Наш сайт уникален тем, что на протяжении многих лет пытался выйти за рамки новостей или объяснения текущих событий, заступив на территорию не новостной публицистики и литературы. Сегодня мы предлагаем вниманию читателей рассказ «Голод», который продолжает сюжетную линию повестей «Падение дома Алчевских», «1905» и «Икона», ранее опубликованных на сайте sq.com.ua.
7 июля 1937 года, Москва, Лубянка
В кабинет без стука ворвался суетливый человечек в мешковато сидевшем кителе с тремя полковничьими звездами на засаленных рукавах. Его всегда презрительные губы венчались маленькими усиками, как будто не дававшими свалиться вниз большому носу.
«Крыса», – подумал Павел брезгливо, но постарался придать своему лицу «служебное» выражение деловитой заинтересованности.
– С чем пожаловали, Яков Абрамович? – обратился он к могущественному главе секретариата, который отвечал за работу гигантской бюрократической машины. То, что товарищ Дейч лично пришел к нему, рядовому оперуполномоченному международного отдела НКВД, не сулило ничего хорошего.
– Товарищ Балицкий на тебя расписал, – сказал Дейч, протягивая Павлу серый лист с убористо отпечатанным на машинке текстом.
Вверху стоял красный штамп «Секретно» и резолюция товарища Балицкого – «Судоплатов». После фамилии на листе бумаги красовался размашистый вопросительный знак, низ которого захлестнул текст. Павел знал, что означала такая резолюция. За время работы в Харькове он успел изучить привычки товарища Балицкого. На его языке это означало «Судоплатов, … твою мать, разберись с этой …ней и не тяни е…го кота за хвост».
Вообще-то заместитель главы НКВД Балицкий уже не был непосредственным начальником Павла: международный отдел этому ослу никогда бы не доверили. Но, во-первых, он все же был замом Ежова, а во-вторых, бывших подчиненных, да и всех, кто был младше по званию, он считал своими личными холуями. А Павел во время работы в харьковском ОГПУ как раз был его подчиненным.
То, что документ принес лично Дейч, означало исключительную важность бумаги. Начав читать, Павел тут же понял, почему Балицкий расписал ее именно на него. Это была докладная записка из Харьковского управления НКВД, речь в которой шла о человеке, которого Павел знал лично, потому что пересекался с ним в 1928 по поводу одного очень неприятного дела, связанного с несколькими убийствами. Тогда этот человек работал заместителем уполномоченного Наркомвнешторга УССР, да и потом, как слышал Павел, тоже занимал высокие хозяйственные должности.
То, что этот человек попал в поле зрения НКВД, было вообще неудивительно. До революции он работал управляющим завода «Гельферих-Саде», который потом стал называться «Серп и молот», то есть явно не был пролетарием. С другой стороны – он имел вполне пролетарское происхождение и пользовался покровительством серьезных товарищей. Правда, времена сейчас были такие, что никакое происхождение или покровительство не спасало от расстрела.
Удивительно было другое. Вместо привычной «расстрельной» 58-й ему вменялась жалкая 109-я. Павел даже не сразу вспомнил, что это «Злоупотребление властью или служебным положением». Павел знал этого человека, и статья к нему не клеилась никак. Злоупотребляющий служебным положением Владимир Григорьевич Воскресенский? «Чушь какая-то, – решил Павел. – Вот измена родине ему бы подошла», – продолжил он размышлять, по привычке примеряя на человека статью, как костюм.
– Распишись здесь, – Дейч вывел Павла из состояния задумчивости, протянув журнал выдачи секретной корреспонденции.
20 сентября 1933 года, Харьков
Воскресенский ехал в машине по Корсиковской улице, которая теперь, будучи объединенной со Старомосковской и Новомосковской, носила имя вождя. Неуемная тяга большевиков к переименованиям была поначалу вполне объяснима, но теперь эта волна переживала новый виток. Именем вождя называлось буквально все, причем даже то, что к этому было не вполне пригодно. Например, здесь, где начинались пустыри, о величии вождя народов не говорило ничего. К тому же то тут, то там на улице стояли, а чаще лежали люди, которые олицетворяли не величие, а нечто совершенно противоположное. «Как оспины на физиономии вождя», – вдруг подумал Воскресенский, который видел Сталина один раз и был поражен цветом его лица.
Черные, в лохмотьях, эти люди иногда протягивали руки к редким прохожим и тут же опускали их, обессилев. Рядом с женщинами сидели дети – такие же грязные, как их матери, с такими же пустыми глазами. Пустыми, а иногда – мертвыми.
Воскресенский, проезжая здесь рано утром неделю назад, видел, как бойкие ребята из НКВД собирали трупы в кузов грузовика. Видимо, кто-то в кузове подал признаки жизни, и молодой парень, принимающий трупы от двух товарищей, стоявших на тротуаре, без всяких эмоций деловито забил человека прикладом. Наверное, ему показалось, что так проще, чем вытягивать обессиленное тело и бросать его назад на мостовую.
После этой сцены Воскресенский и принял решение.
О голоде не говорили. Разумеется, этой проблемы не существовало в печати, да и просто вести подобные разговоры было опасно. Но несмотря на удушливую атмосферу доносительства слухи распространялись. Говорили даже о случаях людоедства. От всего этого можно было бы отмахнуться, если бы живые, а вернее – полуживые доказательства слухов не начали наполнять Харьков. Отчаявшиеся крестьяне из окрестных деревень стали уходить в города в надежде не умереть от голода.
Но это их не спасало. Для большевиков проблемы не существовало, а значит – решению она не подлежала. Оказывать помощь голодающим означало признать неправоту партии, а это было чревато нехорошими последствиями. Кроме того, Воскресенский давно начал подозревать, что все это было не ошибкой, а частью какого-то грандиозного и в буквальном смысле людоедского замысла. Конечно, господа большевики гуманизмом никогда не отличались, но то, что происходило сейчас, превосходило своей дикостью даже кошмары гражданской войны и военного коммунизма.
Решение, которое принял Воскресенский, было для него – человека, вполне вписавшегося в систему советской власти, – довольно необычным и, мягко говоря, рискованным. Но не делать ничего он не мог. Поэтому сегодня ему предстоял важный разговор с человеком, которому ради реализации плана необходимо было довериться. Иного выхода не существовало.
Воскресенский зашел на территорию стройки. Здесь без преувеличения строилось будущее страны. Харьковский турбинный завод был одним из ключевых элементов задуманной большевиками индустриализации. Сотни рабочих ходили и бегали по деревянным мосткам, слышался плеск цементного раствора в бетономешалках, звонкий стук молотков и глухой – топоров. Огромная территория, некогда бывшая пустырем, уже начала приобретать очертания будущего завода.
Как этот апофеоз труда сочетался с трупами на улицах, Воскресенский до сих пор не мог до конца понять. Завод, который будет производить турбины, выдающие миллионы киловатт для нужд страны, а за его пределами – тысячи, а то и миллионы людей, умирающих от голода?..
Тут можно было бы порассуждать о цене великого индустриального рывка, если бы Воскресенский не понимал, что политика убийства собственных граждан рывку никак не способствует. Продовольствия все равно не хватало. Рабочие, по сути, жили впроголодь. Только некоторые из них получали продуктовые карточки первой категории как работающие в особо тяжелых условиях, остальные же шли по общей второй. Но вне зависимости от категории отоварить можно было только карточки на хлеб. Все остальное было в дефиците, и доступ к таким элементарным продуктам, как, например, крупы или сахар, лежал через гигантские очереди или черный рынок.
Кивнув нескольким инженерам, Воскресенский направился к наспех сколоченному деревянному домику, который он сделал своей конторой. Конечно, как у руководителя крупнейшего строительного треста у него был собственный кабинет в Госпроме, но Воскресенский его не любил, бывая там только в часы приема или по делам, связанным с трестом. Здание Госпрома было одним из тех сооружений, которым лучше любоваться снаружи. Внутри ютились маленькие кабинеты с высокими потолками, создающие ощущение колодца, бесконечные коридоры и чиновничья беготня, которой Воскресенский предпочитал суету стройки.
Сегодня к нему должен был приехать главный бухгалтер треста – Семен Карлович Книппер. Когда-то Воскресенский вытащил его из прогремевшего на всю страну «Шахтинского дела»: ОГПУ арестовало на Донбассе полсотни «старых» специалистов по обвинению во вредительстве, 11 из них были приговорены к расстрелу. Воскресенский понятия не имел, знал ли Книппер об участии Воскресенского в своей судьбе, они никогда об этом не говорили. Но во всех случаях Воскресенский был уверен в кристальной честности Карлыча, как того называли в тресте, и, что немаловажно для задуманного, в его поистине дьявольской ловкости во всем, что касалось счетов и накладных.
– В середине месяца обычно… – нахмурив кустистые брови, сказал Карлыч в ответ на вопрос Воскресенского.
– То есть в середине месяца мы обычно подаем заявку в потребсоюз на выделение продуктовых карточек для треста?
– Так точно, исходя из текущей штатной численности.
– Из текущей, значит… – повторил Воскресенский и набрал воздуха в грудь. Сейчас ему нужно было сказать главное.
– А вам это зачем? – спросил Карлыч, снова нахмурившись. Вопросы выдачи карточек никогда особо не интересовали начальника треста.
– Семен Карлович, – начал Воскресенский, выдохнув. – Вы знаете, что происходит, вы видели на улицах… – он все еще не решался произнести главное.
Потом вздохнул и сказал решительно:
– Голод. Мы можем помочь. Я думаю, можем. С вашей помощью.
Книппер замер, не отводя глаз от Воскресенского. Сам факт того, что высокий начальник заговорил на тему, которая была жестко табуирована даже в частных беседах, конечно, сбивал с толку. А вот идея помочь бухгалтера, кажется, не удивила.
– Вы многим помогали, да, – сказал он так, что Воскресенский понял: Книппер знает о его роли в своей судьбе.
«Это хорошо», – подумал Воскресенский и тут же отогнал эту мысль как лишнюю. В конце концов, соучастниками (а чего греха таить, именно так можно было назвать эту форму отношений) их должен сделать вовсе не тот факт, что Книппер обязан Воскресенскому свободой, а то и жизнью.
Поэтому Воскресенский спросил:
– Сами вы что об этом думаете?
– Думаю, можно. Да, можно, – ответил бухгалтер, поразмыслив, но Воскресенский ожидал услышать другое.
– Я не об этом, – досадливо поморщился он.
– Нужно, – просто ответил Книппер.
– Ну вот и отлично, – сказал Воскресенский, поднялся со стула и проверил, нет ли кого-нибудь за дверью его временной конторы. Он выглянул на улицу и убедился в том, что даже если бы их кто-то подслушивал, из-за грохота стройки расслышать говорящих во времянке невозможно.
Тщательно закрыв за собой дверь, он продолжил.
– Значит, мы обычно подаем заявку в потребсоюз в середине месяца?
– Да, – уточнил Книппер. – За две недели до выдачи зарплаты. Продуктовые карточки мы выдаем вместе с зарплатой.
– А если человек увольняется после того, как заявка подана…
– То при расчете он карточек не получает. Мы же не можем их разделить, отсчитав количество дней.
Хлебные карточки представляли собой листы с квадратиками, на которых вместе с числом месяца была вписана ежедневная норма хлеба.
– Что мы делаем с невостребованными таким образом карточками? Возвращаем?
– Нет, уничтожаем сами, – ответил Книппер и добавил: – По акту, разумеется.
– Значит, можно… – начал было Воскресенский, и бухгалтер сказал:
– Да, в общем-то, можно.
– Карточки именные? – спросил Воскресенский.
– Да. Но фамилию вписывает наш кассир при выдаче.
– Значит, не выданные карточки как бы на предъявителя?
– Получается, да, – ответил Карлыч и добавил: – Да они и с фамилией на предъявителя. В магазинах документов не спрашивают.
Воскресенский смутился. Сам он получал спецпаек и уже много лет не был в продуктовых магазинах, а потому о таких тонкостях не знал.
– Сколько людей? – спросил Вознесенский, из-за смущения неловко сформулировав вопрос. Но Карлыч его понял.
– Несколько десятков ежемесячно… Не больше… Все стараются уволиться сразу после получения зарплаты, в начале месяца.
– Мало, – вздохнул Воскресенский.
– Есть еще вариант, – заметил Книппер, подумав. – Котловое довольствие.
– Точно! – сказал Воскресенский и, мгновенно сообразив, о чем речь, снова спросил:
– Сколько людей?
– Несколько сотен… Надо посмотреть по объектам…
«Котловое довольствие» означало режим, при котором рабочие питались в столовых – постоянных, но чаще импровизированных: на отдаленных строительных объектах, в местах, где строители жили в бараках и не могли отоваривать продуктовые карточки. Схема была точно такой же, как и с уволенными. Это была возможность получать продуктовые карточки на людей, которые переводились на котловое довольствие.
– Но не постоянно, – уточнил Воскресенский.
– Да, разово, в момент перевода, – сказал Книппер. – Получать карточки постоянно… опасно.
После прозвучавшего «опасно» повисла пауза. Воскресенский подумал о том, что на самом деле весь риск берет на себя бухгалтер. По крайней мере, риск, связанный с получением карточек. Директора треста формально эти вопросы никак не касались.
– Движение невостребованных карточек как-то проверяется?
– Я об этом не слышал, – сказал Карлыч и, усмехнувшись, добавил: – И потом, они там сами…
Воскресенский понял, о чем речь. Наверняка схемы хищений карточек существовали и в потребсоюзе. Это было неудивительно. Большевики, с одной стороны, отличались болезненной подозрительностью, а с другой – поразительной наивностью. Во всяком случае, в хозяйственных вопросах слишком много отдавалось на откуп «пролетарской сознательности», что создавало почву для колоссальных злоупотреблений. Поэтому в Харькове даже с прикрытием НЭПа существовал «свободный рынок» всего – от продуктовых карточек до кокаина, которым до сих пор не брезговали высшие партийные чиновники и их жены, привыкшие к порошку еще со времен революции.
Размышления Воскресенского прервал Книппер.
– А деньги? – спросил он.
Воскресенский чертыхнулся. Он об этом как-то не подумал. Действительно, буханка хлеба, составляющая дневную норму, стоила всего 6 копеек. То есть деньги у большевиков ценности особой не имели. В условиях тотального дефицита ценными были не денежные знаки, а доступ к продуктам и вещам. Но как бы там ни было, месячная норма хлеба, обеспеченная карточками, составляла больше полутора рублей. Если карточек будет сотни…
– Давайте попробуем организовать сбор средств, – предложил Воскресенский.
В СССР было обычным делом устраивать на предприятиях сбор средств на черт знает что – от помощи мировой революции до освоения Севера. Эти мероприятия, конечно, имели не столько финансовое, сколько идеологическое значение: их целью было вовлечение трудящихся в жизнь мира, находящуюся за пределами отупляющего труда и бесконечных очередей. По мнению Воскресенского, все это было полной глупостью, но для решения их проблемы вполне годилось: собранные средства никем и никак не контролировались. Кроме тех, кто этот сбор организовывал.
– Обычно этим занимаются профсоюзы… – начал было Книппер.
– В данном случае учет вам придется взять за себя. Кто же поспорит с инициативой снизу? – заметил Воскресенский и решил, что Карлыч вполне может отказаться, и он, Воскресенский, это поймет, потому что…
– Вы же понимаете, деньги – это совсем другое… – продолжил Книппер мысль Воскресенского.
Да, деньги – это было другое. Организовать хищение карточек (а это было именно хищением) означало украсть у государства возможность купить хлеб. Возможность, которую государство не давало. А вот деньги рабочих – это совсем другое.
– Я понимаю. Это будут не все собранные деньги, а их часть. У нас в тресте работает больше 10 тысяч человек…
– Одиннадцать тысяч четыреста тридцать два, – автоматические уточнил бухгалтер.
– Если собирать по 10 копеек, будет огромная сумма, часть из которой… – Воскресенский помолчал секунду и добавил: – Впрочем, вы можете отказаться. В таком случае я как-то сам… У меня есть сбережения…
– Я подумаю, – сказал Книппер, и Воскресенский понял, что дело пойдет.
7 июля 1937 года, Москва, Лубянка
«Ну и на кой черт ему это было нужно?» – подумал Павел. Это было полной глупостью. Начальник крупнейшего строительного треста имел десятки других способов обогатиться. А карточки… Это мелочь. К тому же для их продажи нужно иметь дело со спекулянтами, знать нужных людей, каналы реализации… С Воскресенским это никак не вязалось. Во-первых, до того он не был замечен в своекорыстии, а во-вторых, масштаб явно не тот.
Разъяснить ситуацию мог один человек. Все строилось на его показаниях. Из документа, который Павел держал в руках, следовало, что Семен Карлович Книппер, 1883 года рождения, беспартийный, был арестован 10 июня 1937 года по привычной 58-й статье. Как именно были получены эти показания, Павел прекрасно знал и догадывался, что следователь хотел найти что-то на куда более крупную рыбу, чем жалкий бухгалтер. Было очевидно, что этот самый Книппер сломался и под пытками выдал то, что следователь хотел услышать. Вернее, тот наверняка хотел услышать о троцкистском заговоре с целью убийства вождя, но бухгалтер, обезумев от методов советского следствия, видимо, сказал правду. Правда, явно не всю. Или он ее и не знал…
Как бы там ни было – этот Книппер был единственной ниточкой.
Павел снял трубку телефона.
– Соедините меня с учетным отделом Харьковского НКВД. Прямо сейчас, я подожду.
Через минуту Павел привычно представился и спросил:
– Книппер. С двумя «п». Семен Карлович, 1883 года, где сейчас находится? В изоляторе? И кто ведет его дело?
Еще через полминуты Павел разочарованно протянул:
– Расстрелян уже… – и тут же добавил: – Хотя правильно, конечно. Чего с врагами народа церемониться. Хорошо работаете! Дайте фамилию того, кто его делом занимался.
Нацарапав карандашом в блокноте фамилию следователя харьковского НКВД, которая ни о чем не говорила, Павел подумал о том, что беседа с этим безвестным чекистом наверняка ничего не даст. Скорее всего, обычный безмозглый костолом. Будь у этого товарища хоть капелька мозгов, он бы не стал пускать в расход столь ценного свидетеля. А бумажку в Москву он направил для подстраховки. Вдруг это еще где-то всплывет, а если не доложил вовремя – значит, недоработал. Хотя дорабатывать надо было по-другому…
«Идиот, – подумал Павел и вернулся мыслями к Воскресенскому. – Так зачем же тебе нужны были хлебные карточки? Что ты с ними делал?»
12 ноября 1933 года, Харьков
– Вы понимаете, что предлагаете?
Человек, сидевший напротив Воскресенского, был огромен. Он сидел почти неподвижно, и складки его рясы напоминали ущелья черной горы, по которой двумя водопадами спускалась цепь с большим металлическим крестом. Густая белая шевелюра и такая же борода напомнили Воскресенскому снежный покров горных вершин. И только густые усы не вязались с монументальным образом человека-горы. Они были слегка выгнуты на кончиках, что выглядело как-то старорежимно, по-офицерски и даже залихватски. Видимо, их владелец уделял уходу за ними много времени. Впрочем, ухоженность, граничащая с франтоватостью, вряд ли говорила о несерьезности сидевшего перед Воскресенским человека.
Архиепископ Константин, патриарший экзарх Украины, был знаком Воскресенскому еще с тех пор, как отец Константин, в миру – Константин Григорьевич Дьяков, был настоятелем Харьковской Христо-Рождественской церкви, ныне разрушенной большевиками. Воскресенский с семейством когда-то квартировал неподалеку, работая управляющим завода «Гельферих-Саде».
– Понимаю, Константин Григорьевич, понимаю. Разве церковь не должна заниматься благотворительностью? Я пришел с этим помочь.
– Помочь? – архиепископ поднял бровь.
– Ну хорошо, – вздохнул Воскресенский. – Будем считать, что это я пришел к вам за помощью. Вы же видите, что творится вокруг: люди умирают на улицах. Я сделал все, что мог. Здесь – три с половиной сотни хлебных карточек и сумма, позволяющая отоварить их. Это шесть тонн хлеба. Не спрашивайте меня, как я их собрал. Но я не могу их отоварить и тем более – организовать раздачу голодающим. Поэтому я пришел в место, которое по природе своей для этих целей предназначено.
– Предназначено… – хмуро протянул архиепископ и, вскинув голову, сказал: – А почему я должен вам верить?
– А почему я должен верить вам? – раздраженно ответил Воскресенский и тут же продолжил. – Извините. Конечно, я понимаю. Может быть, я – провокатор НКВД. Но согласитесь, для провокатора это как-то замысловато. И захоти они устроить провокацию, думаю, она была бы несколько другого рода. Скорее политического…
– Как вы себе это представляете? – спросил архиепископ. – Как я объясню происхождение этого? – он кивнул на пакет из серой бумаги, перевязанный веревкой.
– Ну на самом деле, что же это, если не благотворительные пожертвования? Которые могут быть анонимными. Да и должны быть такими. Разве не сказано «Не творите милостыни пред людьми, чтобы они видели вас»?
– Почему вы не сделали это анонимно? – поинтересовался архиепископ, усмехнувшись.
– Потому что вы могли счесть это провокацией. Я же понимаю, время сейчас непростое.
– Да уж, время непростое… – вздохнул Константин, обведя глазами комнату, в которой они сидели. Покосившиеся бревенчатые стены избушки, притулившейся на окраине Москалевки, никак не напоминали подворье высшего церковного иерарха.
– Ваша почта наверняка читается, передавать другим способом – рискованно…
– Рискованно было вам приходить сюда, – заметил архиепископ.
– Да, рискованно, – ответил Воскресенский. – Но мне, как видите, приходится вам довериться. Точно так же мне пришлось довериться еще некоторым людям, чтобы получить в итоге вот это, – он кивнул на серый пакет. – В свою очередь вам тоже придется кому-то довериться… Я понимаю. Но, похоже, иначе нельзя.
– Ну что ж, – архиепископ положил огромные ладони на колени и подался вперед. – Как тут не помочь. Сказано «Носите бремена друг друга и таким образом исполните закон Христов».
– К Галатам? – спросил Воскресенский.
Константин улыбнулся и провел рукой по своим залихватским усам.
– Да и не только вам я помогу… – продолжил он. – Дело, конечно, хоть и авантюрное, но нужное. У меня два вопроса есть, – сказал он. – Первый: это разовое… мероприятие?
– Не могу ничего сказать… Попробуем продолжить – с вашего позволения, разумеется. Без вас это бессмысленно. Но не раньше, чем через месяца полтора. Если, конечно…
Воскресенский не продолжил, но и так все было понятно. Могло произойти все что угодно и с кем угодно. Например, каждый из них мог быть арестован в любой момент, причем арестован, скорее всего, вовсе не за хлебные карточки. Затея могла дать сбой по причинам, никак с ее разоблачением не связанным.
Но во всяком случае сейчас Воскресенский знал, что сделал все, что мог, и чувствовал облечение, как будто избавился от груза, который должен был тащить за собой многие месяцы. Поэтому второй вопрос, который задал Константин, показался Воскресенскому очень уместным.
– Вы давно исповедовались? – спросил архиепископ.
7 июля 1937 года, Москва, Лубянка
Павел хмуро смотрел на размашистый знак вопроса, который оставил Балицкий на бумаге, присланной из харьковского управления НКВД, и вместо того чтобы думать о Воскресенском, о котором думать было, в сущности, нечего из-за нехватки сведений, он подумал о товарище Балицком.
Надо было что-то доложить, а докладывать было нечего. И это было паскудно. Балицкий был изрядной сволочью и дураком, но самое неприятное – отличался исключительным рвением во всем, что касалось не его лично, а работы подчиненных или других людей, на которых можно было свалить ответственность. Это был его стиль работы. Так он расправлялся с врагами народа, так он организовывал изъятие зерна в Украине…
«Стоп», – подумал Павел.
«Голод» – слово, которое запрещалось произносить вслух, – засело в голове у Павла, когда он посмотрел на дату. События, о которых говорилось в документе, происходили осенью 1933-го. То есть товарищ Воскресенский организовал хищение хлебных карточек в самый разгар голода в Украине. С чего вдруг?
«Решил голодающих спасать», – усмехнулся Павел и решил, что это вполне возможно. Старорежимная интеллигенция дохла сотнями в подвалах НКВД, потому что не понимала линии партии (даже сам Павел до сих пор ее тоже понимал не всегда), а главное – отказывалась ее принимать. И даже имела наглость ей противодействовать. «Вот и тебе, товарищ Воскресенский, туда, в подвалы, и дорога. Посмотрим, как ты запоешь, когда…» – подумал Павел, повеселев, но тут его размышления прервал стук в дверь.
Леха Стручков, коллега Павла, войдя в кабинет и осклабясь, произнес то, от чего Павел побелел.
– Гражданин Судоплатов, докладываю вам, что Балицкий арестован как враг народа, – сказало он и ретировался.
«Теперь я для тебя «гражданин». Сука ты, Леха, сука», – подумал Павел зло.
В том, что будет дальше, Павел не сомневался. Он не был подчиненным арестованного заместителя наркома, но считался его выдвиженцем, потому что именно Балицкий забрал его с собой в Москву. «Чистка рядов» при аресте руководителя такого уровня была неизбежна. Так что теперь самому Павлу была прямая дорога туда, куда он еще минуту назад намеревался отправить Воскресенского.
Тут Павел вспомнил о бумажке с резолюцией теперь уже врага народа, лежавшей на его столе. Больше она не имела значения. Он хотел было выбросить этот листик, но вспомнил, что расписался за него. Конечно, утрата документа с грифом «секретно» была сейчас не самой большой проблемой, но привычка есть привычка.
Павел встал, открыл сейф и, кладя туда бумагу, которую, конечно, изымут при обыске, подумал: «Повезло тебе, товарищ Воскресенский, крупно повезло». Потом его взгляд упал на лежащий в сейфе наградной «Наган».
Мысль о том, что сейчас он может все закончить и избежать того, свидетелем и участником чего сам был неоднократно, показалась Павлу вполне резонной. Сейчас, будучи скованным страхом, которого до того никогда не испытывал, он подумал, что не важно, закончится все это здесь и сейчас или через месяц в расстрельной комнате. Главное – это будет вполне справедливой расплатой за то, что он делал с другими.
Но длилось это лишь мгновение. Коммунист Судоплатов взял верх над человеком. Павел подумал: «Может, поживем еще», – и вдруг невольно, шепотом произнес не характерное для члена ВКПб:
– Даст Бог, еще поживем.
Денис Азаров