронулся. «Домой. Главное, я еду домой»,– подумал он и снова закрыл глаза.

Историческая справка

Козельский, Борис Владимирович. Дослужился до начальника Секретно-политического отдела ОГПУ УССР, являлся одним из организаторов Голодомора в Украине. В начале 1936 года застрелился по неизвестным причинам.

Судоплатов, Павел Анатольевич. В 1932 году был переведен в Москву. В 1938 году возглавил иностранный отдел НКВД. Руководил рядом операций за границей, связанных с убийствами политических деятелей, в том числе Льва Троцкого. Во время войны руководил диверсионными и контрразведывательными операциями. Входил в ближайшее окружение Лаврентия Берии. После войны курировал создание ядерной бомбы, отвечал за агентурную работу среди американских и британских физиков-ядерщиков. В 1948 году, после ареста Берии, был арестован и получил 10 лет лагерей. Полностью отбыл срок. В течение 20 лет добивался своей реабилитации. Был реабилитирован только в 1996 году, за год до своей смерти. Еще через два года был посмертно восстановлен в правах на государственные награды и в звании генерал-лейтенанта.

Каганова, Эмма Карловна. Вслед за мужем была переведена в Москву, где занимала разные должности в аппарате НКВД. С 1940 года – на преподавательской работе в высшей школе МГБ. После ареста Берии была арестована и провела в заключении несколько месяцев. Умерла в 1988 году.

Блюмкин, Яков Григорьевич.Работал резидентом ОГПУ в Константинополе, в 1929 году вернулся в Москву, где был обвинен в связях с Троцким и арестован. В том же году расстрелян.

Балицкий, Всеволод Аполлонович. Являлся одним из главных организаторов Голодомора в Украине. В 1937 году был переведен на должность начальника УНКВД Дальневосточного края, потом арестован и расстрелян как «участник военно-фашистского заговора». В 1998 году был признан не подлежащим реабилитации.

Дыбенко, Павел Ефимович. Закончил Гражданскую войну в должности командира дивизии. Занимал различные должности в РККА –вплоть до командующего войсками Ленинградского военного округа. В 1938 году был публично обвинен Сталиным в «морально-бытовом разложении и пьянстве». В этом же году был уволен из армии, арестован, обвинен в шпионаже и расстрелян.

Митрополит Константин (Дьяков). С1934 года, в связи с переводом столицы советской Украины из Харькова в Киев, стал митрополитом Киевским, экзархом Украины. В 1937 году был арестован и обвинен в том, что является активным членом «антисоветской фашистской контрреволюционной организации церковников-тихоновцев». В том же году погиб во время допроса. В 1993 году был канонизирован как местночтимый святой Слободского края.

Архиепископ Обновленческой церкви Пимен (Пегов).В 1935 году выразил несогласие с постановлением о ликвидации автокефалии Украинской обновленческой церкви и был снят со всех постов. Служил в одной из церквей Купянска. После закрытия церкви совершал богослужения в церковной сторожке. Был расстрелян в Харькове в 1937 году.

Митрополит Антоний (Храповицкий).Скончался в 1936 году в Сремских Карловцах. До своей кончины оставался руководителем Русской православной церкви за границей.

Озерянская икона Божией Матери. Первообраз считается утраченным во второй половине 20-х годов прошлого века.Остались многочисленные списки иконы, многие из которых прославились своими чудотворениями. Остается главной святыней и покровительницей Харькова и Слобожанщины.